— И кто же вас воспитал?

Кэтриона откинула голову назад и посмотрела на него:

— Моя няня. Здесь нет ее портрета. В пору моего детства в доме не было женщин, кроме Магейд. Дядя долго носил траур по первой жене и не очень-то замечал меня.

— Но у вас был Калем?

— Боже, о чем вы говорите! Разве старший брат способен понять, что происходит в сердце его маленькой сестренки?

Редкий случай, когда она скорее всего была права. Доминик знал, как сильно она любила своего брата, но понимал ли он ее? Возможно, то была всего лишь снисходительность старшего к маленькой девчушке. Калем был блестящим офицером и хорошим другом, он вдохновенно рассказывал о своем доме, но никогда не упоминал о сестре. Доминик внезапно понял, что любовь Калема перепадала ей от случая к случаю.

— Вы как-то сказали, что брат научил вас бороться.

— Я и сейчас могу подтвердить это. Но Калем больше времени проводил с дядей, младшим братом покойного помещика. Ваш брат тоже намного старше вас. Вспомните, много ли вы играли вместе?

— Я и Джек? Нет! Но у меня были друзья — это все равно что другая семья.

— Какая семья, если у вас нет никаких корней! У вас нет ни кола ни двора! — В страстных словах Кэтрионы звучало страдание.

Это было похоже на признание.

— Вы были одиноки? — спросил Доминик.

— Одинока? Все шотландские горцы одиноки. Одиночество у нас в крови.

Она отвернулась, как олень, спасающийся от охотника, но тут же заставила себя засмеяться.

— Обед готов, а потом нас ждет вечеринка, — эти слова прозвучали почти весело.

Дуначен охватило всеобщее ликование. Все скрипки запели разом, дудки заиграли бодрые искрометные мелодии. На столах не было недостатка ни в прекрасной пище, ни в виски. Женщины в пышных платьях с серебряными пряжками, красными лентами в волосах, белых туфлях и хлопковых чулках пришли как на праздник и привели с собой детей; некоторые держали на руках младенцев. Повсюду мелькали яркие шали и красно-синие пледы. Хотя молодых мужчин было немного, вечер от этого не казался менее веселым. Старинная каменная крепость заполнилась звонкими голосами, со всех сторон слышались смех и шутки. Люди пили, ели, вели дружеские разговоры, танцевали, и казалось, что все плохое в этот миг было забыто.

Доминик наблюдал, как танцует Кэтриона: все видимые признаки глубокого горя исчезли с ее лица. Потом он видел, как она дарила улыбки младенцам, беседовала с женщинами. Он смотрел, как она раздает людям свои ласки, и у него ныло сердце. Она была очаровательна в голубом шелке — ни одно из подаренных им платьев не могло сравниться с ее собственным нарядом. Насыщенный голубой цвет напоминал небо перед закатом: такие краски можно наблюдать над горами во время захода солнца, перед тем как появятся первые звезды; в середине лета они бывают только там, где никогда нет ночи, на Дальнем Севере.

Празднество затянулось, и уставшие дети начали зевать. Музыка звучала уже не так громко, танцы подходили к концу. Пожилой скрипач стал медленно выводить протяжную сольную мелодию, и люди рассаживались небольшими группами вдоль стен. Наконец какая-то женщина поднялась во весь рост. Наступило молчание. Женщина вышла в центр и запела.

Доминик не понимал гэльских слов, однако звуки чужого языка проникали ему в душу. Пению вторило эхо, такое же печальное, дразня и рассказывая о чем-то, чего этот лощеный англичанин не мог внятно назвать, что ушло от него однажды, казалось, навсегда. Он был сбит с толку и переполнен тоской — болезненной тоской заблудившегося в лесу ребенка. К своему стыду, Доминик вдруг почувствовал, как на его глазах проступают слезы. «В наших скандинавских стихах дикая природа, море да вереск...»

Кэтриона подошла и села за его спиной.

— Сейчас они установят очередь, — тихо шепнула она ему на ухо. — Каждый выступит с песней, рассказом или стихами; как гость вы тоже должны сделать это.

Доминик в замешательстве взглянул на нее:

— Я не умею петь.

— О нет! Любой, у кого есть душа, может петь.

