Джил Мари Ландис

Последний шанс

1

День независимости, Монтана, 1894

Солнце уже давно скользнуло за далекие горы, но в Ласт Чансе [Ласт Чанс — название города, означающее «последний шанс».] не затихало дневное веселье. Люди не помнили, чтобы четвертого июля стояла такая жара, когда ни единое дуновение ветерка не колыхало радужные китайские фонарики, развешанные вокруг деревянной танцплощадки, которую по случаю праздника устроили в респектабельной части Главной улицы.

Духовой оркестр Ласт Чанса в сопровождении барабана, двух скрипок и страшно фальшивившего банджиста, отхватил польку со всей лихостью, на какую был способен, учитывая необыкновенную жару и дурно пошитые красно-золотые костюмы музыкантов.

Вокруг настила, затянутого брезентом, сидело, как сторожа, около дюжины дам, которых никто не приглашал танцевать. Среди них была и Рейчел Олбрайт Маккенна, облеченная от шеи до самых щиколоток в благопристойный вдовий траур. Она неудобно примостилась на краешке стула с плетеным сидением, и под скучным платьем из черного полушелка по груди ее медленно текли струйки пота. Рейчел старалась не обращать внимания на то, что ей тяжело в этом платье, и на взгляды, которые она то и дело ловила на себе. Молодая женщина чувствовала себя чужой среди этих смеющихся пар, которые подпрыгивали, приседали и кружились под веселые звуки польки. Завтра я не надену черное. Эта мысль пришла к ней сама собой, внезапно, и была такой отчетливой, что Рейчел испугалась. Она даже огляделась по сторонам, подумав, уж не высказала ли она вслух эти возмутительные слова. Но, судя по всему, никто ничего не заметил. Само по себе это принесло ей некоторое облегчение. Ее муж, Стюарт, уже год как умер, но до сих пор за спиной у нее люди то и дело обсуждали обстоятельства, при которых это произошло. Ничего черного, это исключено. И она не изменит своего решения. Кроме того, она просто терпеть не может вдовий траур; равным образом ей не нравится, что некоторые повадились называть ее вдовой Маккенна. В тридцать лет рановато принимать такой титул.

Будь ее отец жив, он сказал бы, что ей послано Божественное Откровение и что она должна к нему прислушаться. И наблюдая с отсутствующим видом за танцующими, она оживилась при мысли о том, что завтра обязательно наденет что-нибудь другое, а не траурные одежды, которые должна носить согласно обычаю.

Она достаточно долго терпела этот фарс под название «траур по Стюарту Маккенна». Настало время перемен.

И под живительные звуки польки она представила себе, с каким удовольствием спрячет подальше все эти тусклые черные шелка, бомбазины цвета полночи, крепы цвета черного дерева, которые вынуждена была носить в течение многих скучных месяцев. Завтра она наденет что-нибудь серое, может быть, даже лиловое, — эти цвета полутраура, конечно, вполне допустимы, но не раньше, чем по прошествии двухлетнего ношения черного траура.

Ее свекровь, Лоретта Маккенна, которая явно намерена до конца дней своих и всем напоказ оплакивать безвременную смерть своего старшего сына, будет утверждать, что приличия требуют носить траур еще целый год, особенно, если речь идет о вдове выдающегося человека, каковым был шериф Стюарт Маккенна. Лоретта сочтет, что снять траур так скоро — это забвение традиций, что «так не делают, по крайней мере в семье Маккенна».

При мысли о том, что ее вызывающее поведение немедленно приведет к столкновениям, Рейчел вздохнула, но ее вздох потонул в смехе танцующих, в топоте ног, кружащихся по танцплощадке. Молодая женщина рассеянно подняла веер из черных кружев, который она украсила черным же блестящим бисером и кисточкой, и стала обмахиваться, пытаясь создать хотя бы видимость ветерка в удушливой жаре.

Ах, если бы только прекратилась эта музыка! Рейчел решила уйти в перерыве между танцами и с удовольствием подумала о возвращении домой, где ее ждет сын Тайсон и экономка Дельфи. «Интересно, — подумала она, — добрались ли они уже до клубничного мороженого, которое они еще днем сбили и положили на ледник в подвале?»

