Я не понимала, что он ей нравился. После нескольких его посещений мы поехали на уик-энд в его загородный дом. У въезда стояли столбы с орлами. Фасад был выдержан в дворцовом стиле. Земельных угодий мало, и не выплачен налог на наследство. У него было двое сыновей, они постреливали птиц и пили виски. Говорили также о бывшей жене, Дейзи, которая удрала, как рассказал мне один из его сынков, много лет назад. В доме можно было замерзнуть. После ужина в наши постели клали бутылки с горячей водой. На ночных столиках стояли термосы и коробочка с печеньем.

Джулия спала в его комнате, но они полагали, что я пребываю на этот счет в полном неведении. Ее сумку ставили в комнату с розочками на обоях, однажды она позвала меня туда, чтобы побеседовать перед ужином. Она просила меня, чтобы я хорошо относилась к Тревору, не грубила ему и не дулась. Но я видела ее банную перчатку у него в ванной, там же стоял ее флакон с косметическим молочком. Меня привели в их спальню его сынки, чтобы показать пошлые гравюры мужчин и женщин, развлекавшихся друг с другом и одетых в наряды XVIII столетия. Папа и Мишель давно просветили меня насчет секса, поэтому гравюры меня совсем не смутили, но стало неприятно, когда я увидела банную перчатку и косметическое молочко.

Тревор Блейк называл меня «маленькой француженкой».

— Я же не француженка, почему он меня так называет? — спросила я у Джулии.

— Потому что твоя мать была француженкой, — ответила она.

Я рассказала отцу и Мишелю о том, какой ужасный этот Тревор Блейк, надеясь, что они смогут спасти от него Джулию. Отец, вероятно, что-то сказал ей невпопад, потому что она позвонила мне из Лондона и была в ярости.

— Если тебе что-то не нравится в Треворе, ты должна была поговорить со мной, а не с отцом. Он к этому не имеет никакого отношения.

Я подумала, что после этого происшествия она больше не захочет видеть меня в Лондоне. Но спустя несколько недель отец вручил мне билет до Лондона и отвез в аэропорт. Когда я приземлилась, Джулия крепко обняла меня.

— Ты ни в чем не виновата, девочка, ты просто ревнуешь меня, — сказала она.

— Почему? — спросила я, стараясь не акцентировать на этом внимание так, как иногда старались делать отец и Мишель. Но мне было трудно притворяться. Да, я ее ревновала! Это значило, что я влюбилась в нее, это было болезненное, неестественное чувство.

Когда мы приехали домой, я все ждала, когда же прибудет Тревор и начнет, как всегда, орать и звать Джулию. Я вздрагивала всякий раз, когда слышала звуки проезжающей по улице машины, но Джулия объявила мне:

— На сей раз он не приедет, иначе всем будет очень неловко…

— Что мы будем делать сегодня? — спросила я ее.

— Мы можем посмотреть телевизор и поужинать в моей комнате, как делали это, когда ты была еще малышкой, — был ее ответ. Мне в это время уже исполнилось четырнадцать.

Я чувствовала, что испортила ей уик-энд, и на следующее утро мне не хотелось вставать. Она пробовала меня поднять сначала в десять, потом в одиннадцать. Я не двигалась. Мне было стыдно, я очень злилась и хотела очутиться в Париже. Чуть позже прибыл доктор Эмери. Он лечил меня от ветрянки несколько лет назад. У него был большой старомодный саквояж. Он как никто мог успокоить меня, когда присаживался на постель и просто улыбался, ничего не говоря, и только потом он доставал свой стетоскоп.

Я могла видеть тень Джулии за дверью, она старалась услышать, о чем мы говорили. Доктор Эмери взял мои руки, громко прочитал название книги, лежавшей на ночном столике, и сказал так, чтобы она могла его услышать.

— Джулия, дорогая, с девочкой все в порядке, она здорова и читает Колетт, вот и все.

