— Был ли это только один укол, как во время предыдущих процедур?

— Нет, — тихо ответила Сара. — Их было около пятнадцати.

— В кость?

— Да.

— Какие побочные эффекты наблюдались на сей раз?

— Она жаловалась на боль, и ей давали обезболивающее.

— То есть на этот раз Анне пришлось лежать в больнице… и ей самой понадобилось лечение?

Саре потребовалась минута, чтобы справиться с собой.

— Мне сказали, что забор костного мозга считается безопасным для донора хирургическим вмешательством. Возможно, я просто хотела это услышать, возможно, мне тогда необходимо было это услышать. Вероятно, я недостаточно беспокоилась об Анне, потому что была слишком сосредоточена на Кейт. Но я точно знаю, как все в нашей семье, что Анна больше всего на свете хотела, чтобы Кейт выздоровела.

— Конечно, — ответил я. — Чтобы ее наконец перестали колоть иглами.

— Достаточно, мистер Александер, — прервал меня судья Десальво.

— Погодите, — перебила его Сара. — Я должна кое-что сказать. — Она повернулась ко мне. — Вы думаете, что все это можно выразить словами, разделить на черное и белое, будто это так просто. Но если вы, мистер Александер, представляете только одну из моих дочерей и только в этой комнате, то я представляю их обеих одинаково всегда и везде. Я люблю их одинаково всегда и везде.

— Но вы признаете, что, делая выбор, думали о здоровье Кейт, а не о здоровье Анны, — заметил я. — Как же вы можете говорить, что любите их обеих одинаково? Как вы можете говорить, что не отдавали предпочтение одному ребенку, принимая решение?

— А разве вы не просите меня сейчас сделать именно это? — спросила Сара. — Только на сей раз в пользу другого ребенка?

Анна

У детей существует свой собственный язык, который мы, в отличие от изучаемого в школе французского или испанского, в конце концов забываем. Каждый, кому нет семи лет, свободно разговаривает на языке «А что, если» — погуляйте с человеком ниже трех футов ростом, и вы увидите. А что, если огромный паук, живущий в дымоходе, упадет тебе за шиворот и укусит за шею? А что, если единственное противоядие спрятано в тайнике на вершине горы? А что, если ты выживешь после укуса, но у тебя будут двигаться лишь веки и ты сможешь объясняться только одним способом — мигая? Не важно, как далеко ты можешь зайти в этот мир нескончаемых возможностей. Дети смотрят на мир широко раскрытыми глазами, а, взрослея, люди медленно слепнут.

Во время первого перерыва Кемпбелл отвел меня в комнату переговоров и купил теплую колу.

— Ну, — начал он, — что ты теперь думаешь?

Во время пребывания в зале суда у меня было странное ощущение. Будто я привидение — могу наблюдать за происходящим, но даже если мне захочется что-то сказать, меня все равно никто не услышит. К тому же мне приходилось слушать, как другие говорили о моей жизни, словно не замечая моего присутствия, и от этого все казалось еще более нереальным.

Кемпбелл открыл баночку для себя и сел напротив. Он налил немного сладкой воды в бумажный стакан для Судьи, а потом сделал большой глоток.

— Комментарии? — спросил он. — Вопросы? Искренние комплименты по поводу моего блестящего выступления?

Я пожала плечами.

— Я ожидала совсем другого.

— То есть?

— Когда все начиналось, я была уверена, что поступаю правильно. Но когда моя мама была там, а вы задавали ей все эти вопросы… Все не так просто. Она права.

«Что, если бы это я была больна? Что, если бы это Кейт попросили сделать то, что просят сделать меня? Что, если бы одна из процедур — пересадка мозга или переливание крови — действительно помогла, и на этом все закончилось бы? Что, если бы я смогла оглянуться однажды назад и не чувствовать себя виноватой в том, что сейчас делаю? Что, если судья считает, что я неправа?

Что, если он думает, что я права?»

Я не могла ответить ни на один из этих вопросов и поэтому поняла, что независимо ни от чего я взрослею.

— Анна! — Кемпбелл встал и сел рядом со мной. — Сейчас не время что-то менять.

— Я ничего не меняю. — Я повертела жестяную банку в ладонях. — Просто хочу сказать: даже если мы выиграем суд, мы все равно проиграем.