Заметив подле себя какое-то движение, Рейчел взглянула на женщину, сидящую рядом. Милли Карберри, владелица самого большого магазина в городе, взявшая на себя обязанность поставщика городских сплетен, что-то сказала и теперь ждала ответа. Рейчел продолжала обмахиваться веером. Разговаривать, пока гремит музыка, невозможно, и поэтому она только пошевелила губами, словно произнесла «Что вы сказали?»

Придвинувшись к ней, Милли почти прокричала ей в ухо:

— Я говорю, вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное? Когда я была девушкой, считалось неприличным показывать нижнюю юбку, как это делают нынешние молодые женщины. Я считаю, что это непристойно.

Широкий и жесткий рот Милли то раскрывался, то закрывался совершенно так же, как рот у металлической обезьяны-копилки Тайсона, когда туда опускали монетки. Рейчел только кивнула в ответ и подумала — а была ли Милли Карберри вообще когда-нибудь молодой? Все без исключения танцующие вели себя совершенно прилично.

Рейчел улыбнулась, когда мимо нее пронеслась в танце девушка не старше двадцати лет, одетая в пену белых оборок. Она знала в лицо почти всех, кто танцевал на этой временной танцплощадке. Ласт Чанс еще не настолько разросся, чтобы Рейчел не могла знать всех своих соседей, особенно молодых. Десять лет тому назад она преподавала в только что выстроенной на окраине города школе. И многие из тех, кто сейчас кружится перед ней, были когда-то ее учениками.

Сегодняшний праздничный день прошел очень удачно. Дельфи приготовила большую корзину с провизией для пикника, и Рейчел настояла на том, чтобы экономка отправилась на пикник вместе с ней и Таем. В полдень состоялся парад, под обязательными красными, белыми и синими флагами, натянутыми над Главной улицей, звучали политические выступления, и сияло июльское солнце, достаточно жаркое для того, чтобы лица у собравшихся порозовели, а лысые головы покраснели. День был полон до краев. Идти на танцы не было никакой необходимости, но какое-то болезненное любопытство привело ее сюда. И теперь Рейчел сожалела о том, что обрекла себя на явное одиночество, которое она неизменно чувствовала, оказавшись в толпе.

Когда же, наконец, смолкнет музыка! Что за удовольствие — смотреть, как другие танцуют! За весь вечер никто не пригласил ее — впрочем, она этого не ожидала и не хотела. И что это ей взбрело в голову прийти сюда? Это решение появилось внезапно, так же как намерение снять вдовий траур. В последнее время ей казалось, что она плывет по течению, что ее носит по житейскому морю, как парусник без капитана. Она хотела поскорее избавиться от этого ощущения. Обернувшись, Рейчел устремила взгляд на Главную улицу, задавая себе вопрос: кончится ли когда-нибудь эта полька-марафон?

Рейчел подчеркнуто не обращала внимания на Милли Карберри, равно как и на женщину справа от себя, которая, несмотря на оглушительную музыку, крепко спала, свесив голову и раскрыв рот. Слюна текла на лиф ее платья; зрелище было весьма непривлекательное, и Рейчел отвернулась.

Она устремила взгляд на китайский фонарик, висевший к ней ближе других, и принялась следить, как ночные бабочки летят на свет свечи. Было время — много лет назад, еще до того, как она вышла замуж за Стюарта Маккенна, до того, как отказалась от учительской работы, чтобы стать женой, матерью, невесткой, — время, когда она чувствовала себя вполне уверенной в себе. Тогда она была хозяйкой своей жизни, своей судьбы, и каждый день ее был исполнен цели и смысла.

Но даже восемь лет супружества со Стюартом не могут сравниться с тем, что она пережила за этот единственный год траура. Теперь она — «вдова Маккенна», и до сих пор сплетни на ее счет не утихают.

Да, все изменилось с того дня, когда Стюарт Маккенна, шериф, отец и муж, умер неприличным образом — от сердечного приступа в убогой комнатушке над салуном, лежа на одной из самых известных шлюх города.

