Сам Рембо в письме Полю Демени лучше всего сформулировал эту мысль: «Для того, чтобы поэт стал провидцем, он должен долго, безгранично и систематически дезорганизовывать свои чувства. Все формы любви, страдания, безумия; он ищет себя, он поглощает все виды ядов и сохраняет их квинтэссенцию. Невыносимая мука, где ему понадобится величайшая вера, сверхчеловеческая сила, где он станет из всех людей самым немощным, самым проклятым — и Великим Ученым! Ведь он постигает неизведанное! Так что же, если он сгинет в своем экстатическом полете сквозь неслыханное и неназванное…» Поэт как похититель огня.

Джим как-то написал, по его собственному определению, «поэму балладного типа» под названием «Пони экспресс», но чаще он «стрелял короткими очередями», заполняя тетради стихами, которые потом послужат источником вдохновения для большинства ранних песен «Doors». Одно из таких стихотворений — «Лошадиные широты». Джим написал его под впечатлением от обложки книги, на которой было изображено, как лошадей выбрасывают за борт испанского галеона, попавшего в штиль в Саргассовом море.

Когда утихшее море плетет заговор доспехов
И когда его зловещие и покинутые
Течения порождают крохотных монстров,
Настоящее плавание мертво.


Неловкий момент —
И первое животное летит за борт,
Ноги яростно молотят
В зеленом плотном галопе,
И головы всплывают над поверхностью.
Осанка
Деликатна.
Пауза.
Согласие.
В немой агонии ноздри
Тщательно очищены
И запечатаны.

Многие стихи Джима, как в этот период, так и позже, были связаны с водой и смертью. Хотя Джим был прекрасным пловцом, его ближайшие друзья сходятся во мнении, что он страшно боялся воды.

Джим учился в предпоследнем классе, когда Тэнди Мартин перевели из школы Джорджа Вашингтона в школу святой Агнессы для девочек, расположенную в том же районе. Джим часто виделся с Тэнди, когда та проходила мимо его дома, и много раз провожал ее, чтобы часами делиться с ней самым сокровенным.

— Какое у тебя самое раннее воспоминание? — поинтересовалась Тэнди.

— Я стою в комнате, а вокруг меня четверо или пятеро взрослых, и все они говорят: «Иди ко мне, Джимми, иди ко мне…»Я только что научился ходить, и они все зовут меня: «Иди ко мне…»

— А откуда ты знаешь, что это твое воспоминание, а не рассказ матери? — спросила Тэнди.

— Это ведь слишком тривиально. Она бы никогда не рассказала мне такой случай.

— А вот Фрейд говорит, что…

Возможно, Джим и считал этот эпизод тривиальным, но в следующие годы он часто делился подобными воспоминаниями. Многие из них возникали в виде снов, и во всех них фигурировали несколько взрослых, которые тянули свои руки к маленькому Джиму.

Тэнди с Джимом обсуждали свои страхи, интересы и надежды на будущее. Джим сказал, что хочет стать писателем, чтобы все попробовать на себе. Раз или два он упомянул, что хотел бы стать художником, и подарил Тэнди две небольшие картины маслом. На первой был портрет Тэнди в форме солнца, на второй — автопортрет в образе короля.

Занятия Джима живописью были такими же тайными, как и опыты в поэзии. Ему давали совсем мало денег на карманные расходы, поэтому он воровал краски и кисти, а когда картины были закончены, они исчезали так же таинственно, как появлялись материалы для них. Эротические картины Джим, естественно, прятал или уничтожал, или отдавал кому-нибудь. Он закрашивал копии картин де Кунинга с обнаженными телами и подкладывал рисунки гигантских змееподобных пенисов и комиксы с изображением фелляции одноклассникам в учебники, где их наверняка увидят учителя. Джим внимательно следил за тем, какую это вызовет реакцию, чтобы понять, что приводит в ужас, что восхищает, а что выводит из себя.

Однажды Энди спросил Джима, почему тот пишет картины.

— Нельзя же все время читать, — ответил он брату. — Глаза устают.

Энди боготворил своего старшего брата, даже когда тот отвратительно вел себя. Энди вспоминает два-три случая, когда они гуляли по полю, и Джим поднимал камень со словами: «Считаю до десяти…»

Энди с немым ужасом переводил взгляд с Джима на камень и обратно на Джима.

— Раз… — начинал старший брат.

— Нет! — кричал Энди. — Нет, нет…

— Два…

— Пожалуйста, Джим, перестань, пожалуйста…

На счет «три» Энди уже бежал со всех ног, а Джим выпаливал «четырепятьшестьсемьвосемьдевять», затем целился и кидал камень в брата.

