— Согласен! — поддержал Полидори.

Ну, конечно! Если двое мужчин придерживаются одной точки зрения по какому-то вопросу, дальше женщина спорить не должна!

Жаль, я не завела кошку…

— Представь себе, человеку удалось оживить кусок вермишели, — сказал Шелли, когда мы ночью лежали с ним в постели. — Завидуешь?

Я нежно гладила длинные худые руки мужа, мои ноги покоились на его длинных стройных ногах. Супруг говорил о докторе Дарвине [Эразм Дарвин (1731–1802) — английский врач, натуралист, философ, поэт, изобретатель. Дед Чарльза Дарвина. Ходили слухи, что Э. Дарвин проводил опыты, в ходе которых в пробирке якобы начал двигаться кусок вермишели.], который вроде бы заметил признаки движения в куске вермишели.

— Кажется, кто-то меня дразнит? А ты, двуногое существо, демонстрируешь явные признаки непроизвольного движения в области соединения корпуса и нижних конечностей, — хихикнула я.

— Да? И что же это за признаки? — хрипло произнес он, целуя меня в голову. О, я знаю эти моменты, когда голос мужа становится таким.

— Твой член. — Я провела пальцами по его ожившему органу.

— Это лучше, чем гальванизм [Гальванизм — в биологии так называется сокращение мышцы, когда через нее пропущен электрический ток. Эффект назван в честь итальянского анатома и физиолога Луиджи Гальвани (1737–1798), который исследовал влияние электричества на расчлененных животных в 1780-е годы и 1790-е годы.], — выдохнул он.

Как только я услышала о гальванизме, в голове стали проноситься мысли об опытах Гальвани, электродах и дергающихся лягушках.

— Почему ты остановилась? — удивился муж.

— Как его звали? Племянника Гальвани? У тебя еще есть его книга, — нетерпеливо спросила я, думая о своем.

— «Доклад о последних достижениях в области гальванизма, основанный на серии примечательных и интересных опытов, проведенных в присутствии членов комитета Национального института Франции и позже повторенных в анатомических театрах Лондона. С приложением описания экспериментов автора над телом преступника, казненного в Ньюгейтской тюрьме». Издано в 1803 году, — со вздохом проговорил Шелли. Клянусь, мой муж самый терпеливый мужчина на свете!

— Да, она самая! — обрадованно кивнула я, с пылом возобновляя любовные ласки.

Мысли о гальванизме мгновенно улетучились из головы: повинуясь ловким рукам Шелли, я оказалась на спине, и он одним движением вошел в меня. Я решила не лишать себя этого удовольствия.

— Человека следует создавать подобно тому, как новая жизнь зарождается в теле женщины во время любви, — заявил Шелли чуть позже. — К чему вся эта возня с вермишелью и лягушками? С трупами, которые корчатся в судорогах и гримасничают под действием электрического тока?

— По-моему, в книге сказано, что у мертвого преступника открылись глаза?

Шелли молча смежил веки. Я взглянула в окно: тучи рассеялись, посреди черного неба светил яркий фонарь луны.

— «Какая сущность твоего сложенья? Тьмы чуждых образов живут в тебе», — задумчиво процитировала я.

— Шекспир. «Сонет 54», — сонно отозвался Шелли.

— Точнее, «Сонет 53», — поправила я.

Мы еще какое-то время смотрели на редкие облака, которые неслись по небу, словно в погоне за луной. «У всех одно лишь тени отраженье, а ты один вмещаешь все в себе». Для влюбленных глаз все в мире вторит чертам любимого лица. И в то же время любимые черты несут на себе отпечаток всего мира. В ночной тишине было слышно, как в соседней комнате Байрон предается любовным утехам с Клер.

Ясная ночь с луной и звездами! После долгих ненастных дней мы так изголодались по этому зрелищу, что теперь оно казалось особенно прекрасным. Лунный свет падал на лицо мужа. Как бледен Шелли!

— Признайся, ты веришь в привидения? — тихо спросила я.

— Верю. Ибо тело не властно над душой. Смелость, благородство и даже чувство ненависти — словом, все, что делает наш мир таким, каков он есть, — качества духовные, а не физические.

— А если бы мертвеца удалось оживить с помощью гальванизма или другого, пока неизвестного метода, душа вернулась бы в тело? — спросила я, обдумав слова мужа.

— Вряд ли. Тело несовершенно и подвержено тлену. Но человеческая сущность не заключена в теле. Душа не вернется в разрушенный дом.

— Как бы я любила тебя, мой дорогой, если бы у тебя не было тела?

— Значит, ты любишь только мое тело?

Что мне ответить? Как признаться, что часто смотрю на него спящего, пока разум его отдыхает, а губы сомкнуты в молчании? Как сказать, что целую именно это тело, которое обожаю?

— Я люблю тебя целиком, — наконец, вымолвила я.

Приподнявшись на влажных простынях, Шелли обнял меня и стал укачивать, словно дитя.

— Когда мое тело заберет смерть, и душа с ним расстанется, я бы хотел, чтобы она переселилась в камень или в ручей, или облако. Моя душа бессмертна, иначе и быть не может.

— Бессмертна твоя поэзия, — отозвалась я.

— Вероятно. Но я говорю о большем. Неужели я умру? В голове не укладывается. И тем не менее, однажды я умру.

Какой он теплый в моих руках. Как далек от смерти.

— Кстати, ты придумала рассказ? — спросил Шелли.

— Вот так сразу в голову ничего не приходит, да и воображения не хватает.