Лейн Кэссиди стоял в тени узкого проулка между заведением цирюльника и пекарней, надеясь, что черный костюм скроет его присутствие. Окутанный темнотой, он время от времени менял позу и рассматривал толпу на временной танцплощадке из-под полей черной шляпы, низко надвинутой на лоб.

Он узнал кое-кого из тех, кто наслаждался танцами под неровно развешанными бумажными фонариками. Двоих он знал по имени: Джеймс Карберри, чья мать была владелицей главного магазина в городе, кружился в толпе, прижимая к себе пухленькую молодую даму, которая, улыбаясь, показывала слишком много зубов; и Хэрольд Хиггинс — не узнать которого было просто невозможно. Хэрольду теперь, должно быть, пятнадцать лет, а он тут, нарочно наступает на ноги неосторожным танцорам, а если кто-нибудь на него посмотрит, прикидывается невинным, как девственница в брачную ночь. «Интересно, — подумал Лейн, — он все еще писает в штаны от страха?»

Как же мог он забыть, что сегодня — День независимости? День, когда семьи и соседи собираются поглазеть на парады, фейерверки и повеселиться на вечеринке и танцах. Праздник, который, как и все прочие праздники, не имеет никакого значения для таких, как он, Лейн.

Если бы он вспомнил, какой сегодня день, он отложил бы свой приезд до конца праздников. Тогда было бы легче проскользнуть в город незамеченным, снять койку у какого-нибудь из местных жителей и довести до конца свое дело, постаравшись поднять как можно меньше шума.

Но он принадлежал к тем людям, которые не особенно интересуются календарем, и в результате должен прятаться в темноте, как преступник, которого хорошо помнит большинство добропорядочных горожан, и спрашивать себя, с чего это он взял, что сможет вернуться в Ласт Чанс, не потревожив прошлое.

Он не замечал ее до тех пор, пока темп музыки не ускорился, и танцоры, которые уже не могли двигаться в такт музыки, не упали в объятия друг друга и ушли с танцплощадки, смеясь и извиняясь. Толпа поредела, оставшиеся танцоры мелькали перед глазами реже, неожиданно Лейн увидел лицо Рейчел Олбрайт, сидящей на противоположной стороне площадки.

Он чуть не окликнул ее по имени, так велико было его удивление, когда он ее узнал. Потом, почти мгновенно, его охватило невозмутимое спокойствие, что случалось с ним всегда, когда он попадал в сложное положение. Засунув большие пальцы за ремень, на котором он носил револьвер, молодой человек прислонился плечом к стене дома, у которого стоял.

Потому что он уже достаточно насмотрелся на нее.

Рейчел Олбрайт. Мисс Рейчел. Его мисс Рейчел.

Она сидела в одиночестве под бумажным фонариком шафранового цвета, устремив взгляд не на толпу, а вверх, на этот фонарик. От горящей свечи на ее поднятое лицо ложился мерцающий круг света. Ему показалось, что эта световая корона очень подходит ей, что она прямо создана для такого ангельского личика, как у мисс Рейчел.

Десять лет тому назад она была его учительницей и единственным другом. Она давала ему приют, когда ему больше некуда было идти, защищала его, пыталась научить читать и писать. Но весь багаж знаний, которым он обладал в те времена, состоял из дерзости, упрямства и страха. Он вынес этот багаж из своего прошлого и с ним готовился встретить будущее.

Десять лет, а кажется, что прошла целая жизнь.

Он наблюдал за ней, и его охватило странное чувство — голод, никак не связанный с сильным запахом хлеба, доносящимся из соседней пекарни. Рейчел внимательно смотрела на бумажный фонарь. Одна ее рука лежала, словно забытая, на коленях, кожа этой руки при свете свечи казалась бледной, цвета слоновой кости. В другой руке молодая женщина держала веер, которым она обмахивалась, пытаясь хоть немного охладить лицо. Свет мерцал на черном бисере, таком же черном, как и ее платье.

