Я покачал головой:

— Вряд ли. Хорошо, что вы пришли с этим именно ко мне. Спасибо. А теперь предоставьте все мне. Я сам этим займусь. А вы никому больше не говорите, что вы тут обнаружили. Вы же не хотите навредить следствию?

Аллен-Джонс с надеждой спросил:

— Как вы думаете, сэр, это действительно человеческие останки?

Полагаю, у такого мальчика, как Аллен-Джонс, подобное открытие, да еще и на территории родной школы, вызвало столь же сильное возбуждение, какое испытывает собака на собачьей площадке; еще бы, такая волнующая тайна, поистине долгожданнее событие, взрывающее тупую каждодневную рутину. Я же, его учитель, воспринимал это совершенно иначе. Последние два года были тяжелыми для всех нас. Многочисленные скандалы, убитый мальчик, месть, насилие, позор в глазах общественности — все это самым дурным образом сказалось на репутации школы, ее рейтинг сильно упал, и мы оказались буквально на краю банкротства. И в новом учебном году нам менее всего нужны были всякие неприятные тайны и дополнительные волнения. Я призвал на помощь все свои навыки преподавателя и с важным видом заявил:

— Я во всем разберусь, Аллен-Джонс. Вам больше этим заниматься не нужно. — И с этими словами я снова нырнул в проделанную в изгороди дыру и действовал столь энергично, что острые концы прорванной проволочной сетки впились в мягкий валик плоти, давно уже образовавшийся у меня на талии, и сильно оцарапали бедро. В итоге на моей белоснежной, все-таки-первый-день-занятий, сорочке расплылись зловещие кровавые пятна.

Еще один дурной знак. Сегодня уже третий. И он был гораздо хуже предыдущих, ибо возвещал не просто приближение грозовых облаков, а неминуемый ураган. Дело в том, что мне все-таки удалось разглядеть то, что поблескивало в груде грязного тряпья на берегу будущего бассейна; для моих «Броди Бойз» этот предмет, даже если б они его и заметили, никакого значения не имел. Но я-то хорошо его разглядел и знал, что он означает. Еще одно послание из прошлого. Причем такое, что если сейчас его вскрыть и прочесть, то в нашей школе, которая только-только начинает приходить в себя после прошлогодних ужасных событий и не менее ужасных событий позапрошлого года, воцарится такой хаос — как финансовый, так и эмоциональный, — что в итоге «Сент-Освальдз» все-таки рухнет, несмотря на все усилия нашего нового директора и спасательной команды из «Малберри Хаус».

Ничто не может оставаться навеки похороненным, думал я. Прошлое никогда не устает делать свои подарки, вытаскивая из огромной черной шляпы различные имена. Дэвид Спайкли, Беки Прайс — ныне оказавшаяся миссис Бакфаст, Эрик Скунс, Гарри Кларк. Однажды, возможно, прошлое вытащит на свет божий и мое имя. Я сунул руку в карман. Предмет, который я подобрал на краю котлована, на ощупь был неприятно холоден. И я вдруг подумал: если я сейчас просто уроню эту штуковину на землю где-нибудь на игровых полях, то ее вскоре втопчут в грязь, и тогда никто ничего не узнает. Да никому и дела не будет до какой-то древней истории. Как говорится, во время войны закон должен спать. Inter arma enim silent leges.

А что, у нас действительно идет война? Возможно. История с партами была только ее началом. Затем в классах появились белые доски, новая школьная форма для девочек в виде симпатичных сарафанчиков, компьютеры, электронная почта, новые лозунги. Например, «Прогресс через традиции». Я все еще стоял возле пролома в изгороди, и мне было хорошо видно, как мои «Броди Бойз» бредут через размокшее грязное поле; розовая майка Аллен-Джонса светилась, точно маяк, а Сатклифф обернулся и помахал мне.

Я вытащил руку из кармана и помахал в ответ. Я понимал, что выбора у меня нет. Возможно, в рекламной брошюре нашей школы лозунг «Прогресс через традиции» и сменил более привычный Audere, agere, auferre [«Дерзать, трудиться изо всех сил и победить» (лат.).], но мой личный девиз так и остался прежним: Ad astra per aspera [«К звездам — через тернии» (лат.).]. Ибо мы, даже свалившись в грязную канаву, всегда продолжаем стремиться к звездам.

Я обернулся. Эхо мальчишеского смеха звонко разносилось по игровым полям. Я вздохнул и с тяжелым сердцем побрел в сторону директорского кабинета.

Глава четвертая

«Сент-Освальдз», 4 сентября 2006 года

Беки была единственным ребенком в семье, и все же у нее был брат. Звучит как загадка, не правда ли? И, пожалуй, в определенном смысле так оно и было. Потому что мой брат исчез, когда ему было всего четырнадцать лет, и не оставил после себя ничего, кроме горя и некой пустоты, имевшей форму мальчика, которую я так никогда и не сумела ничем заполнить, поскольку она все разрасталась, а я по сравнению с ней словно становилась все меньше и меньше.

Моим родителям уже доводилось терять ребенка. Моя старшая сестра умерла еще до рождения Конрада, но родители редко о ней упоминали. У нас дома не было ни одной ее фотографии, и никакого портрета в гостиной тоже не было. Я знала, что моя сестренка умерла вскоре после своего появления на свет, потому что у нее было что-то не в порядке со здоровьем. И какое бы горе мои родители тогда ни испытывали, горе это было смягчено пониманием, что девочка — не жилец. С Конрадом же все было совершенно иначе. Его они всегда считали абсолютно идеальным ребенком.

