— Все, что мне ну-у-у-жно, это поцеловать твою дра-го-ценную ножку, — протянул Джим идиотским, приторно-сладким голосом, который всегда так раздражал ее. Этот тон Джим специально изобрел для того, чтобы никто не мог понять, шутит он или нет. Джим поднял босую ступню в своих руках, чмокнул ее, затем захихикал.

Автобус подъехал к галерее за полчаса до открытия, и Джим с Тэнди пошли в расположенный неподалеку парк. Они подошли к большой статуе, изображавшей наклонившуюся обнаженную женщину.

Джим зашептал Тэнди в ухо:

— Спорим, у тебя кишка тонка поцеловать статую в зад.

— Джим…

— Ну давай, говорю же, кишка тонка.

— Нет.

— Ты хочешь сказать, что боишься подойти к ягодицам простой мраморной скульптурной композиции? — спросил он, как всегда показывая широту своего словаря.

— Отстань, Джим. — Тэнди нервно оглянулась по сторонам. Какие-то туристы подошли сфотографировать статую.

— Ну давай же, Тэнди, заставь свою круговую мышцу поработать. Поцелуй gluteus maximus [Большая ягодичная мышца.]!

Тэнди вышла из себя:

— Я не собираюсь целовать эту статую, как бы ты ее ни называл и что бы ты ни говорил!

После ее крика нависла тишина. Тэнди посмотрела по сторонам. Все удивленно пялились на нее. Джим сидел в нескольких ярдах от нее, делая вид, будто совсем ее не знает, едва сдерживая распирающий его смех.

— Я спросила у него, почему он вечно откалывал подобные номера, — говорит сегодня Тэнди. — Он ответил: «Ты бы никогда не заинтересовалась мной, если бы я этого не делал».

Тэнди была не единственным человеком, который испытывал на себе выходки Джима. Его учителя также страдали, особенно наивный и консервативный учитель биологии, которому давно пора было на пенсию. Джим не таясь списывал в классе, а однажды во время экзамена вскочил на лабораторный стол, бешено размахивая руками. Все удивленно уставились на него.

— Мистер Моррисон, — раздался строгий голос учителя. — Что вы делаете?

— Я просто отгонял от себя пчелку, — ответил Джим, по-прежнему стоя на столе. Класс расхохотался.

— Пчела имеет полное право лететь куда ей вздумается, мистер Моррисон. Будьте так любезны, оставьте ее в покое и вернитесь на место.

Джим спрыгнул на пол и триумфально прошествовал к своему месту. Одноклассники завороженно молчали. Джим перепрыгнул через стол и погнался за «пчелой» по проходу, затем выскочил из аудитории.

Если Джим опаздывал, он рассказывал подробные истории о том, что его держали в заложниках бандиты или похитили цыгане, а когда он однажды неожиданно вышел из класса посреди урока и преподаватель бросился за ним, юноша объяснил, что сегодня после обеда он ложится на операцию по удалению опухоли мозга. Клара была потрясена, когда директор школы позвонил ей на следующий день, чтобы поинтересоваться, как прошла операция.

Джим мог подойти к хорошеньким девушкам, отвесить им поклон и продекламировать наизусть с десяток строчек из сонета или романа восемнадцатого века, затем снова поклониться и пойти дальше. После школы вместе с друзьями отправлялся на поле для гольфа (хотя сам не играл) и гулял над бурлящей рекой Потомак по разделяющей лужайки шаткой ограде, всего два дюйма шириной и тридцать футов высотой. В коридорах школы он приветствовал своих приятелей не иначе как «здарррова, засссранцы».

Иногда его шутки поражали своей грубостью и жестокостью. Однажды, возвращаясь в Вашингтон на автобусе, он перехватил направленный на него взгляд одной немолодой женщины.

— Что вы думаете о слонах? — спросил у нее Джим.

Женщина быстро отвела взгляд в сторону.

— И все же, — не унимался Джим. — Что вы думаете о слонах?

Когда женщина вновь промолчала, Джим заорал:

— Так что там со слонами?

К тому моменту, когда автобус подъехал к Александрии, Джим довел женщину до слез, а несколько взрослых стали просить его оставить пассажирку в покое.

— Я просто поинтересовался, что она думает о слонах, — пояснил Джим.

В другой раз, когда они с Тэнди встретили человека с парализованными ногами в инвалидном кресле, Джим начал изгибаться, корчиться и притворно брызгать слюной.

Каким бы отталкивающим ни был временами Джим, он без труда заводил приятелей. На самом деле большинство его знакомых в районе Александрии входили в элиту школы Джорджа Вашингтона, в том числе несколько школьных знаменитостей — редактор школьного журнала (избранный «самым умным учеником класса») и президент студенческого союза. Все они боролись за внимание Джима — подсознательно копировали его манеру разговаривать, перенимали его любые фразочки «А вот это круто!» и «У-у-ух… ты пронял меня до самых го-над!», подбивали его пойти на парное свидание (он всегда отказывался); обменивались байками, которые со временем стали называть «историями Джима Моррисона».

