— Однако меня интересует не кровь.
Ступая по мозаичным плитам, он направился ко мне.
— Покажешь мне лицо, царевна?
Я подняла глаза на отца. Тот кивнул. Сердце мое колотилось. Непослушными, будто бы распухшими пальцами я потянулась к застежке, но слишком долго возилась. Мужчина, которого интересовала не моя кровь, уже откинул покрывало сам. Ощутив прикосновение его влажной ладони к виску, я отшатнулась и ждала, что отец упрекнет незнакомца за такую дерзость, но Минос лишь улыбнулся.
— Ариадна, это Кинир, царь Кипра, — сказал он вкрадчиво.
Царь Кипра Кинир стоял так близко, что я ощутила его дыхание на лице. И решительно отвела глаза, но он взял меня за подбородок и опять повернул к себе. Его черные глаза поблескивали в сумраке. Голову облепляли гроздья темных кудрей. Губы лоснились — совсем рядом с моими.
— Очень рад с тобой познакомиться, — промурлыкал Кинир.
Хотелось отойти, устраниться от его тяжелого, несвежего дыхания, проникшего в мой рот, подобрать подол и бежать прочь. Но Минос одобрительно улыбался, и я не могла двинуться, пригвоздила себя к полу и невидящим взглядом смотрела вперед.
К моему облегчению, он сделал два шага назад.
— Ты верно говорил, она мила, — заметил Кинир.
Слова его текли как масло, липли ко мне. Теперь, когда он отошел, я чувствовала его взгляд, блуждавший по моему телу, медля то там, то здесь. Он влажно сглотнул. И нутро мое всколыхнулось.
— Разумеется, — отрезал Минос. — Можешь идти, Ариадна.
Я старалась не нарушать приличий и идти не спеша, но так рвалась наружу, так жаждала вдохнуть соленый чистый воздух, что слегка запнулась у порога, где мозаичный пол сменялся гладким камнем. И, выбираясь в благословенную прохладу двора, услышала за спиной раскатистый хохот мужчин.
Ослепшая и оглушенная, я бросилась в покои матери. Знала она что-нибудь? А если знала, тревожилась ли? Встретивший меня стеклянный взгляд, ровный и безучастный, говорил об обратном, но я должна была попробовать.
— Мама, там у отца человек — Кинир, он с Кипра… — выпалила я смущенно.
— Он царь Кипра, — ответила мать. Слова ее плыли по воздуху, как дым, в голосе — полное безразличие. — Правит в Пафосе. Там все цари — жрецы Афродиты.
Афродита — богиня любви — давным-давно, в тумане далеких времен, явилась из пены морской, изящно выступила на скалистый берег из вод Пафосской бухты, нагая, сияющая, совершенная. Ее могущественные братья и сестры правили небесами и подземным царством, а Афродита владычествовала над сердцами — не только людей, но и бессмертных.
Я схватила Пасифаю за руку, чтобы она наконец меня заметила. Опять с отвращением подумала о Кинире, отвернулась, уронила руки. И стала допытываться:
— И что отец хочет от этого царя, жреца этого? Зачем он здесь?
— Миносу нужна медь, на Кипре ее много. Крит станет еще богаче, и Кипр будет на нашей стороне, если афиняне вдруг взбунтуются.
Мать, похоже, повторяла чужие слова. Я даже не знала, понимает ли она, о чем говорит, тон ее был равнодушен, ничего не выражал, как и глаза.
— А что Кинир хочет взамен? Жениться на мне?
— Да. И тогда Минос получит медь.
Она как будто о пасмурном небе говорила или об ужине, который готовят сегодня слуги.
Я тяжело опустилась на ложе рядом с ней.
— Но я не хочу за него замуж.
— Корабль Кинира отплывает после жатвы. Свадьба будет на Кипре, — мать продолжала бездумно повторять за кем-то, будто и не слыша меня.
— Я не хочу туда, — сказала я опять.
Но она не отвечала. А подняв глаза, я увидела Федру в раме дверного проема — рот ее округлился в непритворном ужасе, отражавшем мой собственный, исполненный муки взгляд застыл на мне, а в нем смешались сострадание и смертельный страх.
Я встала, хоть ноги тряслись, и сделала еще попытку.
— Он мне противен!
Но Пасифая сгинула — унеслась в далекое море своих бессвязных мыслей. А Федра с немым сочувствием смотрела на меня, не зная, что сказать.
— Если не поможешь мне, сама пойду к Миносу, — заявила я.
И Федра вытаращила глаза. Даже Пасифая, пусть лишь на миг, но изумилась и глянула на меня. Я понимала, что идти к Миносу, скорее всего, без толку — только гнев на себя навлечешь, но попробовать надо было.
К выходу направилась без всякой смелости. Какая там смелость, когда выбор невелик — или идти, или принять свою участь, которая намного страшней, даже не попытавшись избежать ее.
Федра вложила ладошку мне в руку. Сказала:
— Я пойду с тобой.
И сердце мое переполнилось. Она великодушно рисковала ради меня навлечь на себя отцовское неудовольствие. Но я ей, разумеется, не позволила.
— Я пойду одна. Но благодарю тебя.
Она раздосадованно тряхнула головой.
— Не надо меня защищать.
— Не надо, — согласилась я. — Но, если мы явимся обе, он еще больше рассердится.
Словом, в тронный зал я пришла одна. Минос восседал в своем алом кресле, возвышаясь надо всеми. На росписи за его спиной застыли в прыжке дельфины — выскакивали из воды и ныряли обратно, и так без конца. Советники, аристократы и прихлебатели всех мастей толпились вокруг, но Кинира среди них, к счастью, не было видно.
— Дочь, — сказал он неприветливо, без всякого выражения.
Я сжала кулаки в складках юбки. Ногти врезались в ладонь.
— Отец.
Склонила голову. Мысленно поблагодарив остальных, пока не обращавших на меня внимания.
Он смотрел на меня холодными серыми глазами. Блуждающий взгляд Пасифаи нельзя было поймать, зато бесстрастный взор Миноса ввинчивался прямо в лоб и словно видел мои мысли — разумеется, ничем не примечательные. Отец не любезничал попусту, он ждал в непоколебимом молчании, и мне пришлось начать кое-как — слова, задавленные в гортани, медленно умирали перед ним от удушья.
Я набрала воздуха в грудь.
— Мама сказала, что я должна выйти за Кинира.
Минос кивнул. Стоявшие рядом придворные уже посматривали на нас, их разговоры постепенно смолкали.
— Отец, прошу… — начала было я.
Но он меня осек — словами и пренебрежительным взмахом руки, разрезавшим воздух.
— Кинир — полезный союзник. Этот брак всему Криту во благо.
Терпение Миноса кончилось. Еще мгновение — и он перестанет слушать.
— Но я не хочу за него замуж!
Все стихло разом, будто от слов моих, как от камушка, брошенного в стоячий пруд, рябью разошлось потрясенное молчание.
Минос усмехнулся.
— Ты уплывешь с ним послезавтра.
Тогда я снова открыла рот. Щеки мои потеплели. Потом загорелись. Слова уже обретали форму — их нельзя было говорить, но и удержать нельзя.
Но прежде чем с моих губ сорвалось непоправимое, кто-то потянул меня за рукав.
Отважная малышка Федра все-таки пошла за мной. Наши глаза встретились, она слегка мотнула головой, и несказанные слова растаяли.
Да и какими словами могла я заставить его слушать? Заставить его повернуться, оторваться вдруг от важных забот — что делается при дворе да как крестьян держать в узде, — от бесконечно роившихся в его холодной голове подсчетов, что выбрать, что принесет ему наибольшую пользу — медь, золото, а то и чей-нибудь страх, такой прекрасный, безысходный, удушающий, — оторваться и посмотреть наконец на меня, разглядеть как следует, может быть, впервые? Я вспомнила его улыбку в то леденящее, жуткое утро у конюшен, разливавшуюся по лицу, как сливки, и содрогнулась.
Корабль Кинира скоро уплывет — подальше отсюда, подальше от Лабиринта. И от Миноса.
Вскипевшая, клокочущая ненависть уже опалила горло, но я проглотила ее. Представила свое лицо бесстрастным, гладким, как у мраморного изваяния, глаза — стеклянными, пустыми, как у Пасифаи. Посмотрела на Миноса без всякого выражения. В ответ получила суровый кивок.
Федра вывела меня из зала, я послушно шла за ней, не разбирая дороги, пока мы не остановились и ее теплая ладонь не выскользнула из моей. Тогда я тоскливо огляделась. Мы вышли в тот самый дворик, где так беспечно болтали однажды о мужьях и не представляя, что старый или некрасивый супруг — еще не самое страшное. Федра молчала. Может, понимала, что нечего тут сказать, но догадывалась, надеюсь, как утешает ее присутствие. Не в последний ли раз стоим мы тут вот так, вдвоем?
Мы смотрели на море. Поглощенная своими мыслями, я далеко не сразу поняла, что Федра настойчиво сжимает мою руку и зовет меня.
— Смотри, Ариадна, корабль из Афин!
Глянув вниз, где раскинулась под обрывом просторная бухта, я поняла, что завладело вниманием Федры и вывело ее из нашего общего уныния. К пристани подошел огромный корабль под черными парусами. И сестра не ошиблась — похоже, и правда прибыли заложники, присланные в этом году.
— Никогда их толком не видела, — сказала я.
— Потому что убегаешь все время, — ответила она.
Так и было. Уже две жатвы минуло, дважды корабль с четырнадцатью заплаканными детьми Афин на борту причаливал к нашим берегам — и оба раза я пряталась в самых дальних покоях дворца. Лишь мельком видела бледные лица, искаженные ужасом. Заслышав издалека, как заложники грохочут цепями, убегала как можно дальше. А когда отец все же заставлял меня выйти, желая выставить своих дочерей напоказ, похвастать собственной удачей, — смотрела в одну точку, прямо перед собой. Не позволяла себе заглянуть заложникам в глаза — вообразить не могла, что там увижу.