Кальдер невольно задумался, как и чем можно совладать с подобным исчадием. Каково вообще остановить такого выродка на всем ходу? Тут одним весом может расплющить. А каким оружием его сразить? Собравшиеся наверняка прикидывали примерно то же самое, и, судя по всему, утешительный вывод не напрашивался никому.

Кроме Черного Доу.

— Вот и славно. Этого я от тебя и хочу.

— Я хочу биться с Союзом!

— Места хватит с лихвой.

— Я хочу схлестнуться с Жужелом из Блая!

— Этого обещать не могу. Он на нашей стороне, да к тому же немного не от мира сего. Хотя могу попросить выйти против тебя на турнире.

— Хочу сразиться с Девятипалым!

У Кальдера зашевелились волосы. Носителя этого имени восемь лет как нет на свете, а при одном его упоминании даже это сборище головорезов почтительно склоняет головы.

Доу больше не щерился.

— Ты упустил возможность. Девятипалый давно ушел в грязь.

— Я слышал, он жив, и стоит за Союз.

— Ты ослышался.

— Я слышал, что он жив, и хочу его прикончить.

— Не знаю, получится ли это теперь.

— Я величайший из воинов в Земном круге.

Стук сказал это без всякого фанфаронства, как сделал бы, скажем, Глама Золотой. И без угрозы, как это вышло бы у Кейрма Железноголового с его сжатыми кулаками и пронизывающим взглядом. Он просто утверждал истину.

Доу рассеянно почесал шрам на месте уха.

— Это Север, — сказал он. — Суровых воинов здесь пруд пруди. Парочка присутствует здесь. Так что заявление достаточно смелое.

Стук распахнул необъятный, подбитый мехом плащ и стряхнул его с плеч, оголившись до пояса, как готовый к состязанию борец. На Севере шрамы столь же популярны, сколь и клинки. Каждому, считающему себя мужчиной, желательно иметь по паре и тех и других. На громадном, перетянутом жилами теле Стука, напоминающем старую дубовую колоду, живого места не было. Он был испещрен, истыкан, издолблен всевозможными шрамами, которых хватило бы для бахвальства целой когорте прославленных бойцов.

— Под Йевеальдом я сражался с Псовым племенем, меня пронзило семь стрел. — Похожим на палицу указательным пальцем он провел по розоватым вмятинам, разбросанным по ребрам. — Но я продолжал биться, и навалил из их тел целую гору, и присвоил их землю заодно с женщинами и детьми.

Доу вздохнул, как будто полуголый гигант торчал у него на совещаниях настолько бессменно, что успел утомить.

— Может, пора подумать о щите?

— Щиты? Они для трусов, что за ними прячутся. Раны — свидетельство силы.

Великан ткнул большим пальцем в звездообразный шрам на плече, заходящий на спину; левая рука, пестрая, как дубовая кора, бугрилась комьями и наплывами.

— Страшная ведьма Фаниан окатила меня жидким огнем, а я прямо так, пока горело, оттащил ее к озеру и утопил.

— Наверно, вначале надо было все же потушить огонь, — прозорливо заметил Доу.

Стук пожал плечами, отчего ожог пошел бороздами, как вспаханное поле.

— Оно унялось, как раз когда она умерла.

Он указал на рваную отметину, лысой полосой рассекающую кожу на волосатой груди; один сосок начисто отсутствовал.

— Братья Смирту и Веорк вызвали меня на поединок. Они сказали, что поскольку росли вместе в одной утробе, то их следует считать одним человеком.

— И ты на это повелся? — фыркнул Доу.

— Я не ищу причин не сражаться. Смирту я разрубил надвое топором, а череп его брата раздавил вот этой рукой.

Он медленно сомкнул кулачище, добела сжав пальцы, гигантская мышца на руке вздулась.

— Нелицеприятное зрелище, — сказал Доу.

— В моей стране нелицеприятные сцены смерти у мужчин в чести.

— Сказать по правде, здесь то же самое. Более того, любой, кого я называю врагом, достоин гибели от твоих рук в любую минуту. Тот же, кого я считаю другом… Ты уж дай мне знать, прежде чем удостоить его нелицеприятной смерти. Скажем, мне бы очень не хотелось, чтобы ты по случайности прибил принца Кальдера.

