— Так лучше, правда? Теперь мы можем поговорить, не опасаясь, что нас прервут, по крайней мере в ближайшие несколько минут.

Она направилась к скамье в дальнем конце балкона и села, надеясь, что выглядит более уверенной, чем себя чувствует. Он сел рядом с ней, его взгляд не сходил с ее лица.

— Вы, вероятно, сочли меня совершенным идиотом, — сказал он, немного помолчав.

— Я… конечно, нет, ничего подобного…

— Вы выросли. Когда я видел вас в последний раз, вы были крошечной девочкой.

— Не такой уж и крошечной. Мне было тогда тринадцать, — напомнила она ему.

— У вас волосы сзади были схвачены бантиками, — гнул свое Роберт. — А лицо было сплошь усеяно веснушками.

— С тех пор семь лет прошло.

— Неужели? Как вы жили?

— Спасибо, прекрасно. А вы? Вы теперь, кажется, доктор, верно?

— Я хирург общего профиля в лондонской больнице в Уайтчепеле. Я проработал уже больше шести лет.

Она уже знала это, потому что Эдвард время от времени рассказывал о своем друге, а она внимательно слушала. Один раз она нашла эту больницу на карте города и с удивлением отметила, что больница менее чем в семи милях от Белгравия-сквер. Она судила об Ист-Энде, исходя из того, что о нем говорили люди, а потому считала, что Робби работает в какой-то чужой стране.

— И вы никогда не думали о том, чтобы вернуться домой — в Шотландию?

— Раз или два. Но я вполне счастлив в Лондоне.

— А каковы ваши обязанности в больнице?

— Один или два дня в неделю я провожу в хирургии, учусь у старших докторов больницы. Остальное мое время разделяется между уходом за постоперационными больными и приемным покоем. Но я не хочу вас утомлять. Расскажите мне о себе.

— Я в полном порядке, спасибо.

— Ваш брат наверняка сказал бы мне, но позвольте мне спросить: вы замужем?

— Нет еще. Это большое разочарование для моих…

Она замолчала, слова застряли у нее в горле, когда она увидела мать, которая целенаправленно двигалась к ним, стреляя глазами то в одну сторону зала, то в другую. Когда леди Камберленд подошла совсем близко, Лилли поняла, что мать не одна.

— О нет, — простонала она вполголоса. — Я его больше не вынесу.

— Кого?

— Молодого человека рядом с моей матерью. Его зовут Бертрам Фитцаллен-Карр. Он родственник Луиса — мужа моей сестры.

— На вид он довольно приятный молодой человек.

— Приятный — да. Интересный — нет. Начать с того, что в разговоре он абсолютно безнадежен. Что бы ему ни говорили, у него на все — два ответа: «неужели» или «не может быть».

Она вдруг почувствовала, как тяжела тиара у нее на голове, как удерживающие тиару заколки стягивают волосы. Она помассировала указательными пальцами виски, отгоняя пульсирующую боль. Еще мгновение — и ее мать окажется у балконных дверей, и тогда ей будет некуда деться от откровенной навязчивости Бертрама.

В этот момент оркестр закончил играть размеренный вальс и почти сразу же перешел ко второму вальсу в более живом венском стиле. Робби отступил на шаг, протянул ей руку.

— Позвольте пригласить вас на танец, леди Элизабет?

В одно мгновение они оказались у двери, а потом среди пар, кружащихся в большом зале.

– 2 –

С каждым па Робби чувствовал, как связь с реальностью покидает его. Он всегда терпеть не мог танцы, потому что он, по собственной оценке, танцевал плохо, но сейчас все было идеально.

Леди Элизабет была совсем не похожа на девочку, с которой он познакомился семь лет назад в Камбрии. Та неуверенная, нескладная и обаятельно непосредственная Лилли, которую он знал, казалось, состояла из одних веснушек и косичек, локтей и коленей. Если он и вспоминал о ней в течение этих семи лет, то видел перед собой неловкого ребенка. Но он никогда не видел ничего подобного тому, что предстало его взгляду сегодня. Взрослая женщина, такая красивая, что у него перехватывало дыхание.

Его переполняли воспоминания. Во время его пребывания в Камбермир-холле хозяева устроили пикник настолько неимоверно хитроумный, что поначалу Робби был поражен одной только его экстравагантностью. Высоко в горах над величественным домом армия слуг поставила громадный шатер, в который свезли столы, стулья, даже шезлонги; на неровную землю вересковой пустоши положили бесценные восточные ковры. Внутри шатра вполне мог разместиться двухкомнатный коттедж, в котором он жил ребенком вместе с матерью. И еще осталось бы свободное место.

Второй шатер, поменьше размером, поставили для хранения еды. Столы ломились от тарелок с говядиной, курицей и дичью, бесчисленных пирогов и салатов, а еще ему запомнился серебряный поднос, на котором лежала высокая гора охлажденных разделанных омаров. Для сластен приготовили торты и заварной крем, горы экзотических тепличных фруктов. И повсюду были потеющие в своих ливреях слуги с бездонными бутылками шампанского.