Магнетизм Джима стал очевидным, пусть и не вполне объяснимым.

— Мы были настолько чертовски прямолинейны, — вспоминает его приятель-одноклассник, — что, когда кто-нибудь совершал эти ужасные выходки, которые нам так хотелось отчебучить, мы чувствовали себя в какой-то мере удовлетворенными, и нас тянуло к Моррисону. Он был для нас центром притяжения.

У Тэнди Мартин иная точка зрения.

— Когда учишься в старших классах и выделяешься… вот, например, мне хотелось вступить в студенческое братство, потому что я хотела быть «как все», но я знала, что это не круто, и я просто не могла так поступить. Меня пригласили в самое уважаемое общество, и когда я пришла домой, то плакала всю ночь, потому что знала, что придется отказаться. Это было эмоциональное потрясение. Когда ты считаешь, что прав, но все вокруг поступают иначе, а тебе всего пятнадцать лет, происходит вот что: у тебя разрывается сердце. На нем появляется шрам. В пятнадцать лет все хотят принадлежать к какой-нибудь группе. Джима пригласили вступить в AVO, в то самое студенческое сообщество, и он отказался.

Во время учебы в школе Джорджа Вашингтона Джиму без всяких усилий удавалось поддерживать средний балл 88,32 из 100, и дважды его вносили в почетный список учащихся. Его ай-кью составлял 149. На вступительных экзаменах он набрал баллы выше средних по стране по математике и намного выше — по устным дисциплинам. Но статистика нам мало о чем говорит. Книги, которые читал Джим, поведают нам гораздо больше.

Он обожал Фридриха Ницше, немецкого философа, чьи взгляды на эстетику, моральные принципы и аполлоно-дионисийский дуализм вновь и вновь проявлялись в разговорах, поэзии, песнях и жизни Джима. Он прочитал «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, и его очаровал Александр Македонский. Джима восхитили его интеллектуальные и физические достижения, и он даже старался быть похожим на него: «…небольшой наклон головы в сторону левого плеча». Он читал великого французского поэта-символиста Артюра Рембо, чей стиль потом окажет влияние на короткие стихи в прозе Джима. Он прочитал всего Керуака, Гинсберга, Ферлингетти, Кеннета Пэтчена, Майкла Макклюра, Грегори Корсо и других опубликованных писателей-битников. «Жизнь против смерти» Нормана O. Брауна соседствовала на книжной полке Джима со «Стадсом Лониганом» Джеймса Т. Фаррела, рядом с ней стоял «Аутсайдер» Колина Уилсона, за ним — «Улисс» (по утверждению преподавателя, который вел у Джима английскую литературу в выпускном классе, Джим был единственным учеником в классе, который полностью прочитал и понял эту книгу). Бальзак, Кокто и Мольер также были ему хорошо знакомы, как и большинство французских философов-экзистенциалистов. Похоже, Джим интуитивно понимал, что предлагали ему эти бунтующие умы.

Сейчас, по прошествии двадцати лет [Книга была впервые опубликована в 1980 году.], учитель английского по-прежнему вспоминает о книжных предпочтениях Джима:

— Джим читал столько же или чуть больше, чем любой другой ученик в классе. Но все, что он читал, настолько не укладывалось в общие рамки, что однажды я попросил коллегу-преподавателя проверить в Библиотеке Конгресса, действительно ли существуют те книги, о которых писал в сочинениях Джим. У меня возникло подозрение, что он попросту придумал их, потому что это были английские книги шестнадцатого и семнадцатого века по демонологии. Я о них никогда не слышал. Но они существовали на самом деле, и его сочинение, написанное по ним, убедило меня в этом, причем эти книги можно было прочитать только в Библиотеке Конгресса.

Джим становился писателем. Он начал вести дневник: записывал в тетради с пружинным зажимом свои ежедневные наблюдения и мысли, строчки из журнальной рекламы, обрывки диалогов, мысли и целые абзацы из книг, в выпускном классе — все больше и больше стихов. И все сильнее он попадал под влияние поэтического романтизма: огромное впечатление на него оказала «легенда Рембо», эта предопределенная трагедия; гомосексуализм Гинсберга, Уитмена и того же Рембо; алкоголизм Бодлера, Дилана Томаса и Брендана Биэна; сумасшествие и пагубные привычки других поэтов, у которых боль была неразрывно связана с видениями. Эти страницы стали зеркалом, в котором Джим увидел свое отражение.

От поэта требовалось не только писать стихи. Нужно было жить — и умереть — с большим шиком и еще большей грустью; просыпаться каждое утро в неистовой лихорадке и знать, что унять ее может только смерть, и то же время быть уверенным, что это страдание является уникальным вознаграждением. «Поэт — это проповедник невидимого», — сказал Уоллес Стивенс. «Поэты — непризнанные законодатели мира, — писал Шелли. — …иерофанты [Верховные жрецы.] непостижимого вдохновения; отражения гигантских теней, которые будущность бросает на настоящее».