Мне было всего пять лет, когда Конрад исчез. Слишком мала, чтобы понимать, что это означает. Так что я далеко не сразу догадалась, что отныне мой мир изменился навсегда. И еще очень долго не понимала: мне никогда, как бы я ни старалась, не занять то пустое пространство, что осталось после ухода Конрада; что я всегда буду ощущать его отсутствие как холодный сквозняк из открытой в ночную тьму двери. И впоследствии я не раз читала все это в глазах моих родителей. Отсутствие Конрада словно окутало холодом мое детство и юность; отсутствие моего брата оказалось куда могущественней моего реального присутствия в жизни родителей и полностью меня затмевало. Это продолжалось и когда я родила, и когда вышла замуж, и когда овдовела, и когда у меня наступила ранняя менопауза. Даже теперь, когда я стала директором школы «Сент-Освальдз», я порой слышу тот знакомый голос: Ты здесь? Неужели ты и впрямь все еще жива?

Я налила себе еще кофе. Джонни оставил мне в наследство свою кофейную машину — впрочем, особого-то выбора у него и не было, — весьма дорогое устройство, в сверкающих хромированных поверхностях которого я вижу собственное отражение и лишний раз убеждаюсь: я здесь, я жива. Наконец-то я действительно жива, я настоящая, а не просто чье-то отражение. Не просто какое-то имя. Не просто призрак из кофейной машины.

Я уже говорила, что чувствовала себя настоящей, целостной. Но чувство это было мной выстрадано. И в течение многих лет мне казалось, что у меня недостает некой важной части. Хотя на самом деле никто мне ничего такого не говорил. Однако дети всегда чувствуют подобные вещи сами. Вот и я чувствовала, что в иные дни я как бы исчезаю, растворяюсь в своем безмолвном мире, и дни моей жизни утекают без следа, как утекает в сливное отверстие вода из наполненной раковины. И все это отражалось в глазах моих родителей; да, я видела в их глазах бесконечную тоску и жестокое разочарование. Как если бы они предпочли, чтобы я, а не Конрад, оказалась тем ребенком, которому суждено было исчезнуть. Возможно, именно поэтому еще в ранней юности я научилась использовать секс как некую форму власти над другими. Я уже знала, какие желания пробуждаю у представителей противоположного пола, и очень быстро научилась заставлять мальчишек воспринимать меня такой, какая я есть, по-настоящему меня видеть — хотя бы до тех пор, пока им самим это нравилось. Например, я не нахожу иной причины любовного влечения ко мне, которое вдруг возникло у Джонни Харрингтона; сама я совершенно точно никогда не была в него влюблена, но какое-то время искренне наслаждалась обретенной над ним властью. Но и тогда для родителей я по-прежнему оставалась неким призраком вроде тех фантастических звуков и стуков, какие возникают в водопроводных трубах. Мало того, я постоянно служила им напоминанием о том трагическом дне, когда исчез мой брат.

Теперь, конечно, мои родители уже умерли. Вообще все герои этой истории либо мертвы, либо изменились до неузнаваемости. И никто уж больше не сравнивает меня с Конрадом. Никто не винит меня в его смерти. И родительский дом перестал быть местом поклонения Конраду, ибо теперь там живет самая обыкновенная и очень милая маленькая семья, понятия не имеющая о том, какая драма разыгралась в этих стенах много лет назад. Отец, мать, двое детей и джек-рассел-терьер. В маленьком садике у них растут розы. И номерные радиостанции [Коротковолновые радиостанции, которые передают в эфир набор чисел, слов или букв, представляющих собой зашифрованные сведения и могут принадлежать самым разным организациям: например, разведке или же тайным тотализаторам.] никто больше не слушает. И старые ворчливые канализационные трубы наконец-то заменили. А я так и не успела тогда заменить сломанную крышку на унитазе. В день рождения я всегда получаю от этих людей поздравительные открытки.

Но ничто не может длиться вечно. Как и прошлое никогда не кончается. Вот почему я совершенно не удивилась, когда вы, Рой, сегодня пришли ко мне с сообщением о найденном трупе. Я, пожалуй, даже ждала этого. Целых двадцать лет ждала, когда кто-нибудь буквально споткнется об эту улику, торчащую из земли. Я даже усматриваю некий поэтический смысл в том, что подобная «честь» выпала Рою Стрейтли. Именно Стрейтли, этому шаркающему ногами старому шуту, который невольно послужил причиной падения Джонни Харрингтона. Именно неподкупному Стрейтли, которого многие считают сердцем и душой «Сент-Освальдз». Но именно «Сент-Освальдз» и станет причиной моей победы над Стрейтли. «Сент-Освальдз» — это его главная слабость, как когда-то моей главной слабостью был Конрад. Но в отличие от меня Рой Стрейтли не способен исторгнуть эту слабость из своей души. Он носит ее в себе, как некоторые продолжают носить любимое старое пальто, глупо считая его надежными доспехами. Вот почему я не испытала ни капли страха, когда Стрейтли пришел ко мне сегодня утром. Вот почему я и глазом не моргнула, когда он извлек из кармана некий маленький металлический предмет и положил его передо мной на стол.