Стук огляделся.

— Это ты Кальдер?

— Я, — отозвался Кальдер, подавив невольный порыв сказать, что это не он.

— Второй сын Бетода?

— Он самый.

Великан, мотнув космами, медленно кивнул чудовищной головой.

— Бетод был великий человек.

— Великий тем, что заставлял других людей сражаться за себя. — Тенвейз, всосав воздух сквозь гнилые зубы, в очередной раз сплюнул. — А сам боец был, можно сказать, неважнецкий.

Голос великана неожиданно смягчился.

— И почему все по эту сторону Кринны столь кровожадны? — спросил он с кроткой задумчивостью. — Ведь жизнь — не одна лишь борьба.

Нагнувшись, он двумя пальцами подхватил с пола плащ.

— Я буду в условленном месте, Черный Доу. Если только… Никто из сих человечков не желает сразиться?

Золотой, Железноголовый и Тенвейз все как один принялись разглядывать самые дальние закутки конюшни. Кальдер, не в пример им, преодолел мучительный страх и с улыбкой встретил взгляд великана.

— Я бы, может, и сразился, но у меня правило: никогда не обнажаться, даже наполовину, если только рядом не присутствует женщина. Что, конечно же, стыд и позор, ведь у меня с задней стороны есть что-то вроде шрама, это, пожалуй, всех бы впечатлило.

— О нет, с тобою, сын Бетода, я сражаться не могу. — Великан, прежде чем отвернуться, искушенно ухмыльнулся. — Ты создан для другого.

Кинув плащ на исполосованное шрамами плечо, он пригнулся и шагнул под высокую притолоку; карлы отворили створки дверей, и те хлопнули от поднятого Стуком порыва ветра.

— А что, ничего себе молодец, — с улыбкой сказал Кальдер. — Весьма мило с его стороны, что не вздумал показывать шрамы еще и на своем хере.

— Проклятущие варвары, — прошипел Тенвейз, что в его устах было не особо и ругательно.

— Подумать только, величайший воин в мире, — спесиво хмыкнул Золотой.

Хотя, когда великан стоял рядом, спеси в нем что-то не чувствовалось.

Доу задумчиво поскреб щеку.

— Мертвые знают, политик из меня не ахти какой, но союзников, как известно, надо брать, пока дают. А верзила таких размеров остановит преогромную тучу стрел.

Тенвейз с Золотым расплылись в угодливых улыбках, а Кальдер углядел здесь и более глубокий смысл.

— Ну что, задача ясна? Так давайте, приступайте.

Железноголовый с Золотым на выходе смерили друг друга враждебными взглядами. Тенвейз сплюнул Кальдеру под ноги, но тот в ответ только усмехнулся, дав себе зарок, что смеяться будет последним, когда поганый старый негодяй рано или поздно обмишурится. Доу стоял, глядя, как закрываются двери, со среднего пальца на пол по-прежнему капала кровь.

— Распри, распри, ох уж эти чертовы распри, — сказал он со вздохом. — Почему никто не может меж собой ладить, уживаться мирно? А, Кальдер?

— Отец в свое время говорил: отправь троих северян в одну сторону, и они кинутся друг дружку резать прежде, чем ты скажешь, кто за кем идет.

— Хм! Умен был, сволочь, этот Бетод, что бы про него ни говорили. А вот войну, начав, остановить не смог. — Доу пошевелил измазанными в чужой крови пальцами. — Когда руки испачканы кровью, отмыть их нелегко. Это мне Ищейка однажды сказал. А руки у меня в крови, сколько себя помню.

Кальдер с опаской прищурился, но оказывается, это всего лишь Треснутая Нога бросил из темноты платок Доу; тот, подхватив, взялся обматывать порезанную руку.

— Небось поздновато отмываться?

— Все одно кровь еще лить да лить, — отмахнулся Треснутая Нога.

— Пожалуй, что так.

Доу забрел в пустое стойло и, задрав голову, сладостно закатил глаза. Кальдер услышал, как солому орошает моча.

— Ну… так… вот.

Если они хотели, чтобы он почувствовал свою незначительность, то им это удалось. Кальдер не исключал возможности, что его убьют. Но, похоже, им все равно, и это уязвляло гордость.