В это время уже начали исполнять еще одну песню, потом кто-то рассказал забавную историю. Она так развеселила собравшихся, что следущая песня исполнялась уже хором. Однако вскоре зазвучали гэльские стихи, и многие женщины украдкой вздохнули. Младенцы, те, кто еще не уснул, прижались к груди своих матерей.

Доминик вопросительно взглянул на Кэтриону.

— Это Изабель Макноррин, — негромко сказала она.— Великая сказительница. Ей девяносто три года. Она обладает вторым зрением.

— Вторым зрением?

— Это такой дар. Способность предсказывать будущее. Она также сообщает нам о нашем прошлом и может говорить по-английски, когда захочет. — Кэтриона задержала ласковый взгляд на старой женщине. — Английскому ее выучил сын.

— Вот как? А о чем ее стихи?

— Это рассказ о начале мироздания, о том, что было до Адама, — пояснила Кэтриона. — Я попробую перевести.

Ее дыхание касалось его уха, когда она вслед за Изабель начала повторять:

Я расскажу тебе о четырех великих городах первого клана неба
И о бессмертных людях, в них живущих.
На востоке — Гориас, город сверкающих алмазов;
На севере — Фабиас, спящий под своей единственной звездой;
На юге — Финиас, с высокими сверкающими башнями пред его полями;
На западе — Мюриас, город тайных садов у океана.

Доминик наклонился к ней. Слушая Кэтриону, он остро ощущал ее аромат и тепло, сознавая, что каждое переводимое слово несет особое, невысказанное послание.

Ты и я принадлежим к разным мирам,
У нас нет ничего общего.
Убирайся домой, взбалмошный глупец, оставь меня в покое.
И не дари мне своего сердца, сумасшедший человек, —
Мне оно не нужно!

Тем временем женщина продолжала:

В день, когда был сотворен Адам, вознесся великий вздох,
И дети неба бесследно исчезли, будто кружево на волнах.
Потом появилась Ева, и Адам послал ее посмотреть,
Что она сможет найти в большом мире.
Ева пошла в Гориас, нашла там пламя
И спрятала его в своем сердце.
Потом она пошла в Финиас и нашла там стрелу белой молнии.
Ева утаила ее в уме.
Ночью она пришла в Фабиас и нашла звезду в его садах.
Она схоронила ее во тьме, в своей утробе,
И пошла на запад, в Мюриас, где подобрала у берега океанскую волну.
Ее Ева утопила в своей крови.

Доминик чувствовал себя здесь посторонним. Если кто-то из этих людей смотрел на него, наверное, они видели в его глазах растерянность.

Снова услышав голос Кэтрионы, он прикрыл веки.

Вернувшись к Адаму, Ева отдала ему огонь Гориаса
И стрелу белой молнии из Финиаса.
Она рассказала ему о ночной звезде Фабиаса
И обещала разделить с ним ту звезду и ту темноту.
Но когда он спросил, что она нашла в Мюриасе,
Ева сказала, что не нашла ничего,
И Адам ей поверил.
Шло время, и соленая волна из крови Евы
Тайно проникала к их чадам;
Безумолчный прибой волновался в сердцах детей,
Делая их такими же неуемными, как волна,
И обреченными на вечную тоску.

— Так, значит, она солгала ему? — прошептал Доминик. Дыхание Кэтрионы участилось.

— Женщины всегда лгут мужчинам. Кто сказал, что она должна была отдать ему все и ничего не оставить себе?

Голос Изабель смолк, и люди начали аплодировать.

— Теперь ваша очередь. — Кэтриона провела рукой по его плечу, оставляя на нем огненный след пальцев. — Если хотите, чтобы я пришла к вам сегодня ночью, вы сделаете это, — добавила она и подтолкнула его в центр круга.

Доминик содрогнулся, пытаясь подавить порыв вожделения, но оно пробилось сквозь заслон воли и выдало его.

— Почему сегодня? — спросил он прерывающимся голосом. — Вы хотите, чтобы я развеял сжигающую вас тоску, нырнув в вашу бездонную глубину? — Доминик взглянул на нее и увидел жажду в ее глазах. Он был тронут ее отчаянным героизмом. Если можно прикосновением исцелить хоть часть ее глубокого горя, она должна получить ласку. — Если вы придете ко мне, я почту это за честь. — Он сделал несколько нерешительных шагов в центр круга, остановился и поклонился. Спиртное бурлило у него в желудке, торфяный вкус виски согревал рот, но в голове была пустота. Он не умел петь, не знал никаких историй и к тому же был сильно пьян.

