— А мне кажется, что мы словно в Ковчеге, ждем, когда закончится Всемирный потоп, — отозвалась я.

— Интересно, о чем говорили люди, запертые в жаркой духоте Ковчега, смердящей животными? — съязвил Байрон. — Может, им чудилось, будто весь мир окутан слоем воды подобно зародышу в материнской утробе?

— Помню, когда я учился, нам показывали склянки с человеческими эмбрионами на разных стадиях развития! — взволнованно перебил Полидори (он вообще часто перебивает). — Все выкидыши. Пальчики на ручках и ножках скрючены, защищаясь от неизбежного, глаза закрыты от света, увидеть который им не суждено.

— Нет! Еще до рождения человеческое дитя видит свет, — возразила я. — Кожа на растущем животе матери растягивается, пропуская лучи, и младенец в утробе радостно поворачивается к солнцу.

Шелли посмотрел на меня с теплой улыбкой. Когда я была беременна Уильямом, муж просил меня сесть на край кровати, и, когда я выполняла его просьбу, он вставал на колени и обнимал мой живот с таким благоговением, словно держал в руках редчайшую книгу, которую еще не читал. «Там целый мир в миниатюре», — говаривал он. Помню, однажды утром, когда мы с мужем сидели на солнце, я ощутила, как малыш толкнул меня ножкой, взыграв от радости.

Однако Полидори — медик и все видит иначе.

— Я хотел сказать, — несколько обиженно заговорил Полидори (сам он обожает перебивать, но терпеть не может, когда перебивают его). — Я хотел сказать, — с нажимом повторил доктор, — неважно, есть душа или нет, но момент, когда в человеке просыпается сознание, до сих пор остается загадкой. Откуда, спрашивается, сознание у эмбриона?

— Мальчики становятся разумными быстрее девочек, — вступил Байрон.

— И что же натолкнуло вас на эту мысль? — не выдержала я.

— Мужское начало сильнее и развивается быстрее, чем женское. Доказательства тому мы во множестве видим в жизни.

— Мы видим, что мужчины держат женщин в подчинении, — возмутилась я.

— У меня у самого дочь. Тихое и покорное существо, — отмахнулся Байрон.

— Аде нет и полугода! И потом, вы ее очень давно не видели. Все младенцы, и мальчики, и девочки, заняты единственно тем, что спят и сосут молоко. Пол тут ни при чем! Это чистая биология!

— Увы, я думал, что родится прекрасный мальчик. И если уж мне было суждено стать отцом девочки, то пусть хотя бы удачно выйдет замуж, — вздохнул Байрон.

— Неужели удачное замужество — смысл всей жизни? — изумилась я.

— Для женщины? Конечно! — уверенно кивнул Байрон. — Для мужчины любовь — лишь одна из граней жизни, а для женщины — вся ее жизнь.

— Знаете, моя мать, Мэри Уолстонкрафт, с вами не согласилась бы.

— Она хотела лишить себя жизни из-за несчастной любви, — напомнил Байрон.

Гилберт Имлей… Обаятельный авантюрист. Ловкий, хитрый делец. Заранее понятно, чего стоит ожидать от такого! (И почему это столь частая история?) В Лондоне моя мать прыгнула с моста, а ее пышные юбки взбухли на воде парашютом. Мама не погибла. О, нет, это случилось позже, когда она родила меня.

Шелли почувствовал мою боль и душевное смятение.

— Прочитав книгу твоей матушки [Мэри Уолстонкрафт «В защиту прав женщин», 1792 г. (Примечание автора.)], я проникся ее идеями, — проговорил он, глядя не на меня, а на Байрона.

Как же я люблю своего супруга за те слова, которые он впервые произнес, обращаясь ко мне, шестнадцатилетней девчонке, гордой дочери Мэри Уолстонкрафт и Уильяма Годвина, и снова повторил сегодня:

— Работа твоей матушки превосходна.

— Хотела бы я написать что-нибудь, достойное ее пера, — печально отозвалась я.

— И почему мы так стремимся оставить после себя хоть какой-то след? — спросил Байрон. — Неужто дело лишь в тщеславии?

— Нет, — качнула головой я, — дело в надежде. Мы надеемся, что однажды возникнет человеческое общество, где восторжествует справедливость.

— Такого не будет никогда, — уверенно возразил Полидори. — Только если стереть каждого человека с лица земли, и пусть потом род людской возникнет снова.

— Стереть каждого человека с лица земли? — задумчиво повторил Байрон. — Почему бы нет? Что снова возвращает нас к идее Ковчега. Бог все верно задумал. Новое начало.

— И все же он спас восемь человек. Ведь надо было заселять землю заново, — заметил Шелли.

— Нас тут как раз на половину Ковчега наберется, — засмеялся Байрон. — Четверо посреди бушующих вод.

— Нас пятеро, — уточнила Клер.

— Ах, да! — спохватился Байрон.

— В Англии, вслед за Америкой и Францией, вспыхнет революция, а потом, я уверен, человечество возродится заново! — воскликнул Шелли.