Когда я была маленькой, Джулия отдавала мне воротнички из органди, маленькие плетеные сумочки, кружевные перчатки, а также выгоревшие шелковые цветы, которые, как говорила, прикрепляют к меховым шубкам. Когда я подросла и стала носить некоторые вещи ее размера, она дарила мне туфли, которые нужно было шнуровать на подъеме, открытые лодочки без каблука, выходные туфли, сделанные из атласа. Потом пошли пояса с серебряными застежками или же сплетенные из яркого шнура. Затем — платья, юбки, и блузки, вещи, которые когда-то носила она сама. Грудь у нее была больше, бедра шире, но талия тоньше, чем у меня.

Я не была на нее похожа. Но если закидывала назад голову и на лицо падал свет, можно было уловить некоторое сходство.

Я надевала ее вещи и в Париже. Однажды, когда к отцу пришел его поставщик из Италии — Эрги, — я надела белую шелковую блузку Джулии, бывшую в моде в сороковых годах. Я чувствовала себя такой хрупкой, такой женственной, как молодая леди. Блузка была вся в оборках, а рукав я сразу же вымочила в супе. Отец поднял мою руку и вытер манжету салфеткой.

— Хорошенькая блузка. Где ты ее взяла? Тебе стоит поучиться вести себя за столом, держаться воспитанной девушкой.

— Это блузка Джулии, — сказала я.

Он задержал салфетку на моей манжете.

— Да, конечно, мне кажется, что я вспоминаю ее.

— О, Джулия! — воскликнул Эрги. — Как она?

— Великолепно, — ответила я.

— С ней все в порядке, и она живет в Лондоне, — добавил отец.

— Я никогда не забуду, как она была хороша в Риме, — продолжал Эрги. — Она ходила в накидке, а на Площади Испании сидела прямо на ступеньках!

В следующий раз, оказавшись в Лондоне, я села на ступеньки у двери, пока ждала Джулию.

— Встань, — сказала мне Джулия, — когда так сидишь, то становишься похожей на жильцов многоэтажного дома.

— Но ты же сидела так на испанской лестнице, — заметила я.

— Та лестница гораздо больше, там все сидят.

У нее были друзья, которые посещали монастыри в Греции, разгуливали по Гималаям, проводили ночи в Сахаре. Они приходили к ней на обед по воскресеньям и рассуждали о разных интересных местах, приключениях и ненайденных сокровищах.

Тревор Блейк называл людей, приходивших к ней на обеды, богемой и никчемными людьми. Все они были из хороших семей, но путешествовали и торговали коврами и миниатюрами. Джулия тоже несколько раз ездила в Индию со своим партнером Элистаром. Он воспроизводил ее рисунки на тканях, которые тоже получали из Индии. Когда она возвращалась, то привозила кучи разных ярких бус и ожерелий, браслетов с маленькими бубенчиками, батики и удивительные образцы старых тканей, целые штабеля тонкой прозрачной материи.

Она говорила, что ей все нужно, чтобы проследить сочетаемость оттенков при работе над расцветкой тканей.

Она привозила восточную черную краску — коль — в крошечных стеклянных сосудах. Однажды она привезла из Марокко неровные глиняные диски коричневатого цвета. Джулия показала мне, как нужно помочить палец и потереть блестящую поверхность, и коричневый цвет становился ярко-красным.

— Женщины бедуинов используют такие диски вместо помады, чтобы красить губы.

— Но это выглядит такой дешевкой, — не смогла удержаться я от замечания. Ярко-красные блестящие губы были просто вульгарны.

— У тебя викторианские взгляды.

— Но это выглядит так некрасиво…

— Мы отдадим эти диски Тревору, хорошо? — сказала Джулия.

С тех пор наши отношения наладились.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, Лондон начал меняться. Джулия повезла меня на Кингз-Роуд. Мы ходили по антикварным магазинчикам. Все на улице носили яркие индийские рубашки, ходили с длинными волосами, и везде пахло благовониями. Повсюду звучала музыка. Я попросила, чтобы она купила мне несколько коротеньких юбочек. Во время ленча в воскресенье я проделала танцевальные па вокруг стола, чтобы на меня обратили внимание пришедшие к ней мужчины.

— Наверное, у вас дома никто не бывает, только Джекоб и Мишель, — заметила Джулия.

— У нас бывает много народу!

— Ты понимаешь, что я имела в виду, — продолжала Джулия, когда я ей помогала убирать со стола грязную посуду.