— Не уверен, что... — запинаясь начал он. — Увы, я не говорю по-гэльски...

И вдруг на память ему пришли строки единственного стихотворения, которое он знал наизусть. Повернувшись к Кэтрионе, чтобы смотреть прямо ей в лицо, Доминик начал декламировать:

Она идет во всей красе —
Светла, как ночь ее страны.
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены,
Как солнце в утренней росе...

Это были стихи, написанные его другом, еще одним шотландцем — лордом Байроном.

Когда Доминик шел обратно к своему месту, позади него гремели аплодисменты. Только тут он понял, что прочитал оду целомудрию.

Отведенная Доминику комната находилась в одной из орудийных башен, из окна которой открывался такой чудесный вид, что просто дух захватывало: озеро, горы и бездонный сине-черный бархат неба. Отражающиеся в темных водах звезды блестели как бриллианты.

Под ночь она пришла в Фабиас и нашла звезду в его садах.
Она схоронила ее во тьме, в своей утробе.

Он оставил горящей одну свечу. Мерцающее пламя бросало тени на мрачные своды. Обстановка — тяжелая темная мебель — не менялась здесь с шестнадцатого столетия. Танцующие блики перемещались по тыльной стороне его рук, лежащих на амбразуре окна. Доминик стоял неподвижно, прикрыв наготу наброшенным на плечи халатом, — любовник, ожидающий свою возлюбленную.

Боже милостивый! Неужели он настолько пьян? В голове его не было ясности, и он не мог найти нужные слова. Ему было ясно только одно — свирепый огонь желания уже не подавить. Сегодня она придет к нему не в радости — она придет в печали, так честно ли играть на ее горе? А если ничего не делать? Будет ли это благородно с его стороны? Но как он может ей что-то сказать, когда его плоть уже вынесла свое решение?

Свет заколебался, и послышалось шуршание шелка. Кто-то мягко ступил в комнату и закрыл дверь.

— После нашего изнурительного и целомудренного путешествия в холмах, после многих дней благочестивого воздержания вы желаете вновь стать моей возлюбленной? — не оборачиваясь спросил он. — Именно в эту ночь, в этой башне над водой, заполненной звездами?

— Да, я хочу этого.

Он отвернулся от окна. Кэтриона стояла, прижав к бокам стиснутые кулаки, на щеках алели два ярких пятна, губы были белы. Он знал, что только отчаяние подвигло ее на риск, словно она догадывалась о его мыслях. Видимо, Кэтриона предполагала, что он может отказаться, не желая, чтобы его использовали как любовника, когда это надо ей.

— Я сильно пьян, дорогая, и если мы начнем, я уже не смогу остановиться.

— Если мы начнем, остановки не будет. — Голос ее уже не дрожал.

— Тогда с этого момента вы должны стать моей любовницей — такой же, как все другие.

— Как это понимать?

— Вы будете моей, когда мне захочется.

Она опустила глаза, вздохнула глубоко и посмотрела ему в лицо:

— Пока мы вместе, я никогда не откажу вам. Вы можете позвать меня — и я приду по вашему зову. Я ставлю единственное условие: когда мы расстанемся, обещайте, что не будете искать меня, не станете посылать за мной. Не будете снова морочить мне голову умными словами, как вы делали это в Эдинбурге. Согласны?

Доминик не ожидал от себя этого внезапного всплеска ярости:

— Ваше предложение нуждается в уточнении, иначе любую отлучку можно приравнять к расставанию! Так не пойдет! Давайте оговорим расстояние, или вы не сможете посещать интересующих вас лиц без меня!

— Сотня миль вас устроит? Если вы уедете более чем на сто миль от меня или я от вас, будем считать, что мы расстались.

Гнев и огорчение вспыхнули в нем с новой силой, и он уже не мог сдержать себя:

— Тогда я не буду, как вы выражаетесь, снова морочить вам голову, так как отныне не позволю вам отдаляться от меня более чем на сотню миль. Таким образом мы никогда не разлучимся. Идите сюда и поцелуйте меня, Кэтриона, прежде чем мы забудем обо всем вокруг.