Он сразу догадался в чем дело. Она вся в черном — а это цвет траура. И ему страшно захотелось подойти к ней. И опять он сдержался. У нее не было семьи, когда он уезжал, но все же она сидит здесь, с ног до головы одетая в цвет ночи, начиная от жестких кружев на шее и до подола платья, который ниспадал на черные туфли. Она постукивала мысочком туфли в такт быстрой мелодии польки, и Лейн заметил, как блеснул ее черный чулок. На ее платье не было даже жемчужной пуговицы.

Глубокий траур. Дань, которую жена отдает мужу, мать — ребенку.

Внезапно музыка кончилась. Лейн оторвался от стены и выпрямился. Этой ночью он хотел избежать встреч с кем бы то ни было — во всяком случае с кем бы то ни было из завсегдатаев дурных кварталов, — насколько это в его силах. Он уже было двинулся по проулку, которым прошел сюда, чтобы взять свою лошадь и отправиться в какой-нибудь салун — «Слиппери» или «Оперный дом» — и присоединиться к играющим в лото или карты, или к какой-либо другой компании жителей Ласт Чанса, предпочитающих отмечать праздник не слишком чинным образом.

Обернувшись, он увидел глаза Рейчел и похолодел. Эти невероятные глаза — самая пронзительная черта ее лица — всегда были сверкающего темно-синего цвета. За все эти годы он ни разу не встречал других таких глаз. Сегодня же, хотя удивительный цвет этих глаз не был различим в темноте, даже ночные тени не могли скрыть пустоту, прячущуюся в их глубине и отражающуюся на лице молодой женщины. Она уставилась на пол танцплощадки так, словно музыка, внезапно смолкнув, оторвала ее от мыслей, которыми она была поглощена, и грубо вернула молодую женщину в неуютную действительность.

Он узнал Милли Карберри, сидящую рядом с Рейчел. Отодвинувшись от своей соседки, хозяйка магазина что-то шептала женщине, сидящей по другую руку. Из-за ее вдовьего одеяния никто из джентльменов не рвался приглашать Рейчел. Никто с ней не заговаривал. Сложив веер, она посмотрела на свои руки, потом вверх, потом в сторону, словно пытаясь вспомнить, где она находится и что ей делать дальше. Она казалась хрупкой, как бабочка, нерешительно опустившаяся на краешек листа. Он просто чувствовал, как она внутренне напряжена.

Зазвучали плавные звуки вальса. Лейн узнал мелодию, хотя не мог вспомнить названия. Он уже был на полпути к танцплощадке, когда осознал, что сделал первый шаг. Дойдя до края брезента, он, даже не глядя ни налево, ни направо и не встречаясь ни с кем глазами, мог с уверенностью сказать, что все смотрят на него.

Он же был занят только Рейчел Олбрайт.

Приглушенный шепот порхал в воздухе, заползал ему в уши, пока он медленно шел мимо, минуя одного изумленного зрителя за другим.

Танцующие расступались, чтобы дать ему дорогу. Лейн шел твердым шагом. Жизнь научила его, что действовать нужно не колеблясь ни единого мига. Рейчел взглянула на него. По ее глазам он увидел, что она узнала его и испугалась. Такая реакция ему понравилась. По крайней мере, его появление вывело ее из этого замороженного состояния. Она не пошевелилась, но по-прежнему сидела на краешке стула, словно собиралась убежать.

Еще три шага — и вот он стоит перед ней. Раньше он всегда думал: каково это — коснуться ее, держать ее в своих объятиях. Шестнадцатилетним юнцом те немногие часы, что он проводил в школе, он непрерывно глазел на грудь своей училки.

Лейн протянул ей руку. Теперь ее лицо уже не было отсутствующим, ее изумительные глаза — тусклыми. Рот ее приоткрылся, словно она что-то хотела сказать, но не сказала ни слова. Она уставилась на Лейна так, словно он был привидением, призраком, выходцем из прошлого.

На другом конце танцплощадки музыканты, почти никто из которых не заметил назревающих драматических событий, продолжали играть. В воздухе кружили навязчивые звуки вальса, но танцующие не обращали внимания на музыку. Лейн ждал, с легкостью пренебрегая любопытными взглядами, не обращая внимания на шепот, на нервные смешки, на изумление узнавших его людей. Он смотрел только на лицо Рейчел, в ее глаза. В темноте их полночная синева казалась черной. С облегчением заметил он, как в этих глазах свернула искра жизни. И вместе с ней в глазах Рейчел появилось что-то похожее на вызов.