Тревор Блейк все еще общался с ней. Я видела новые фотографии, где они были вместе. И иногда в шкафу висел его плащ, даже если самого Тревора не было. Я видела его книги, или он мог позвонить в уик-энд, и, если я снимала трубку, он говорил:

— Просто передай своей тете, что я хочу договориться с ней на вторник.

Он вешал трубку прежде, чем я успевала что-то сказать. Один из его сыновей женился, а другого выгнали из Оксфорда.

Тревор продал хорошую картину, висевшую в его загородном доме, и об этом писали в газетах. Однажды мы обедали все вместе, и он заметил о каком-то актере, что тот «извращенный, как педик». Я знала, что это значит, и обронила:

— Некоторые из моих близких друзей — педики, не говоря уже об отце.

Обед закончился в полном молчании, и я не видела его очень долгое время.

Разговор о любви начался с Джеральдиной, она была лучшей подругой Джулии. Джеральдина была толстой и очень деловой. Ее волосы были всегда несколько неряшливо заколоты кверху. У нее был муж, член парламента от лейбористов, они растили пятерых детей. Сидя за столом на кухне, с бокалом красного вина, она спросила:

— Флоренс, что ты предпочтешь — делать карьеру, как твоя тетка, или же выйти замуж и завести детей?

— Я уверена, что она хочет замуж, — заметила Джулия.

— Прежде всего найди себе подходящего, почти идеального мужчину, — продолжала Джеральдина. Разговор происходил в воскресенье. Я пыталась что-то лепить. В Париже заниматься этим было нельзя, потому что Нгуен не выносил грязи на кухне, а моя комната была слишком стерильной, чтобы мокрую глину класть на стол.

Я посмотрела на Джеральдину, она провалилась в кресло, словно куча подушек, — все ее тело расплылось из-за частых беременностей и кормления детей грудью. Джеральдина была грузной женщиной, с толстыми ляжками и отвисшей большой грудью. Мне не хотелось, чтобы меня так же часто оплодотворяли, как ее, и чтобы мне потом приходилось рожать каждые девять месяцев. Почему-то я сравнивала ее с прудом, который время от времени осушали, чтобы почистить.

— Может, мне захочется поработать, — ответила я. — Но только еще не знаю, чем заняться.

— Но если ты встретишь подходящего мужчину, то захочешь выйти за него замуж, — настаивала Джеральдина.

— Сначала я хочу влюбиться.

— Ну, для этого у тебя еще есть время, — заметила Джулия.

После того как отец подарил мне кольцо, я взяла его с собой в Лондон, чтобы показать Джулии.

— Что это? — спросила Джулия.

— Леда и лебедь, — ответила я. — Это римское кольцо.

Я так гордилась таким необычным подарком и надеялась, что она поймет меня.

— Покажи.

Я сняла кольцо с пальца и протянула его Джулии. Она сжала его в руке и как бы проверила его вес.

— Красивое и необычное кольцо, — сказала Джулия. Я обратила ее внимание на печатку. Она стояла у окна, а я заглядывала через ее плечо.

— Да, Юпитер снова начал свои странные превращения. Смотри, не потеряй кольцо. Тебе нужно носить его всегда.

Я показала его Джеральдине.

— Что этот селезень делает с девушкой? — поинтересовалась она.

— Это лебедь, — терпеливо объяснила я ей. — Юпитер превратился в лебедя, чтобы прийти к Леде…

Чтобы лучше рассмотреть кольцо, Джеральдина надела очки.

— Бог мой, да они развлекаются! — воскликнула она и добавила, обращаясь к Джулии: — Мне кажется, твой дорогой братец напрасно морочит ей голову.

— Я так не считаю, — ответила Джулия. — Я предпочитаю, чтобы она носила это кольцо, нежели дешевый браслет с надписью «Поцелуй меня!» из блестящих стекляшек!

