Пэт искренне смеется:

— Не говори глупостей.

— Я не шучу.

— Никуда ты не поедешь. Когда закончишь школу, тебе стукнет пятнадцать. Ты еще будешь ребенком, так что придется делать то, что велит отец. И зачем тебе ехать в Лондон, скажи на милость? Там почти все разбомбили.

— Я хочу стать актрисой. Почти все главные продюсеры находятся в Лондоне.

— Так ты поэтому обезьянничаешь, слушая радио? Поэтому повторяешь всякие странные разговоры? Вздумала стать кинозвездой?

Пэт посмеивается и берет с кухонной тумбы сигареты. Пальцы у нее желтые от табака. Отец вчера про это говорил. Он велел ей больше не подавать еду на стол такими руками, заставил пойти в ванную и тереть кожу пемзой.

— Я участвовала в школьной постановке, — сообщает Мэри. — Учительница сказала, что у меня идеальная дикция.

— Думаешь, это так важно? Не глупи. У тебя семь пятниц на неделе. Сегодня одно, завтра другое. Тебе нравится болтать глупости и смотреть на людей, которых ты своими глупостями шокируешь. — Пэт делает глубокую затяжку и выпускает дым в сторону Мэри. — Надеюсь, в один прекрасный день ты повзрослеешь и эта дурь пройдет.

У Мэри неприятно сосет под ложечкой. Что-то глубокое и злобное закипает в ней.

— Прекрати, Пэт. Не смей отнимать у меня все возможности. Почему у тебя всегда все получается таким скучным и тусклым?

— Я не стану отвечать на эти слова, Мэри Тодд. — Пэт подносит сигарету к губам и снова глубоко затягивается. Кожа около ее губ сморщивается так, будто кто-то затянул шнурок на торбочке. — А теперь… как насчет того, чтобы перестать корчить из себя королеву театра и начать чистить обувь?

Два дня спустя отец вернулся с работы с отрезом шелка — темного, как грозовая туча, с зелеными проблесками. Когда он вынул шелк из оберточной бумаги, ткань стала похожей на экзотическую птицу, которую отец где-то украл и теперь здесь, в столовой, выпустил полетать.

— Тебе, — сообщает он, приложив шелк к талии Мэри.

Девушка восхищенно гладит ткань.

— Где ты это взял?

— Какая разница?

Теперь ни у кого нет шелковых платьев. Новых, по крайней мере. Да чтобы еще столько ткани…

— Наверное, это стоило кучу денег!

— А ты не думай об этом.

Из кухни приходит Пэт с заварочным чайником в руке. Она останавливается, раскрыв рот от изумления, около стула, где сидит Мэри, и смотрит на ткань, наброшенную на колени сестры.

— Это… что такое?

— Это мне, — произносит Мэри, все еще не веря в произошедшее. Она удивленно смотрит на отца. — Дороже пяти фунтов?

Тот постукивает пальцем по кончику носа.

— Не задавай вопросов, и мне не придется тебе врать.

Пэт ставит чайник на стол.

— А мы еще по счетам в этом месяце не платили.

В ее голосе звучит упрек, и Мэри становится неловко. Она словно бы в чем-то провинилась. Это так знакомо… Только на прошлой неделе отец купил ей пару детских перчаток, а за неделю до того — коробку носовых платочков (китайских, с ручной вышивкой). Мэри ужасно понравились подарки — они были очень необычные, — а Пэт решила, что это пустая трата денег, вывела Мэри в коридор и сказала ей, что, если бы она так не своевольничала, отцу не пришлось бы делать такие дорогие покупки.

— Я подарков не прошу, — прошипела в ответ Мэри. — Просто папа так извиняется за свою ругань!

— Почему же он меня не ругает?

— Потому что ты у нас такая образцовая.

Этот ответ Пэт понравился, потому что она наслаждалась своей образцовостью: она умела предугадывать поведение отца, могла почувствовать разницу между «строгий, но в хорошем настроении» и «пьяный и в тоске». А еще она только по звуку, с которым отец закрывал дверь, вернувшись из паба, могла понять, что ему нужно — трубка, шлепанцы и посидеть у камина или побыть одному в гостиной с фотоальбомом и стаканом виски.

«Он не виноват, — говорила Пэт. — Это все от тоски».

Пэт было двенадцать, когда умерла мама, поэтому она знала, каково отцу. А Мэри было всего три дня от роду, так что она вообще могла об этом знать?