Она пришла в его объятия, и ее открытые губы встретились с его губами. Доминик мгновенно забыл обо всех ограничениях, ожегшись о ее губы. Он взялся обеими руками за голубой шелк и стянул платье с ее плеч, затем стряхнул свой халат и предстал перед ней обнаженный. Сильная пружина выпрыгнула и встала между ними, упираясь верхушкой в гладкую ткань ночной рубашки. Это было непередаваемое ощущение.

Отринув все запреты, неспособный дольше на утонченные ласки, он целовал ее беспощадно и алчно. Она отвечала ему с тем же неистовством. Соленые слезы попадали ему в рот и делали его еще ненасытнее; пальцы упивались шелковистостью кожи ее шеи и плеч, но кружевная кромка сорочки оберегала тело от вездесущих рук. Взбешенный, он оторвал ее, и обнаженная грудь, как спелый плод, упала в его жаждущие ладони. О Боже! Как же она была очаровательна!

Он не помнил, как перенес ее в постель, как порвал на ней корсет, не сомневаясь, что должен овладеть ею полностью, без препятствий. Однако тихий голос предупреждал: «Кто из двоих станет связан навечно, если в этот раз не убережет себя? Чье сердце будет потеряно навсегда? И кто из двоих будет жалеть потом об этом безумном соглашении?»

Он слегка отодвинулся и посмотрел на нее; его мужская плоть неистово пульсировала, желание переполняло все его существо. Она лежала бледная на прохладных простынях в одних белых чулках. Только волосы и глаза, будто нарисованные, выделялись во тьме. Вид восставших сосков и темных волосков, упруго покрывающих лоно, еще сильнее распалял вспыхнувшее пламя. Доминик пробежал пальцами по ее обтянутым шелком ногам, изящным лодыжкам и коленям с ямочками.

— О, это то, о чем я говорил вам во время нашей первой встречи. — Он заметил, как неестественно звучит его голос. — Ваше обнаженное бедро — мягкое, сулящее усладу... Ваше тело, которое вы предоставите мне для моего удовольствия... Кэтриона, существуют мгновения страсти, за которыми происходит взрыв. Вы позволите мне ввести вас туда?

— Нет, на этот раз позвольте мне, — сказала она; в темноте ее глаза были подобны звездной ночи. — Позвольте мне узнать вас, как вы знаете меня.

Жар нарастал, пламя поднималось все выше и выше. Два тугих шарика вплотную подтянулись к его телу.

— Как вы собираетесь это сделать?

— Доверьтесь мне. — Она дотронулась одним пальцем до закругленной верхушки и ощутила ее легкое сотрясение. В ответ на ее прикосновение тотчас выступила росинка. — Вот так. Позвольте мне поцеловать вас там, как вы целовали меня. Вы так красивы. Вы прекрасны! Покажите мне, как женщина может доставить мужчине наивысшее удовольствие...

— Ваш рот... — Страсть била в нем ключом. — О Боже!

— Вы ведь хотите этого?

Он наклонился вперед и стал целовать ее, забирая обжигающим ртом ее язык. Она как одержимая неистово возвращала ему поцелуи, будто что-то заставляло ее цепляться за другую жизнь, в которой энергии было больше, чем у нее. Неведомый вампир высосал из нее всю кровь, и поэтому ей теперь требовалась подпитка.

Сердце Доминика чуть не разорвалось. Он чувствовал уколы сострадания, и все же не мог отказаться от того, что ему предлагалось. Ему предстояло обнаружить свою уязвимость, предстать перед ней с обнаженной душой.

Наконец он отнял губы и, проведя языком вдоль мочки, выдохнул Кэтрионе прямо в ухо:

— Мне будет приятно.

Она подтолкнула его к кровати и опустилась на колени. Он упал на спину и широко раскинул ноги, его мужская плоть смело выступила вперед, отдаваясь ее прикосновению. Кэтриона провела руками по его груди и животу. Она поглаживала их снова и снова, будто впервые увидела, как он прекрасен. Потом легонько поцеловала его в соски, вызывая в нем жар и дрожь. Желание моментально заставило его напрячься. Заметив эту резкую перемену, она сомкнула пальцы вокруг мощной пружины и робко поцеловала.