— Есть ли какие-то указания лично мне? — осведомился он.

— Тебе? — Доу обернулся через плечо. — А на кой? Ты все равно ими или подотрешься или пропустишь мимо ушей.

— Возможно, и так. Тогда зачем за мной посылали?

— Да вот братец твой все уши прожужжал, что ум у тебя самый прыткий на всем Севере. А мне уже тошно слушать, как он говорит, что не может без тебя.

— Я слышал, Скейл где-то возле Устреда?

— В двух днях верхом. И едва я узнал, что Союз пришел в движение, тут же послал за ним, чтобы он шел на сближение с нами.

— Тогда во мне толку особого нет.

— Я бы так не сказал… — струйка притихла, — ну чего ты, черт тебя дери? — и возобновилась снова.

Кальдер скрежетнул зубами.

— Может, наведаюсь к Ричи. Посмотрю, как у него там с набором.

«А может, если получится, и уговорю его помочь мне протянуть хотя бы этот месяц».

— Ты же свободен, как птица?

Ответ был известен им обоим. Свободен, как голубь, ощипанный и нанизанный на вертел.

— Все как при твоем отце, право. Всяк волен делать все, что ему заблагорассудится. Верно, Нога?

— Верно, вождь.

— Волен-то волен, но только так, как я ему, собаке, укажу!

Карлы Доу заржали, будто услышали необычайно удачную шутку.

— Передашь Ричи от меня привет.

— Непременно, — Кальдер поворотился к дверям.

— Слышь, Кальдер! — окликнул Доу, стряхивая капельки. — Смотри только, не наделай мне делов.

— Каких делов? Что-то не соображу.

— А таких. А то с одной стороны южане, которых надо бить, да еще всякие там выродки вроде Жужела из Блая. А тут еще это его хренейшество Стук-Перестук, штырь бы ему в дышло… Да еще мои люди друг дружке дорогу переходят… Словом, не жизнь, а сплошная заноза в заднице. Терпеть не могу, когда кто-то тайком, за спиной, плетет что-то свое. Пытается под меня копать, да еще в такое время… Так что смотри, если что, башки тебе к херам не сносить!

Последнее он проорал, выпучив глаза. Ни с того ни с сего в нем полыхнула ярость; жилы на шее вздулись. Все настороженно притихли. А Доу, выпустив пар, опять сделался безмятежным, аки агнец.

— Понял меня?

Кальдер сглотнул, пытаясь не выдать страха.

— Суть уяснил.

— Ну вот и славно. — Доу зашнуровал гульфик и ощерился, как лиса при виде незакрытого курятника. — А то ужас как не хотелось бы трогать твою жену. Она ж такая красотуля. Хотя, понятно, и не такая, как ты.

Молчаливую ярость Кальдер скрыл за очередной усмешкой.

— Оно понятно, куда ей до меня.

Он прошел между скалящимися карлами и вышел под вечереющее небо, неотвязно думая, как бы вернее поквитаться с Черным Доу и вернуть похищенное у отца.

Что за война?

— Красиво, правда? — спросил Агрик с улыбкой во все веснушчатое лицо.

— Ничего, — рассеянно буркнул Зоб.

Он раздумывал, как использовать это место и как бы его мог использовать враг. Старая привычка — еще со времен Бетода, когда они вели кампании и рассуждали о земле. И о том, как превратить ее в оружие.

Ценность холма, на котором стояли Герои, дураку понятна. Он грибом вырастал над плоской долиной — одинокий и странно гладкий, будто рукотворный. От него шпорами ответвлялись два выступа — один на запад, с иглой из камня на конце, получившей название Палец Скарлинга, а другой на юго-восток, с кольцом более мелких камней на макушке, известных как Детки. По мелкому дну долины петляла река. На западе она огибала золото ячменных полей и терялась в зеркальных блюдцах болот, а далее текла под рассыпающимся мостом, за которым сейчас приглядывал Легкоступ — мостом, с редкостной неизобретательностью названным Старым. Вода, серебристо посверкивая на галечных отмелях, с журчанием омывала подножие холма. Где-то там, среди чахлой осоки и плавника, удил сейчас рыбу, а скорей всего клевал носом, Брек.