Когда мне было двенадцать лет, я присматривала за соседскими близнецами. Им было всего шесть лет, и они боялись темноты. Поэтому я обычно сидела между ними на стуле без спинки, он был в форме ноги слона — серой, с ногтями, как настоящая. Меня все время удивляло, как быстро маленькие дети умеют переключаться: они носятся по потолку, а потом — бац! — через пять минут уже спят. Неужели я тоже когда-то была такой? Я не могла вспомнить, и оттого чувствовала себя старой. Иногда один из близнецов засыпал раньше другого.

— Анна, — говорил мне другой, — через сколько лет я смогу водить машину?

— Через десять, — отвечала я.

— А через сколько лет ты сможешь водить?

— Через три.

Потом разговор плелся дальше, как паутина: какую машину я куплю, кем стану, когда вырасту, надоедает ли мне каждый день делать школьные домашние задания. Он всеми способами пытался оттянуть время, чтобы не ложиться спать. Иногда я поддавалась на его уловки, но чаще просто заставляла укладываться в постель. Я могла рассказать ему о том, что ждет его дальше, но боялась, что это прозвучит как предупреждение.

Вторым свидетелем, которого вызвал Кемпбелл, был доктор Берген, председатель комиссии по этическим вопросам провиденской больницы. У него были волосы с проседью и лицо, похожее на картошку. Он оказался ниже ростом, чем можно было ожидать, особенно если учесть бесконечный список всех его полномочий.

— Доктор Берген, — начал Кемпбелл, — что такое комиссия по этическим вопросам?

— Это группа, в которую входят врачи разных специальностей, медсестры, священники и ученые, она рассматривает истории болезни отдельных пациентов с целью защитить их права. В западной биоэтике существует шесть принципов, которые мы стараемся соблюдать. — Он начал загибать пальцы. — Автономия. Это значит, что пациент старше восемнадцати лет имеет право отказаться от лечения. Правдивость — то есть у больного есть право на получение полной информации. Обязательства — лечащая страна должна выполнить свои обязательства. Четвертый принцип состоит в том, что все действия совершаются для пользы больного. Пятый принцип призывает отказываться от того, что принесет больше вреда, чем пользы… например, смертельно больному пациенту, которому сто лет, не будут делать сложную операцию. И наконец, шестой принцип гласит: все пациенты имеют равные права на получение лечения.

— Чем занимается комиссия?

— Обычно мы рассматриваем те случаи, где присутствует конфликт интересов. Скажем, врач считает, что интересы пациента требуют принятия крайних мер, а члены семьи против, или наоборот.

— То есть вы не рассматриваете дел всех пациентов, которые попадают в вашу больницу?

— Нет. Только в том случае, если поступает жалоба или врач обращается за консультацией. Мы рассматриваем данный случай и даем рекомендации.

— Вы не принимаете окончательного решения?

— Нет, — ответил доктор Берген.

— А если пациент, подавший жалобу, является несовершеннолетним? — спросил Кемпбелл.

— Разрешение ребенка до тринадцати лет необязательно. До этого возраста мы предоставляем родителям право принимать решение.

— А если они не могут?

Он моргнул.

— Вы хотите сказать, если они физически не могут этого сделать?

— Нет, я хочу сказать, если у них есть другие интересы, мешающие принять решение в пользу этого ребенка?

Мама встала.

— Протестую, — заявила она.

— Протест принят, — откликнулся судья Десальво.

Не обращая внимания, Кемпбелл задал свидетелю следующий вопрос.

— Контролируют ли родители решения детей моложе восемнадцати лет?

На этот вопрос я могла бы ответить сама. Родители контролируют все, если вы, конечно, не Джесси и не разочаровали их настолько, что им легче не обращать на вас внимание.

— По закону, да, — ответил доктор Берген. — Тем не менее, по достижении подросткового возраста, несмотря на то что формально они не могут принимать решения, согласие детей необходимо при любом медицинском вмешательстве, даже если родители уже дали письменное согласие.

На мой взгляд, это правило похоже на закон, запрещающий переходить улицу в неположенном месте. Все знают, что этого делать нельзя, но никого запрет не останавливает.

Доктор Берген продолжал говорить:

— В редких случаях, когда существует конфликт между подростком и родителями, наша комиссия обращает внимание на следующие моменты: необходимость процедуры для здоровья пациента, соотношение риска и пользы, возраст и зрелость подростка, а также аргументы, которые он выдвигает.

— Рассматривала ли ваша комиссия какие-либо случаи, касающиеся Кейт Фитцджеральд?

— Два раза, — ответил доктор Берген. — Первый раз в 2002 году речь шла о разрешении трансплантации периферийных кровяных стволовых клеток, когда не помогли ни пересадка костного мозга, ни некоторые другие методы. А второй раз недавно, когда рассматривался вопрос о целесообразности пересадки донорской почки.