Но порой Мэри набиралась смелости и тайком входила в отцовскую спальню, чтобы посмотреть на свадебную фотографию и потрогать мамино лицо через стекло. Это была та самая мама, которая теряла при родах одного сына за другим. Врачи предупредили, что ей больше нельзя иметь детей, но она не желала их слушать. Та самая мама, которая сказала: «Рожу еще одного ребенка, и он будет самым лучшим!».

Когда она вынашивала Мэри, у нее выпали все волосы, и врач сообщил, что снова будет выкидыш. Тогда она легла на диван и несколько месяцев не вставала. А когда родилась Мэри, оказалось, что она — копия матери. «Рыжая, — называл ее порой отец. — Моя рыжая красотка».

Пэт совсем не походила на маму. Волосы у нее были русо-каштановые. А от отца она неизменно получала практичные подарки — к примеру, хлопчатобумажный фартук с карманами или жесткую щетку, чтобы драить ступеньки крыльца. Изредка какой-нибудь парень с отцовской работы передавал ей коробку с персиками. Пэт эти подарки, похоже, радовали, а Мэри считала их скучными. Пэт никогда не получала ничего настолько красивого, как этот отрез прекрасного шелка.

— Мы разделим, — говорит Мэри сестре. — Тут много. Хватит на два платья.

Пэт накрывает чайник стеганой грелкой и смотрит на отца.

— И где, скажи на милость, она будет носить это платье?

Отец добродушно пожимает плечами.

— Может, дома?

— Шелковое платье — дома? — Пэт заносчиво вздергивает подбородок. — Ты что, не видишь, что ты ей потакаешь?

Отец молча намазывает масло на хлеб и ищет глазами горшочек с вареньем.

Пэт усаживается напротив.

— Когда я была в ее возрасте, ты меня никогда не баловал.

— Когда ты была в ее возрасте, шла война.

— И я все делала по дому для вас двоих! Мне приходилось считать каждый пенни, стоять в очереди в бакалейной лавке, накрывать стол к чаю, стирать и штопать. И никто никогда не покупал мне подарков.

Мэри не хочется, чтобы этот отцовский сюрприз привел к ссоре. Она встает и прикладывает ближний конец отреза к подбородку. Ткань струится к ее лодыжкам. Девочка надеется отвлечь сестру и отца от неприятного разговора. Она качает бедрами и смотрит, как по шелку бегут волны.

— Он волшебный, этот шелк. Прямо как бальное платье у Золушки.

Отец усмехается.

— А Пэт будет твоей феей-крестной и во что-нибудь его превратит.

Пэт хмурится еще сильнее.

— И когда же я время для этого найду, спрашивается?

— Найдешь, — говорит отец и с таким видом тянется за ножом, будто все решено. — А если останется, можешь и себе что-нибудь сшить.

— Если останется? — переспрашивает Пэт. — Я получу остаток?

Намазывая варенье на хлеб, отец с любопытством смотрит на нее.

— Ты же вроде не любительница наряжаться. Ни танцами сроду не интересовалась, ни музыкой.

— Я терпеть не могу шум и пьяных, но праздники мне нравятся.

— И когда ты в последний раз принимала приглашение на праздник?

— Когда меня в последний раз приглашали, ты хочешь сказать?

Отец мрачнеет. Пэт никогда не вела себя так дерзко с ним. Что с ней стряслось?

— Не помню, чтобы ты вышла из дома, когда соседский парень выкатил во двор мамашино пианино. — Отец звякает ножом по краю горшочка с вареньем с таким видом, будто выиграл очко и разговор окончен. — Пусть платье достанется той девочке, в которой есть огонь.

Огонь! Это слово отец произносил и раньше. И Мэри хватается за это слово. У нее огонь есть, а у Пэт — нет. Она сама знает это, да и всегда знала. Это что-то жаркое и дикое, что иногда пробуждает в ней желание выйти из дому и идти по дороге без остановки. Дорога всегда многое обещает: молочный коктейль в кафе «На углу», поездку на автобусе до «Тиффани» в день морского парада, чтобы посмотреть на танцоров, или даже (когда станет старше — она поклялась себе в этом) путешествие в Лондон.

Представить только ночь в гостинице «Empire Rooms» или в зале «Lyceum»! Биг-бенд играет так громко, что чуть крышу не срывает, а в зале — сотни человек. Незнакомцы останавливаются, заговаривают с ней… и, может быть, приглашают на танец. Ее определенно ожидают приключения.

— Ты домоседка, — говорит отец Пэт, мрачно разливающей чай по чашкам. — Тут и спорить нечего.

— А я? — спрашивает Мэри, опустившись на колени рядом с ним. — Я — мироседка?

— Беда ты, — грустно говорит ей отец. — Вот кто.