— А как избежать того, что последует за революцией? Мы уже видим, какие беды разразились во Франции. Во-первых, Террор, когда каждый доносил на соседа, а во-вторых, и сам Тиран. Разве Наполеон Бонапарт лучше короля? — недоумевала я.

— Французская революция не принесла людям ничего, — грустно заключил Шелли. — И вот народ желает видеть во главе сильного человека, который обещает дать им то, чего у них нет. Как можно рассуждать о свободе, когда в твоем желудке пусто?

— Уж не думаете ли вы, что, обеспечив каждого достойными деньгами, работой, образованием и отдыхом, избавив от притеснений сверху и от боязни протестов снизу, можно создать идеальное человеческое общество? — ядовито поинтересовался Байрон, заранее уверенный в ответе на свой вопрос.

— Да, я так думаю! — решительно заявила я.

— А я нет! — отрезал Байрон. — Человеческий род сам ищет свою погибель. Мы стремимся к тому, чего боимся больше всего!

Я замотала головой, не собираясь сдаваться. Здесь, на нашем Ковчеге, я наконец-то обрела твердую почву под ногами.

— Погибель ищут мужчины. Если бы хоть один из вас девять месяцев носил в своем чреве дитя, а потом видел, как оно гибнет во младенчестве или чуть позже, от нужды, болезни или войны, мужчины бы не искали погибели! — сверкнула глазами я.

— И все же, смерть — удел героев, а жизнь нет, — возразил Байрон.

— Я слышал, — встрял Полидори, — я слышал, — чуть громче повторил он, — что некоторые люди обретают жизнь после смерти, питаясь кровью других. Недавно в Албании раскопали могилу столетней давности и обнаружили там прекрасно сохранившееся тело, — для пущего эффекта доктор выдержал паузу, — со следами свежей крови на губах.

— Напишите об этом рассказ! — внезапно оживился Байрон.

Он поднялся с кресла, чтобы плеснуть себе вина из кувшина. От сырости его хромота заметно усилилась. Глаза на красивом лице возбужденно блестели.

— У меня идея! — воскликнул он. — Раз уж мы заперты здесь, словно в Ноевом ковчеге, давайте напишем историю о сверхъестественном. Полидори, ваша часть — про живых мертвецов! Шелли, вы говорили, что верите в призраков…

— Я видел их, — кивнул мой муж, — но что страшнее: явление призрака или живого мертвеца?

— Что скажете, Мэри? — с улыбкой обратился ко мне Байрон.

— Что я скажу? — встрепенулась я. Впрочем, мужчины уже отвернулись, чтобы наполнить бокалы вином.

«А действительно — что я скажу?» — мысленно спросила себя я. Матери своей я не знала. Она умерла сразу после моего рождения, и утрата была настолько глобальной, что я даже не ощущала боль от потери. Это совсем не то, что потерять человека, которого знал, потому что тогда речь идет о двух людях, один из которых ты, а второй — тот, другой. Я же во время рождения еще составляла с матерью единое целое. Когда мамы не стало, внутри меня что-то опустело, точно так же, как опустела ее утроба, когда родилась я. Когда умерла мама, я потеряла часть себя.

Отец как мог заботился о малютке, оставшейся без матери. Он наполнял мой ум, потому что не мог наполнить мое сердце. Нет, отец не холодный человек. Просто он — мужчина. Мама, при всем своем блестящем уме, стала для него в первую очередь отрадой сердца. Отцу было тепло и хорошо рядом с ней. Мама, как настоящая женщина, никогда не забывала дарить ему любовь и сочувствие. По словам отца, всякий раз, когда на него накатывало уныние, мамины объятия действовали лучше любой книги. И я свято этому верю! Равно как верю, что люди еще напишут много чудесных книг. И поэтому отказываюсь выбирать между разумом и сердцем!

Мой супруг со мной согласен. А Байрон уверен, что женщина вторична по отношению к мужчине: она создана из его ребра, из его плоти. Странный предрассудок для столь образованного человека.

— Как же так? — удивилась я, глядя на Байрона. — Вы не возражаете против библейской истории создания первой женщины, тем не менее в Бога не верите?

— Это всего лишь метафора, отражающая отношения между мужчиной и женщиной, — с улыбкой пояснил он и отвернулся, полагая, что вопрос исчерпан.

Однако я не унималась и продолжила говорить Байрону вслед, пока он, прихрамывая, как греческий бог, возвращался к креслу:

— Думаю, излишне прибегать к авторитетному мнению доктора Полидори, дабы подтвердить факт, что пока еще ни один мужчина не произвел на свет ни одно живое существо. Напротив, это вы сделаны нами, сэр!

В ответ мужчины лишь снисходительно рассмеялись. Их уважение ко мне простирается до определенной границы, и я ее, видимо, достигла.

— Мы говорим об оживлении, — терпеливо, словно несмышленому ребенку, поясняет Байрон. — Не о почве, не о ложе, не о вместилище. Речь об искре жизни. И эта искра вспыхивает в мужчине!