Когда мы с Джулией в первый раз начали говорить о любви, мы не спали всю ночь. Она лежала в кровати, обложенная со всех сторон своими кружевными подушками. Она отдала мне валик, чтобы я могла откинуться на него, и закутала в кашемировые шали, дабы я не замерзла. Пока мы разговаривали, она подпиливала и полировала ногти серебряной пилочкой, чистила их маленькой щеточкой с натянутым на нее кусочком замши. Мне хотелось дождаться рассвета, мне было так интересно не спать всю ночь, поэтому я продолжала задавать вопросы, не давая ей уснуть.

— У тебя было много мужчин? — начала я.

— Иногда мне кажется, что их было слишком много, а иногда я думаю, что так и не встретила ни одного стоящего…

— Никого?

— Да, того, с кем бы я хотела прожить всю жизнь.

— Любовь всей жизни?

— Нет, — ответила Джулия. — Любовь всей жизни — это что-то совершенно иное. Я имела в виду того, с кем мне было бы не противно жить вместе.

— Значит, это не Тревор, — у меня отлегло от сердца.

— На Тревора можно положиться, он — надежный. Это весьма важно.

— А кто был самым-самым всей твоей жизни? — спросила я.

— О, — произнесла Джулия и взяла белый карандаш из серебряного футляра, лежавшего на столике подле постели. — Когда мне было двадцать два, я была влюблена, и все мои друзья тоже были влюблены, хотя бы по разу. А сейчас мне уже сорок, но я так ни в кого больше и не влюбилась, хотя полагала, что это может случиться со мной не один раз.

Я вдруг увидела, как истончилась кожа у нее под глазами и как она покрывается морщинками, когда Джулия наклонилась вперед.

— Но разве ты хочешь изменить свою жизнь? — продолжала я. — У тебя интересная работа, дом и друзья, а еще мой отец в Париже и я, и это все твоя жизнь.

— Ты хочешь сказать, что мне уже больше ничего не нужно?

— Ты мне кажешься идеальной, — прошептала я.

— Я не слишком в этом уверена, — сказала Джулия. — Тебе пора спать.

— Нет, пожалуйста, поговорим еще. Расскажи о моей матери.

— Твоя мать, — говоря это, Джулия подняла глаза и произнесла скороговоркой: — Твоя мать была француженка и очень хорошенькая, и она умерла при твоем рождении.

— И все?

— Да!

— Почему ты не живешь в Париже?

— Париж… — протянула она. — Он замедляет время и ускоряет рост. В этом городе люди портятся, в особенности американцы.

— Поговорим еще о любви.

— Потом, когда ты повзрослеешь. Скоро уже взойдет солнце.

— Хочется посмотреть, как оно всходит, — упрямилась я.

— Ты знаешь, — она положила голову на подушку и закрыла глаза, — в Индии есть пословица: «Солнце взойдет только потому, что пять миллионов женщин молят каждое утро, чтобы взошло солнце».

— Но оно все равно взойдет.

— Может, они потому и просят, что уверены обязательно получить…

— Как глупо, — заметила я.

— Вот уж нет. Это высшая мудрость!

Мне так хотелось, чтобы Джулию любили. Она была великолепна, но мне хотелось, чтобы у нее все было прекрасно, чтобы дни несли ей радость, чтобы я была уверена: у нее есть необходимость быть красивой и обаятельной. Я следила за глазами ее гостей, чтобы узнать — любят ли они ее. Я читала ее письма, когда никого не было дома, чтобы узнать, нет ли там любовных посланий. Чтобы узнать, что пишет мужчина, когда он влюблен. Все, что я нашла, только сухие записки от Тревора.

«Встретимся в пятницу, хорошо? Извини за прошлую неделю».

Я также нашла несколько листочков со стихами, неизвестно кем написанными.

Она приезжала в Париж несколько раз в год, и мы шли развлекаться: отец, Мишель, Джулия и я.

Отец и Джулия шли перед нами, обняв друг друга за талию, как влюбленные. Я следовала за ними с Мишелем, чувствуя себя их жалким повторением, имитацией. Я изо всех сил старалась сесть с ней рядом за обедом, проходить через двери вместе с ней, хотела, чтобы она сначала заходила в мою комнату, когда приезжала погостить у нас. Когда мне это удавалось, я старалась держать ее за руку, чтобы знать, что она больше принадлежит мне, чем отцу.