Он громко застонал, не в силах сдержать охвативший его восторг: скрытое пламя вырвалось наружу и заполонило все вокруг них. Доминик дотянулся до нее и, пройдясь по изгибам тела, погладил горячий лобок. Она продолжила свои ласки. Теперь он лежал неподвижно и сладострастно стонал.

— Я правильно делаю это? — прошептала она.

— Боже мой! Вы не можете ошибиться, даже если захотите!

— А что еще? — Она пробежала пальцами по двум шарикам. Это было ужасно щекотно. — Могу я сделать лучше?

— Языком, — сказал он. — Обведите под краешком. Да, вот так! Еще!

Он держал себя в жестких рамках, боясь переступить опасный рубеж, и как ни хотелось ему продлить экстаз, но наконец — пока не стало слишком поздно — он поднял ее и крепко поцеловал в губы.

— Ну, теперь мой черед.

Доминик отодвинул Кэтриону от себя и заглянул ей в лицо. Горе, иступленное, сводящее с ума, все еще горело в ее глазах.

— Возьмите меня, — сказала она. — Любым способом, каким вам нравится. Можете полностью меня уничтожить, теперь мне все равно.

— Это я уничтожен. Вы думаете, я не понимаю этого?

Он впился в нее языком и терзал до тех пор, пока она не вскрикнула. Тогда он опустился в бархатную темноту, в ту ночь, где прятала свою звезду Ева. Страсть забурлила еще сильнее, и гибкие руки снова обхватили его. Ее пальцы двигались у него по спине, ноги обвились вокруг его поясницы. Кожа его, липкая от пота, сплавилась с ее телом, когда он раз за разом вторгался в мягкое гостеприимство лона.

Куда девались все его навыки и опыт, где техника, которой он учился у искусных шлюх? Не сегодня. Не сейчас. Он был свиреп и ненасытен, выкладываясь до предела в угоду ее неутолимой жажде. Это была борьба, и он вел себя как завоеватель, отчаявшийся покорить мир иным путем, презревший риск снискать проклятие. Ночь сражения подвигала его к грани безумия, иссушая душу и ум, подталкивая к пропасти такой страсти, какой он до сих пор не ведал.

К моменту приближения высшей точки Доминик был так изнурен, что едва успел выскочить из нее. Он уже почти потерял на это всякую надежду, к своему неимоверному стыду и тревоге, так как, выбираясь из глубины, оказался не способен подавлять сверхмощные спазмы. И все-таки он сумел справиться с ними. Она содрогнулась под ним, в стонах и рыданиях, и ногти ее впились в него так сильно, что на коже выступила кровь. Он был подавлен полностью и окончательно.

В рамке окна виднелась единственная звезда, и его глаза остановились на ней. Он лежал, держа в объятиях свою возлюбленную, и не отпускал ее долго-долго, пока она не уснула как мертвая.

Доминик проснулся совершенно обессиленный и, зажмурившись от яркого солнца, не сразу обнаружил, что кровать пуста и дверь заперта. Он подергал ручку, но никто не откликнулся. Его взгляд скользнул по каменным стенам. Толстые — пушкой не прошибешь. Черт бы ее побрал, будь она неладна — попользовалась и заперла как узника!

Голый, он прошел к окну и выглянул. Стояло дивное летнее утро. Вдали узкими струйками, похожими на пальцы, медленно поднимались светлые клубы дыма, они смешивались с туманом и казались темно-голубыми на фоне лавандовых гор. Недалеко от этого места вздымался более плотный черный столб.

Еще один источник дыма находился за поворотом, где в долине приютился Ачнадрочейд — первое поселение Макноррина, в котором они с Кэтрионой побывали накануне.

Доминик опустил кулак на твердый камень рядом с окном. Знала ли она о катастрофе уже этой ночью, пока похищала душу из его тела, и если да, зачем утаила от него страшную правду? Или, пока он спал, она успела сбегать и узнать эту ужасающую, ожидаемую ею новость? Ей сказали: «Иди быстрее! Они подожгли Ачнадрочейд!» — и она убежала.

Доминик бросился к своей одежде — уже изрядно потрепанной рубахе и килту Фрезеров, громко выкрикивая замысловатые ругательства. Он вынул свой нож и, стащив с кровати простыни, начал методично резать их на полосы. Несомненно, Кэтриона знала, что он может это сделать. Тогда почему она не унесла постельное белье?