Джиму было шестнадцать, когда он вытворял это, а в семнадцать он с недобрым видом подошел к брату, держа в руках собачье дерьмо в полотенце. Он гонялся за визжащим Энди по всему дому. Наконец он догнал брата и растер какашку по его лицу. Она оказалась резиновой. Энди разрыдался от облегчения.

— Даже не помню, сколько раз он подходил ко мне, когда я смотрел телик, садился на лицо и пукал, — говорит Энди. — Или, выпив шоколадного молока или апельсинового сока, отчего слюна становилась густой, он зажимал мои плечи коленями, чтобы я не мог пошевелиться, и свешивал длиннющую каплю слюны над моим лицом. Она опускалась все ниже, ниже, ниже, и когда она почти касалась моего носа… и тут он втягивал слюну обратно.

Когда они вместе шатались по своему району и встречали какого-нибудь мальчишку постарше и покрепче Энди, Джим кричал ему:

— Эй, мой брат хочет драться с тобой… мой брательник собирается отлупить тебя… Что ты щас будешь делать?

В вашингтонском зоопарке Джим подбил Энди пройтись по узкой ограде над глубоким рвом, отделявшим зверей от посетителей. В другой раз по наущенью брата Энди прошелся по такой же ограде, в пятнадцати футах под которой по шоссе мчались машины.

— Если бы я не сделал этого, — говорит Энди, — он обозвал бы меня «ссыкуном», потому что он не требовал ничего такого, чего не мог бы сделать сам.

Джим не раз ходил по краю, и, как в том случае с катанием на санках, он никогда не падал. Однажды Джим сказал:

— Знаешь, приятель, или ты веришь в себя, или падаешь.

В Александрии Джим мало виделся с сестрой и родителями, часто уходя из дому по утрам не позавтракав и не проронив ни слова. Его сестра Энн была для него всего лишь еще одним объектом бесконечных издевательств. Папа оставался для него все той же фигурой, которой был всегда: весь поглощенный своими мыслями и вечно отсутствующий — он то уезжал на мыс Канаверал на запуск спутников «Авангард», то играл в гольф в местном клубе армии и флота, то летал на самолетах, а дома решал математические головоломки, вместо того чтобы уделить внимание Джиму, как тому хотелось.

К этому времени главой в семье Джима стала мать. Даже когда Стив был дома, Клара вела семейный бюджет. Она была образцовой женой морского офицера и отлично справлялась со всем, от чистки серебра до организации у себя дома вечеров бриджа. По словам ее родственников, она была «жизнью вечеринок, тем, кто останется на ногах в час ночи, в то время как Стив к девяти уже отправлялся спать». Джим считал мать занудой, чересчур заботящейся о своих детях. Она действовала ему на нервы, вечно ворча по поводу длины его волос или свежести рубашки.

Джим неделями ходил в одной рубашке, пока не занашивал ее до ужасного состояния. Один учитель даже поинтересовался, не нужна ли ему материальная помощь. Клара как-то дала ему пять долларов, чтобы он купил новую рубашку, и Джим купил ее, но за двадцать пять центов в магазине Армии спасения, а остальное потратил на книги. Наконец мать Джима настолько устала, что обратилась к матери Тэнди Мартин, чтобы та попросила дочь поговорить с Джимом. Конечно же, Тэнди отказалась.

Однажды вечером Тэнди была в гостях у Джима, когда вернулись родители. Джим, услышав их приближение, схватил Тэнди и потащил ее наверх, в родительскую спальню, где швырнул ее на кровать, скомкав покрывала. Тэнди отбивалась как могла. Она вскочила на ноги и кинулась в двери, а Джим последовал за ней. Время было рассчитано превосходно. Тэнди, с блузкой, из-за борьбы выбившейся из-под юбки, и Джим появились в гостиной как раз в тот момент, когда чета Моррисонов вошла в дом.

— Привет, мам, привет, пап, — с ухмылкой поприветствовал их Джим.

Клара очень волновалась из-за «чудачеств» Джима, опасаясь, что он унаследовал эксцентричность, которая, как она полагала, характеризовала ее братьев. Она не знала, что ответить, когда Джим подошел к ней и заявил:

— Тебя на самом деле не волнуют мои оценки, просто ты хочешь, чтобы я приносил хорошие оценки, и ты смогла этим похвастаться во время игры в бридж.

В другой раз он всех шокировал, когда раздраженно швырнул серебряные приборы на тарелку и бросил матери:

— Ты, когда ешь, чавкаешь как свинья.

Остальных тоже беспокоили странные манеры Джима.

Когда он бродил по Александрии в военных ботинках «Кларкс», хлопчатобумажных штанах и приталенной рубашке, нестриженый, он выглядел абсолютно отрешенным, по крайней мере — выделяющимся. Временами он был сама загадочность. Ему редко позволяли садиться за руль семейной машины, и он часто просил друзей подбросить его в центр Вашингтона, где он выходил и без всяких объяснений уходил куда-то пешком.