Я подумала, он имеет в виду Просперо. Джамиля права: Миранда слишком уж тихоня. Мистер Дарби видел, как уверенно я держусь на сцене. Может, Джамиля сыграет Миранду, я Просперо, и мы с ней опять подружимся?

— Конечно, почему нет, — ответила я.

— Вот и отлично. Я хочу, чтобы ты попробовала Калибана.

Я моргнула.

— Это шутка?

— Вовсе нет, — странно улыбнулся он.

— Не хочу.

— Ради меня, Лекси. Попробуй, будет интересно.

Интересно? Я обвела взглядом аудиторию. Ребята молча смотрели на нас. Сидевший на краю сцены Бен напряженно прислушивался к нашему разговору.

Я повернулась к мистеру Дарби.

— Но Калибан — парень.

— В «Буре» всего одна женская роль, так что у нас некоторые мужские роли будут играть девушки.

Калибан же чудовище. В пьесе так и сказано: «Раб, уродливый дикарь».

Я почувствовала, что краснею.

— Я хочу играть Миранду.

— Знаю и рассматриваю твою кандидатуру на эту роль, но все-таки прошу, попробуй. Калибан — замечательный персонаж. Сильная личность со здоровыми запросами, знает, чего хочет. Тебе ведь это наверняка близко и понятно? Как и всем нам.

— Это мужская роль.

Зачем я это повторила? Глупо, по-детски.

— Между прочим, в некоторых постановках «Бури» все роли играли исключительно женщины, — заметил мистер Дарби.

— Я не хочу быть Калибаном.

— Хорошо-хорошо, но назови более вескую причину, чем пол героя.

Лицо мое вспыхнуло.

— Не хочу играть монстра.

Ну вот, я это сказала.

— Но таким его видят другие, — с улыбкой парировал мистер Дарби. — Сам он считает иначе. И я прошу тебя взяться за эту роль лишь потому, что уверен: ты справишься. Это комплимент, Лекси.

Его слова меня немного успокоили. Вдобавок приятно было видеть, как злобно вытаращилась на меня та троица, которая пробовалась на эту роль.

— Ну так что? — не отставал мистер Дарби.

Наш разговор затянулся. Если откажусь, буду выглядеть глупее, чем если соглашусь. Жаль, что на мне нет бабушкиного ожерелья. Так хотелось коснуться его прохладных камней. Вот и Калибан желал невозможного.

— Ладно. Как скажете.

— Отлично. — Мистер Дарби усмехнулся.

Я направилась к сцене, но уже другой походкой. Внутри я словно окаменела, но камень этот мог в любой момент рассыпаться в прах. У Калибана отобрали остров; каждый день над ним глумились, подвергали наказаниям. Миранда считала его негодяем, говорила, что ей противно на него смотреть. Просперо называл его «грязным рабом», наслал на него судороги.

Я взяла из вазы бумажку с текстом Калибана. Прочла про себя, вышла на сцену. И снова щелканье и гул прожекторов помогли мне вообразить летний зной и лазурное небо над островом.

Калибан был сыном дьявола и ведьмы. Я неловко расхаживала по сцене, будто мне стыдно смотреть на себя в зеркало. Я прикрывала лицо, словно я уродина, и подглядывала сквозь пальцы, мечтая снова стать властелином острова.

Как жилось ему там в одиночестве? Он прекрасен, чувствителен, уязвим. Я бродила вдоль берега. Но послышался шум, и Калибан вжал голову в плечи. Под чужими взглядами он становился неуклюжим, грубым, от него воняло рыбой. Прочие герои смотрели на него с отвращением и видели чудовище.

А каким он был наедине с собой?

Я легла на сцену, свернулась калачиком, точно ребенок во сне, обхватила руками живот. Калибану снилась мать, и он был счастлив. Но снова раздался шум, и он с воплем вскочил: теперь он стал одиноким псом Просперо, который мечтал заточить его в темницу, покарать.

Я встала и застонала. У него отобрали остров. В Калибане не осталось ни капли добра. Мать его скончалась. От мертвой тишины разрывалось сердце. Он был благороден и прекрасен, но этого никто не замечал. Он сам не знал своего голоса.

И находил утешение лишь в ярости.