— Посмотри на них, — заметил Мишель, когда они шли перед нами, — можно подумать, что они близнецы. Райские близнецы.

Я напомнила ему, что отец на два года старше Джулии.

— Никто из них так и не вырос, — заметил Мишель, у которого было больше седых волос, чем у отца.

Когда Джулия была в Париже — это был праздник. Мы торжественно ходили в лучшие рестораны. Иногда с нами ходили Джорджи и Алексис. Они так странно смотрели на Джулию, как будто помнили нечто особенное, связанное с ней.

Мне исполнилось семнадцать, потом восемнадцать, у меня появились кавалеры. Иногда они приходили пообедать к нам с отцом и Мишелем, если они говорили по-английски и если, как говорил Мишель, понимали, как вести цивилизованную беседу.

— Почему бы тебе не пригласить Филиппа или Жана, чтобы они провели с нами время и познакомились с Джулией? — спросил меня как-то отец.

Я знала, что не хочу знакомить ее с теми молодыми людьми, которые ухаживали за мной. Я не могла ничего объяснить, просто не желала этого…

В Лондоне для девушек моего возраста устраивались специальные танцы. На них ходили незнакомые мне дочери друзей Джулии.

— Тебе следует вести нормальную светскую жизнь, я помогу тебе, — заявила Джулия.

Она показала мне свои вечерние туалеты, воздушные волны тюля, переливающийся атлас. Я гладила платья и представляла себе, что на каждый танец меня будет приглашать сказочный принц, но этого не случилось. Джулия объяснила, что для того, кто постоянно не живет в Лондоне, невозможно устроить такой бал.

Когда я сказала об этом отцу, он ответил:

— Она богата и может все устроить.

Но мне больше нравилось выпивать с Филиппом и спать с Жаном. Я даже не ожидала, что это мне будет так приятно. И меня совершенно не волновали неуклюжие благовоспитанные мальчишки в прыщах, с которыми я иногда встречалась в домах друзей Джулии. Но она постоянно намекала на какой-то сюрприз, что, мол, после окончания школы, я буду вести настоящую светскую жизнь.

Я была у нее в гостях, когда мне исполнилось восемнадцать. Джулия выглядела неважно: начал отвисать подбородок, на правой ноге набухли вены, и по-прежнему не было никого, кроме Тревора Блейка, в ее жизни. Я почему-то вспомнила, как она держала в руке мое кольцо, гладила и как бы взвешивала его.

А время летело быстро, губы у нее стали тоньше, особенно это становилось заметно, если она не улыбалась, и глаза при этом были злыми. Дело Джулии процветало, и за все эти годы она заработала уйму денег. Отец постоянно говорил о том, как она богата. Она покупала себе драгоценности и разрешала мне их примерять.

Я как-то смотрела на себя в зеркало и щурила глаза.

— Что ты пытаешься там увидеть? — спросила Джулия.

— Диадему. Если бы ты вышла замуж за лорда Редфорда, у тебя было бы их достаточно, не так ли?

— Ах, оставь! Чем тебе не нравятся эти изумруды?

— Тебе их никто не дарил. А ведь он был любовью всей твоей жизни, разве не так?

— Флоренс, что ты выдумываешь?! С ним было довольно интересно, но он не был моей единственной любовью.

— Тогда, что же такое любовь?

— Жар, — тихо ответила она.

— Жар?..

— Да, горение, тепло, свет! Я не могу тебе объяснить. Ты потом поймешь это сама.

В Париже жизнь моих подруг была уже предрешена. Они сдадут экзамены и потом будут долго отдыхать, забыв обо всем и пытаясь лишь хорошо загореть. Потом осенью они вернутся в Париж, где пойдут на курсы или будут учиться в университете. На курсах их будут учить кулинарному искусству или даже искусствоведению, они смогут также стать специалистами по связям с общественностью. А я собиралась поехать в Лондон и жить там с Джулией.

Но вместо того, чтобы сдавать экзамены, мы устраивали манифестации на улицах, некоторые из нас даже помогали захватить какой-то часовой завод на окраине. Мы швыряли камнями в полицейских и требовали свобод. В душе чувствовался какой-то необъяснимый подъем. Я не была дома целых шесть дней!