По другую сторону реки, к югу, поднималась Черная пустошь — мешанина желтой травы и бурого папоротника, с каменистыми осыпями и оврагами, по дну которых белой кипенью бежали родники. Восточнее над рекой стоял Осрунг — кучка домишек около моста и большая мельница, в окружении высокого частокола. Столбики дыма из труб уходили в синеву неба, а оттуда в никуда. Все как обычно, ничего примечательного, и никаких следов ни Союза, ни Черствого, ни кого-то от Ищейки. Трудно поверить, что идет война.

Хотя, исходя из опыта, которого у Зоба было хоть отбавляй, война почти полностью состоит из тоски и скуки — обычно в холоде и сырости, голоде и хвори. И из ужаса, да такого, что обосраться можно. А ведь надо еще таскать на себе доспехи и навешанный на них металл. И донимало немое изумление, как его угораздило врасти в это черное дело, да так из него, черт возьми, и не вырасти. Быть может, это талант, или же отсутствие таланта к чему-то другому. Или его подхватило и унесло ветром, который возьми да занеси его сюда. Зоб уставился вверх, где в глубокой синеве неба плыли клочковатые облака, а с ними воспоминания: одно, другое.

— Красота-то какая, — еще раз мечтательно вздохнул Агрик.

— Под солнышком все смотрится красивей, — сказал Зоб. — А был бы сейчас дождь, так ты бы назвал эту лощину самой поганой дырой на свете.

— Может быть, — Агрик, блаженно прикрыв глаза, подставил лицо солнцу, — но ведь дождя нет.

Это правда, причем необязательно радостная. У Зоба была давняя пагубная склонность сгорать на солнце, так что весь вчерашний день он как по часам смещался вместе с тенью вокруг самого рослого Героя. Сильнее жары Зоб недолюбливал только холод.

— Эх, не знаю, что отдал бы за крышу, — вздыхал он. — Чертовски доброе приспособление прятаться от погоды.

— А мне так и дождь, если в меру, нипочем, — сказал Агрик.

— Это ты еще молод. Вот поживешь с мое — тогда узнаешь, каково в таком возрасте сутками торчать под открытым небом, в погоду и непогоду.

Агрик пожал плечами.

— К той поре, воитель, я все же рассчитываю обзавестись крышей.

— Правильно мыслишь, — проворчал Зоб, — хотя соплив еще мне перечить.

Он достал побитый окуляр, которым разжился у мертвого офицера Союза, найденного замерзшим среди зимы, и опять уставился в сторону Старого моста. Ничего. Проверил отмели — ничего. А вот на дороге в Олленсанд вроде как вспархивает какое-то пятнышко — оказалось, мошка по ту сторону стеклышка, так что оснований бить тревогу нет.

— Что ж, в хорошую погоду хоть местность просматривается лучше.

— А мы Союз высматриваем? Да эти негодяи и на дохлую лошадь не всползут. Напрасно беспокоишься, воитель.

— Кому-то ж надо.

Хотя в словах Агрика был определенный смысл. Беспокоиться чересчур или не беспокоиться вовсе — две стороны одной монеты, но Зоба почему-то всегда клонило именно к первому, то есть к чрезмерному волнению. Поэтому при всяком движении он дергался и норовил призвать к оружию: было ли то кружение птиц в небе; овцы, пасущиеся на пустынных склонах; крестьянские повозки, ползущие по проселочным дорогам. Недавно Весельчак Йон с Атроком затеяли упражняться на топорах — так от внезапного лязга металла Зоб чуть не опростался в штаны. Да, оно так: беспокойство избыточное. Стыд в том, что в сердце его никак не унять.

— Зачем мы здесь, Агрик?

— Мы, здесь? Ну как. Ты же знаешь. Сидеть на Героях, смотреть, не появится ли Союз, а если появится, сообщить Черному Доу. Дозор, разведка, как всегда.

— Это мне известно. Я же сам тебя в этом наставлял. А ты скажи, зачем мы здесь?

— Как бы смысл жизни и все такое?

— Да нет же, нет! — Зоб хватал руками воздух, как будто никак не мог уцепиться за истинный смысл слов. — Почему мы здесь?

Агрик, наморщив лоб, мучительно соображал.

— Ну это… Девять Смертей убил Бетода, и взял его цепь, и сделался как бы королем северян.

— Верно.