Таким я его и показала. Я металась по сцене вонючим чудищем, которое все потеряло. Я выползла из пещеры к Просперо. Я умоляла не накладывать на меня новое заклятье и ненавидела себя за то, что приходится пресмыкаться. Мне противно было жить рабом. Хотелось выцарапать Просперо глаза, вырвать у него волшебный жезл и проткнуть его насквозь.

— Это был мой дом! — завопила я. — Мой! Мой остров. Я жил с матерью. Но ты пришел, ты притворился добрым, и я тебе поверил. Я полюбил тебя как отца. Показал тебе все, чем дорожил, а ты меня ограбил.

Точно внутренний стальной стержень. Точно опора в бурю. Гнев — единственное, на что ты можешь положиться, когда все в жизни против тебя.

Я заорала:

— Дурак я! Будь я проклят!..
Пусть нападут на вас нетопыри,
Жуки и жабы — слуги Сикораксы!..
Сам над собою
был я господином,
Теперь я — раб. Меня в нору загнали,
А остров отняли!

И очнулась, как ото сна. В аудитории стояла звенящая тишина; я сощурилась на прожектор, возвращаясь в собственное тело. Я не видела никого, но чувствовала, что на меня все смотрят.

Время замедлилось. Сквозь открытый потолочный люк я заметила, что уже смеркается.

«Ты не здесь, — подумала я. — Ты сидишь одна в саду, над тобой шелестит листва, и птицы поют, засыпая».

— Знаете, — промямлила я, — не хочу я играть в пьесе. Дел по горло. Совсем забыла.

Послышался смех. Ну конечно. Нужно быть сумасшедшей, чтобы поверить, будто я смогу влиться в компанию, завести друзей, стать приветливее, научиться эмпатии.

Я смяла бумажку с текстом и бросила на пол. С комом в горле сошла со сцены. Взяла рюкзак, пальто. У меня горело лицо. Я ни на кого не смотрела. Я закрыла все свои двери, выстроила баррикады.

— Лекси, — окликнул меня мистер Дарби.

— Алексия.

И наконец:

— Александра!

«Пошел ты», — подумала я и распахнула дверь. Ты такой же козел, как остальные.

Учитель последовал за мной. Я перешла на бег, он тоже побежал. Я прибавила скорости, но он нагнал меня в фойе и схватил за руку.

— Лекси, не убегай.

— Не трогайте меня!

Я вырвалась, и он вздохнул. Типа, он весь такой приличный и воспитанный, а то, что я расстроилась, так он тут ни при чем.

— Пошел в жопу, — сказала я.

И тут как из-под земли выросла директриса.

— Александра Робинсон, не смей так разговаривать с членом педагогического состава, — рявкнула она.

— Все в порядке, — попытался успокоить ее мистер Дарби. — Я с ней разберусь.

— Нет уж, я сама с ней разберусь, — возразила директриса.

Меня там словно и не было. Они обсуждали меня, точно неодушевленный предмет.

— Александра, немедленно извинись перед мистером Дарби.

Я попыталась подавить злость: если я вспылю, будет только хуже, они заметят, у меня перехватит горло и я разревусь.

Но у меня не получилось.

Точно внутренний стальной стержень. Точно опора в бурю.

Директриса смерила меня осуждающим взглядом. Я плохо себя вела, я непослушная, совсем отбилась от рук. Я отнимаю у нее время и испытываю терпение. Я никто, а она — уважаемый человек, и ее ждет миллион дел поважнее, чем возиться со мной.

Я сглотнула ком, потом еще раз, но ярость становилась громче.

— Ты меня слышала, Александра? — спросила директриса. — Я жду…

Как будто скребут ногтями по доске или вилкой по тарелке, как будто стонут все мои кости.

— Александра, немедленно поставь стул на место.

Раскаленная докрасна, обжигающая ярость. Кажется, будто я лопну, если этого не сделаю.

— А ну вернись!

«Давай», — сказала я себе.

— Александра, я не шучу. Немедленно поставь стул на место.

«Тебе нечего терять», — сказала я себе.

— Поставь сейчас же, слышишь?

Все равно она невысокого мнения обо мне.

— Если ты разобьешь стулом окно, у тебя будут большие проблемы.

Делайте что хотите. Мне плевать.

— Ты меня слышала, Александра?

Нет. Нет. Нет.

Стекло взорвалось. Осколки посыпались, точно град. Или кусочки льда.