После трапезы они с Лилли отправились прогуляться — посмотреть находящиеся поблизости руины. Она возбужденно говорила о Марии Кюри, Элизабет Гаррет Андерсон, Беатриса Вебб [Мария Кюри (1867–1934) — ученый-экспериментатор (физик, химик), педагог, общественный деятель. Первая женщина — преподаватель Сорбонны. Лауреат Нобелевской премии по физике. Элизабет Гаррет Андерсон (1836–1917) — английская суфражистка, первая женщина, получившая в Британии квалификацию врача. Беатриса Вебб (1858–1943) — британский общественный деятель, социолог, экономист, социальный реформатор.]. Она тогда рассказывала ему о том, что собирается попутешествовать по миру, отучиться в университете, а потом стать ученым, а может быть, непримиримым журналистом — она еще не приняла окончательного решения. Беда, однако, была в том, что ее родители даже говорить о ее учебе не желали. Но она не сомневалась: со временем ей удастся их уломать.

Он ее слушал, да. Слушал и не осмеливался сказать ей правду, потому что знал, что случилось с сестрами его знатных одноклассников. Такие девочки, как Лилли, нигде не учились. Они не отправлялись по миру в поисках приключений. И они не становились похожими на Марию Кюри. Они выезжали в первый раз в свет, потом выходили замуж, рожали детей, и это ставило точку во всех их честолюбивых устремлениях.

Он не хотел быть человеком, который разрушит ее мечты, а потому посоветовал ей попросить родителей пригласить гувернантку, интересующуюся науками, гувернантку, которая составит более серьезный курс обучения, чем может предложить ее нынешняя легкомысленная наставница. Он даже вместе с ней пошел переговорить об их плане с Эдвардом. Но потом вернулся в Оксфорд и совершенно забыл о ней.

Его внутренности завязывались узлом от стыда. Каким же он был отвратительным — сочувственно выслушал девушку, а потом ушел и ни разу не повернулся. Хотя он не знал подробностей ее жизни в последние годы, сомнений у него не было — ни одно из ее подростковых устремлений не воплотилось в жизнь.

Доказательством тому были ее глаза. Их прежде необыкновенный свет потускнел. Он не сомневался, что сегодня почти не видел этого света. Теперь ее взгляд говорил об осторожности, а не о страсти.

Вальс закончился звуком фанфар, и он с облегчением отметил, что нагоняющая на него ужас леди Камберленд исчезла из вида.

— Идемте посидим в голубой гостиной, — предложила Лилли. — Мы там сможем поговорить так, чтобы нас никто не услышал.

Они нашли место у окна в дальнем конце комнаты, достаточно просторной, чтобы можно было там обосноваться на приемлемом расстоянии друг от друга.

— Насколько я понимаю, свежих известий из Вены не поступало, — начала она.

— Нет, сегодня вечером никаких новостей не было. Что, по-вашему, будет дальше?

Она удивленно посмотрела на него, словно никто прежде не спрашивал ее мнения.

— Я не уверена. Эдвард считает войну неизбежной.

— Неизбежной война становится, когда таковой ее считают многие.

— Да, конечно. Я только хочу… просто дело в том, что все, кажется, только и ждут ее. Словно война станет единственным разрешением наших разногласий с Германией. Словно война — это нечто такое, что может все улучшить.

— Благородной войну считают только те, кто никогда не воевал. И после Южной Африки прошло уже больше десяти лет… [Речь идет о Второй англо-бурской войне 1899–1902 гг., в которой Англия одержала победу.]

— Я знаю. Но так считают не только неоперившиеся юнцы.

— Вы имеете в виду Киплинга и ему подобных?

— Они говорят о войне как о чем-то прекрасном, но как война может быть прекрасной? Разве была хоть одна война, на которой никто бы не погиб?

— Вы не считаете благородной смерть на поле боя?

— Благороднее умереть в своей кровати после долгой и счастливой жизни.

— Я с вами согласен. Вероятно, я один здесь такой.

— Что вы станете делать, если она начнется?

— Я поступлю в медицинский корпус. Что я еще могу? Солдат из меня никудышный. А что станете делать вы?

И опять этот вопрос словно застал ее врасплох.

— Что вы сказали?

— Вы как-то собираетесь участвовать в военной работе? Ну, поступить в добровольческую медицинскую службу — что-нибудь такое?

— Я не… я хочу сказать, что никогда об этом не думала. Сомневаюсь, что от меня может быть какая-то помощь.

— Потому что вы женщина? Ерунда. На дворе двадцатый век. Женщины могут достичь всего, нужно только захотеть. Когда начнется война и мужчины отправятся на поле боя, труд женщин потребуется здесь, дома, для разных важных дел.

— Я бы хотела помочь, правда хотела бы, но…

— Элизабет! Вот ты где!

Мать Лилли приближалась к ним, и в ее ледяном голосе слышалось раздражение.