Тот день отчетливо помнился Зобу: труп Бетода, простертый в луже крови; толпа, ревущая имя Девятипалого… Несмотря на солнце, его пробрал озноб.

— И?

— Черный Доу пошел тогда на Девять Смертей и забрал цепь себе.

Агрик спохватился, что говорит крамолу, и завилял:

— Ну а как же иначе. Кто бы стерпел такого отъявленного сумасброда, как Девятипалый, над собой королем? Однако Ищейка назвал Доу изменником и клятвопреступником, а большинство кланов к югу от Уфриса склонились на его сторону. А короля Союза, видите ли, связывали с Девятипалым узы дружбы по каким-то там безумным походам. Вот и вышло, что Ищейка и Союз решили пойти на Черного Доу войной, и вот мы все здесь.

Агрик откинулся на локти, прикрыв глаза, довольный собой.

— Какое четкое понимание интриги текущего противостояния.

— Спасибо, воитель.

— А именно, как завязалась распря между Черным Доу и Ищейкой, и почему Союз встал на сторону Ищейки. Хотя дело скорее в том, кто чем владеет, нежели кто у кого ходит в друзьях.

— Ну да. Вот ты и здесь.

— Но почему здесь мы?

Агрик снова, насупившись, сел. Тюкнул по дереву металл: это брат сделал выпад на щит Йона и тут же поплатился за опрометчивость.

— Я ж сказал: бери вбок, дурачина! — сурово поучал Йон.

— Ну, это… — мучился Агрик. — Наверно, мы стоим за Доу, потому что Доу, каким бы лиходеем ни был, тоже стоит за Север.

— Да? А что такое, по-твоему, Север? — Зоб похлопал по земле. — Леса, холмы и реки — за них он, что ли, стоит? Зачем он тогда заманивает неприятеля, чтоб тот их сжигал, загаживал, вытаптывал?

— Ну, я в смысле, не только земля. Главное — здешний народ, я его имею в виду. Ты же понимаешь: Север.

— Народ, говоришь? А сколько племен и кланов, самых разных, здесь обитает? Многим из них на Черного Доу решительно наплевать, а уж ему на них — тем более. Народ как жил так и живет лицом к земле, лишь бы ему дали спокойно свои крохи с наделов собирать.

— Эйе. В смысле, ну да.

— Так как Черный Доу может стоять разом за всех?

— Ну, — Агрик поерзал, — не знаю. Наверно, оно…

Он косился вниз на долину и не заметил, как сзади подошла Чудесница.

— Тогда почему мы вообще здесь?

От подзатыльника, крепкого и внезапного, он аж хрюкнул.

— Сидеть на Героях, балбес, — пояснила Чудесница, — смотреть, не явится ли Союз. Дозором, разведкой, как всегда, болван. Что за дурацкий вопрос.

Агрик обиженно мотнул головой.

— Все! Теперь из меня слова не вытянете.

— Обещаешь? — еще и переспросила Чудесница.

— И зачем мы вообще здесь… — бормотал себе под нос Агрик.

Потирая затылок, он пошел взглянуть, как упражняются Йон с Атроком.

— Лично я знаю, зачем здесь я, — медленно воздев длинный указательный палец, произнес из лежачего положения Жужело.

В зубах у него в такт словам колыхалась травинка. Казалось, он спит, лежа на спине, под головой вместо подушки уместив меч. Хотя Жужело на вид спал всегда, а на самом деле, как выяснялось, неизменно бодрствовал.

— Потому что Шоглиг сказала: человек с застрявшей в горле костью…

— Выведет тебя к твоей судьбе, — закончила за него Чудесница. — Слышали уже, сколько можно?

— Мало мне заботы о восьмерых жизнях, — с досадой вздохнул Зоб, — так нет же, обязательно нужно, чтоб на шею давила еще и судьба безумца.

Жужело успел сесть и сдвинуть капюшон.

— Возражаю. Я ни в коей мере не безумец. А просто… вижу вещи на свой лад.

— Безумный лад, — не преминула кольнуть Чудесница.

Жужело тем временем встал, отряхнул зад покрытых немыслимыми пятнами штанов и взвалил меч в ножнах на плечо. Меланхолично перемялся с ноги на ногу и, почесывая в гульфике, сказал: