— Как ваши дела, миссис Спенсер? — переспросил я, только погромче, чтобы она услышала.

— У меня все прекрасно, Холден, — она закрыла дверцу шкафа. — А у тебя?

По тому, как она это спросила, я сразу понял, что старик Спенсер рассказал ей, что меня вытурили.

— Прекрасно, — сказал я. — Как мистер Спенсер? Справился с гриппом?

— Справился! Холден, он ведет себя как полный… Не знаю, кто… Он у себя, милый. Иди прямо к нему.

2

У них у каждого была своя комната и все такое. Им обоим было под семьдесят, если не больше. Но они балдели от разных вещей — слегка через жопу, конечно. Знаю, плохо так говорить, но я ничего плохого сказать не хотел. Я просто хотел сказать, что довольно много думал о старике Спенсере, а если думаешь о нем слишком много, начинаешь недоумевать, за каким хреном он еще живет. То есть, он весь сгорбился, без страха не взглянешь, и всякий раз, как в классе он уронит мелок у доски, кому-нибудь с первого ряда всегда приходится вставать, подбирать и подавать ему. По-моему, это ужасно. Но, если думаешь о нем в меру, а не слишком много, получается, что он не так уж плохо поживает. К примеру, как-то в воскресенье, когда несколько ребят и я пришли к нему на горячий шоколад, он показывал нам это старое потрепанное одеяло навахо, которое они с миссис Спенсер купили у одного индейца в Йеллоустонском парке. Было видно, что старик Спенсер вовсю балдел оттого, что купил его. Вот, что я хочу сказать. Посмотришь на кого-то, старого, как черт, вроде старика Спенсера, а он вовсю балдеет оттого, что купил одеяло.

Дверь была открыта, но я все равно как бы постучался, просто из вежливости и все такое. Я видел, где он сидит. Он сидел в большом кожаном кресле, весь завернутый в это одеяло, о котором я рассказал. Когда я постучался, он взглянул в мою сторону.

— Кто там? — заорал он. — Колфилд? Входи, парень.

Он всегда орал вне класса. Иногда это действовало на нервы.

Едва войдя, я уже как бы пожалел. Он читал “Атлантик-мансли”, и повсюду валялись таблетки и лекарства, и пахло каплями от насморка. Тоску нагоняло. Я вообще не схожу с ума по больным. Но еще больше тоску нагоняло то, что старик Спенсер был в этом унылом, рваном старом халате, в котором он наверно родился или вроде того. Я вообще не большой любитель смотреть на старперов в пижамах и халатах. Вечно у них открыта костлявая стариковская грудь. И ноги. У стариков ноги, на пляжах и вообще, всегда такие белые и безволосые.

— Здравствуйте, сэр, — сказал я. — Я получил вашу записку. Большое спасибо.

Он написал мне эту записку, в которой просил заглянуть и попрощаться до начала каникул, поскольку назад я не собирался.

— Вам не стоило беспокоиться. Я бы все равно заглянул попрощаться.

— Сядь-ка туда, парень, — сказал старик Спенсер. Он имел в виду кровать.

Я сел.

— Как ваш грипп, сэр?

— Паря, будь мне чуть получше, пришлось бы послать за врачом, — сказал старик Спенсер. И его прорвало. Он стал хихикать, как ненормальный. Затем, наконец, распрямился и сказал: — Почему ты не на футболе со всеми? Я думал, сегодня большая игра.

— Это да. Я был. Только я ездил в Нью-Йорк с фехтовальной командой, — сказал я. Ух, и кроватка — камень.

Он посерьезнел, как черт. Я знал, сейчас начнется.

— Значит, ты нас покидаешь, а? — сказал он.

— Да, сэр. Похоже на то.

Он принялся кивать. Я в жизни никого не видел, кто бы столько кивал, как старик Спенсер. Никогда не знаешь, то ли он кивает потому, что думает о чем-то и все такое, то ли потому, что он такой старикашка, который жопу от локтя не отличит.

— Что тебе, парень, сказал доктор Термер? Я так понимаю, у вас с ним был небольшой разговорчик.

— Да, сэр, был. Правда. Я провел у него в кабинете часа два, наверно.

— Что он сказал тебе?

— О… ну, о том, что жизнь — это игра и все такое. И что нужно играть по правилам. Он хорошо так говорил. То есть, не то, чтобы толкал речь. Он просто говорил о том, что жизнь — игра и все такое. Ну, знаете.

— Жизнь — это игра, парень. Жизнь — это игра, в которую играют по правилам.

— Да, сэр. Я это знаю. Знаю.

Охренеть, игра. Тоже мне, игра. Если ты на стороне, где одни мастаки, тогда согласен, это игра — готов признать. Но если ты на другой стороне, где ни одного мастака, какая тогда игра? Никакая. Нет игры.

— А доктор Термер не написал еще твоим родителям? — спросил меня старик Спенсер.

— Он сказал, что напишет им в понедельник.

— А сам ты уже связался с ними?

— Нет, сэр, я с ними не связывался, потому что наверно увижу их в среду вечером, когда приеду домой.

— И как, по-твоему, они воспримут эту новость?

— Ну… они будут всерьез негодовать, — сказал я. — Правда. Это уже где-то четвертая школа, куда я хожу.

Я покачал головой. Я частенько качаю головой.

— Ух! — сказал я.

И «Ух!» говорю частенько. Отчасти потому, что у меня фиговый словарный запас, отчасти потому, что иногда веду себя моложе своих лет. Мне тогда было шестнадцать, а теперь — семнадцать, а я иногда веду себя, словно тринадцатилетний. Смех, да и только, потому что во мне шесть футов и два с половиной дюйма [6 футов, 2,5 дюйма = 188 см.], и седые волосы. Правда. Половина головы у меня — правая половина — вся в миллионах седых волосков. Это у меня с самого детства. И при этом я иногда веду себя как какой-нибудь двенадцатилетка. Все так говорят, особенно отец. И отчасти это так, но не всегда. Люди вечно уверены иногда, что это всегда. Мне начхать, только тоска иногда берет, когда мне говорят вести себя по возрасту. Иногда я веду себя гораздо старше своих лет — правда, — но этого люди никогда не замечают. Люди никогда ничего не замечают.

Старик Спенсер снова принялся кивать. А кроме того, ковыряться в носу. Он делал вид, что просто чешет нос, а сам засунул весь свой заскорузлый палец. Наверно думал, ничего такого, раз в комнате никого, кроме меня. Мне все равно, только довольно противно смотреть, как кто-то ковыряется в носу.

Затем он сказал:

— Я имел честь познакомиться с твоими матушкой и папой, когда они беседовали с доктором Термером несколько недель назад. Прелестные люди.

— Да, согласен. Они очень хорошие.

Прелестные. Вот уж словечко, которое я ненавижу. Такая пошлятина. Как услышу, блевать тянет.

Затем внезапно старик Спенсер принял такой вид, словно сейчас скажет мне что-то очень хорошее, что-то острое как гвоздь. Он сел еще прямее у себя на стуле и как бы размялся. Но это была ложная тревога. Все, что он сделал, это взял с колен “Атлантик-мансли” и попытался бросить на кровать, рядом со мной. Не добросил. Не хватило каких-нибудь двух дюймов, но он все равно не добросил. Я встал, поднял журнал и положил на кровать. Мне вдруг захотелось свалить к чертям из комнаты. Я почувствовал, что назревает зверская лекция. Я не так уж возражал против этого, но не хотелось слушать лекцию и при этом нюхать капли от насморка и смотреть на старика Спенсера в пижаме и халате. Совсем не хотелось.

И началось, еще бы.

— Что с тобой такое, парень? — сказал старик Спенсер. Он сказал это довольно жестко для него. — Сколько предметов ты сдавал в этой четверти?

— Пять, сэр.

— Пять. А сколько провалил?

— Четыре, — я чуть поерзал на кровати. В жизни не сидел на такой твердой кровати. — Английский я сдал, ага, — сказал я, — потому что проходил «Беовульфа» и “Лорда Рэндала, моего сына” и все прочее в Хутонской школе. То есть, мне почти совсем не приходилось что-то делать по английскому, разве только сочинения писать время от времени.

Он даже не слушал. Он почти никогда не слушал, если ты что-то говорил.

— По истории я тебя провалил потому, что ты ничегошеньки не знаешь.

— Я это знаю, сэр. Ух, знаю. Вам больше ничего не оставалось.

— Ничегошеньки, — повторил он. Вот уж, что меня бесит. Когда люди что-то вот так повторяют, хотя ты уже признал это с первого раза. А он и в третий раз сказал. — Ну ничегошеньки. Я очень сомневаюсь, чтобы ты хоть раз открывал учебник за всю четверть. Открывал? Говори правду, парень.

— Ну, я как бы пролистал его пару раз, — сказал я ему. Не хотелось его огорчать. Он был помешан на истории.

— Пролистал, значит, да? — сказал он так саркастично. — Твоя, э-э, экзаменационная работа вон там, наверху шифоньера. Наверху стопки. Подай сюда, пожалуйста.

Это был очень грязный трюк, но я пошел и подал ему свою работу — он не оставил мне выбора, вообще. Затем я снова сел на его цементную кровать. Ух, вы представить себе не можете, как я жалел, что заглянул к нему попрощаться.

Он держал мою работу с таким видом, словно это был кусок сами знаете чего.

— Мы проходили египтян с 4-го ноября по 2-ое декабря, — сказал он. — Ты сам их выбрал для написания эссе на свободную тему. Не желаешь послушать, что ты написал?

— Нет, сэр, не особенно, — сказал я.

Только он все равно стал читать. Учителя не остановишь, если он вознамерился что-то сделать. Он просто это делает.

Египтяне были древней европеоидной расой, проживавшей в одной из северных областей Африки. Последняя, как всем нам известно, является крупнейшим континентом в Восточном Полушарии.