— История о мертвеце или об ожившем трупе? О призраке или вампире? Что бы ты выбрала?

— А что кажется тебе страшнее?

Шелли помолчал, а затем повернулся ко мне. Наши глаза были так близко, что, казалось, мы вот-вот сольемся воедино.

— Даже самый страшный и отвратительный призрак, издающий самые ужасающие звуки, изумил бы меня, но не напугал. Ведь однажды он был живым человеком, таким, как я, а потом умер и превратился в бестелесный дух, как предстоит и мне, — почти шепотом проговорил супруг. — Вампир — это грязное существо, которое питает свое разлагающееся тело кровью живых. Плоть вампира холоднее самой смерти. Он не знает жалости, лишь утоляет аппетит.

— Значит, рассказ будет про живого мертвеца, — заключила я.

Я лежала с открытыми глазами и думала, Шелли давно спал. Наш первенец родился мертвым. Я держала на руках крошечное холодное тельце. Вскоре мне приснился сон, будто я растерла его бренди и положила возле огня, чтобы младенец согрелся, и он ожил. Я прижимала к себе сына. Я бы отдала всю свою кровь, лишь бы он жил. Это дитя было создано из моей плоти. И, подобно крошечному вампиру, сидя в темноте утробы, он девять месяцев питался моей кровью. Трупы. Ожившие мертвецы. О, я знаю, что такое смерть, и она мне ненавистна!

В голове творилось невообразимое, сон не шел. Я поднялась с кровати, накрыла мужа одеялом и, накинув шаль, подошла к окну. Я всматривалась в темные громады холмов и поблескивающее в лунном свете озеро. Наверное, завтра будет хорошая погода.

Отец отправил меня на время учебы в Данди. Я поселилась в доме двоюродного брата, чье общество, по мнению отца, скрасило бы мое одиночество. Но во мне, видимо, есть немного от смотрителя маяка: я совершенно не боюсь ни одиночества, ни природы в любых ее проявлениях. Именно в Данди пришло осознание, что самые счастливые часы я проводила в одиночестве вне дома, сочиняя рассказы, не имевшие ничего общего с реальностью. Я стала сама для себя потайной дверью в иные миры. Никто не знал о моем увлечении. Фантазия разыгрывалась даже при виде человека, идущего куда-нибудь по своим делам. В голове мгновенно возникал сюжет сказки или печальной истории.

В одиночестве я никогда не скучала; я скучала только в компании других. А отец, который мало интересовался тем, как воспитывать молодую девушку, оставшуюся без матери, позволял мне тихонько сидеть в уголке и слушать, как он беседует с друзьями о политике, справедливости и о многом другом.

У нас часто бывал поэт Кольридж [Сэмюэл Тейлор Кольридж (1772–1834) — английский поэт-романтик, критик и философ.]. Однажды вечером он прочел свое новое произведение, «Поэму о старом моряке». До сих пор помню начало:

Он одного из них схватил
И потянул с собой…
Чего тебе, старик седой?
Ужасен взор горящий твой! [С. Кольридж «Поэма о старом моряке».]

Я пряталась за диваном, совсем еще юное дитя, и зачарованно слушала полную мистики историю старого моряка о его жутком путешествии по морю, которую он поведал молодому человеку, спешащему на свадьбу. А перед мысленным взором вспыхивали яркие образы, описанные автором. Моряк проклят за то, что убил ласковую птицу, альбатроса. В самой ужасной сцене корабль с изорванными парусами и разбитой палубой плывет в страну льда и снега, а на нем — команда мертвецов, оживленных страшным заклятьем и обращенных в отвратительный адский сонм.

Я еще тогда поняла: моряк силой отнял жизнь. Но что такое жизнь? Умерщвление тела? Уничтожение сознания? Попрание законов Природы? Смерть естественна. Разрушение тела неизбежно. Без смерти нет новой жизни. И пока есть жизнь, не может быть смерти.

Трупы. Ожившие мертвецы… Луна скрылась за облаками. Готовые пролиться дождем тучи вновь заволокли чистое небо. Если бы мертвого удалось воскресить, стал бы он живым? Если бы двери склепов распахнулись, и оттуда вышли разбуженные покойники… Меня бросило в жар. Откуда взялись такие мысли?

«В моей душе творится нечто, неподвластное разумению» [Из письма П. Б. Шелли от 3 октября 1814 года к другу, Томасу Джеффесону Хоггу. Перевод О. Акопян.].

Чего бы я испугалась больше всего? Покойников? Оживших мертвецов? Или странного существа, которое никогда и не было живым? Я посмотрела на мужа — спящего, неподвижного, но живого. Во сне тело отдыхает, хотя это состояние похоже на смерть. Если бы он умер, как бы я смогла жить?

Среди прочих гостей в нашем доме бывал Шелли. Так мы и познакомились. Мне шестнадцать. Ему двадцать два, женатый мужчина. Однако брак не принес ему счастья. Вот что Шелли писал об отношениях со своей первой супругой Харриет: «Я чувствовал себя так, будто мертвец и живой человек оказались связаны в отвратительном и пугающем союзе» [М. Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей», Второе письмо капитана Роберта Уолтона. Перевод О. Акопян.]. Однажды, погруженный в печальные мысли, он, словно сомнамбула, шел всю ночь, одолев более шестидесяти километров до дома отца. «Я уже встретил женщину, уготованную мне судьбой» [Оттуда же.], — думал тогда Шелли. Но вскоре произошла наша встреча.