Он наклонился к ней так близко, что слышать его могла только она.

— Могу я пригласить вас на вальс?

Рейчел смотрела в бездонную глубину его черных глаз, которых не видела много лет — и все же она узнала бы эти холодные мятежные глаза где угодно.

Лейн Кэссиди. Старше, грубее, больше уверен в себе. В его походке, некогда преисполненной притворной важности и самодовольства, как у молодого петушка, теперь появилась подчеркнутая самоуверенность, которой она не могла не заметить сразу же, едва увидев, что он двинулся через танцплощадку.

— Рейчел?

Его низкий голос звучал почти шепотом. Он ждал ответа, и она поняла, что он, без сомнения, еще не освоил искусства терпения. Его внимательный взгляд проникал ей прямо в душу, отшвыривая прочь «прошлое», ее черное платье и тяжесть, которая лежала у нее на сердце все это время. При виде Лейна она вернулась в те времена, когда была молодой, полной энтузиазма учительницей, когда она знала, кто она и куда идет, когда была уверена в себе, и ее независимости ничто не угрожало. Какой она была до встречи со Стюартом.

Лейн, не отрываясь, смотрел ей в глаза. Она поняла, что он бросил ей вызов своим приглашением, и по его дерзкой улыбке было ясно: он уверен, что она откажется.

Оркестр играл вальс. Вдруг до Рейчел дошло, что на танцплощадке никого нет. Она почувствовала враждебность, исходящую от Милли Карберри, окаменевшей на соседнем стуле. Этой старой курице, усевшейся в первом ряду зрителей, придется поплатиться за свое удобное место. Рейчел подумала об этом с удовольствием, но не улыбнулась. Она теперь редко улыбалась.

Лейн был одним из немногих присутствующих мужчин, имевших при себе револьвер. Она и не глядя знала, что он носит его низко на бедре в необычной кобуре, украшенной розой, вытесненной вручную.

Как Лейн Кэссиди и ожидал, покидая Ласт Чанс, он получил прозвище за этот револьвер, и все, включая и Рейчел Маккенна, знали это прозвище.

Рейчел бросила ответный взгляд на собравшихся и обнаружила, что все глаза устремлены на нее и Лейна. Почему бы не подкинуть им пищу для разговоров?

И решившись на открытый мятеж, который как следует освежит ее, Рейчел захлопнула веер, — и он повис на шнурке, завязанном вокруг запястья, — пригладила ладонями юбку, а потом подала руку Лейну.

В воздухе не было и намека на ветерок. Жара стояла удушающая, но при этом кожа молодой женщины на ощупь была прохладной и сухой, а не горячей, как ей казалось. Молодой человек помог ей подняться, и вот они стоят, прикасаясь друг к другу носками туфель, и он властно обнимает ее за талию.

Рейчел слышала, как Милли Карберри изумленно запыхтела, когда Лейн, закружив, вывел ее на танцплощадку. Она бы улыбнулась и в этот момент — если бы, опять-таки, любила улыбаться.

Элегантность и изящество, с которым танцевал Лейн, не соответствовали его мрачной хищной внешности, его скромной черной одежде и револьверу, висящему на бедре. Ей оставалось только удивляться, где и когда научился он так хорошо танцевать, и, самое главное, у кого он научился этому.

Рейчел внимательно смотрела на прекрасно очерченную линию его подбородка. Нижняя часть лица Лейна заросла темной щетиной — он не брился со вчерашнего дня. Его темные, как ночь, волосы доходили до воротника рубашки. Его губы казались более выпуклыми, потому что были обведены тенью. Она встретилась с ним глазами, отвела взгляд и стала смотреть туда, где лежала ее рука — на его плечо. Она чувствовала, как под черной рубашкой перекатывается налитая мышца. Все в нем было полно жизни и мужественности. Чувства, которые она уже забыла, вдруг начали оживать.