— Каким же было решение, доктор Берген?

— Мы рекомендовали проводить трансплантацию стволовых клеток. Что же касается почки, мнения разделились.

— Объясните, пожалуйста.

— Одни из нас считают, что на данном этапе состояние здоровья больной настолько ухудшилось, что такая серьезная операция принесет больше вреда, чем пользы. Другие думают, что без трансплантата она все равно умрет, и поэтому выгода превышает риск.

— Если мнения разделились, то кто решает, что в конце концов произойдет?

— Поскольку Кейт еще несовершеннолетняя, решение принимают ее родители.

— Во время этих двух заседаний вашей комиссии по поводу здоровья Кейт Фитцджеральд, поднимался ли вопрос о риске для донора?

— Это не было предметом…

— А как насчет согласия донора, Анны Фитцджеральд?

Доктор Берген с сочувствием посмотрел на меня. Лучше бы он считал меня ужасным человеком, оттого что я все это затеяла. Он покачал головой.

— Ни одна больница в стране не возьмет почку у ребенка без его согласия, об этом и речи быть не может.

— Таким образом, теоретически, если бы Анна была против, этот вопрос рассматривала бы ваша комиссия?

— Ну…

— Ваша комиссия рассматривала этот вопрос, доктор?

— Нет.

Кемпбелл подошел к нему ближе.

— Вы можете объяснить нам почему?

— Потому что она не пациент.

— Правда? — Он достал из портфеля пачку документов и передал их судье, а потом доктору Бергену. — Это медицинские записи Анны Фитцджеральд из больницы Провиденса за последние тринадцать лет. Если есть записи, почему же она не является пациентом?

Доктор Берген пролистал бумаги.

— Да, она несколько раз подвергалась медицинскому вмешательству.

«Давай, Кемпбелл», — подумала я. Я не очень верю в рыцарей на белом коне, которые выручают прекрасных дам из беды, но уверена, что эти дамы чувствуют то же самое, что и я сейчас.

— Вам не кажется странным, что за тринадцать лет, при таком объеме медицинской карты Анны Фитцджеральд вопрос о ее здоровье ни разу не попал в поле зрения комиссии по этическим вопросам?

— У нас сложилось впечатление, что она согласна отдать почку.

— То есть, если бы Анна сказала, что не хочет сдавать лимфоциты, или гранулоциты, или пуповинную кровь, или даже свою детскую аптечку, решение комиссии было бы другим?

— Я знаю, что вы хотите сказать, мистер Александер, — холодно проговорил врач. — Но проблема в том, что подобных ситуаций до сих пор не было. Это беспрецедентный случай. Мы стараемся найти оптимальное решение.

— А разве обязанностью вашей комиссии не является как раз анализ ситуаций, которые раньше не возникали?

— В принципе, да.

— Как эксперт, доктор Берген, ответьте, пожалуйста, на следующий вопрос. Правильно ли с точки зрения этики, что уже на протяжении тринадцати лет Анну Фитцджеральд просят отдавать части ее собственного тела?

— Возражаю! — выкрикнула мама.

Судья потер подбородок и сказал:

— Я хочу услышать ответ.

Доктор Берген опять посмотрел на меня.

— Честно говоря, даже еще не зная, что Анна не хочет быть донором, я выступал против того, чтобы она отдавала почку своей сестре. Я не думаю, что Кейт перенесет пересадку, то есть Анна только зря подвергнется серьезной операции. Тем не менее, до этого момента я считал, что польза для семьи в целом превышает риск, поэтому и поддержал решение, принятое Фитцджеральдами от имени Анны.

Кемпбелл сделал вид, что задумался.

— Доктор Берген, какая у вас машина?

— «Порше».

— Уверен, что она вам нравится.

— Да, — настороженно ответил он.

— А если бы я попросил вас отдать свою машину прямо сейчас, потому что это спасет жизнь судье Десальво?

— Это смешно. Вы…

Кемпбелл наклонился к нему.

— Если бы у вас не было выбора? Если бы с сегодняшнего дня всем врачам пришлось делать то, что, по мнению адвокатов, лучше для кого-то?

Доктор закатил глаза.

— Несмотря на то, как драматически вы все это преподносите, мистер Александер, вынужден напомнить, что существуют определенные права донора. Гарантия того, что никто из лучших намерений не переступит через ценности тех, кто создал и развивал медицину. В Соединенных Штатах было много случаев нарушения права на осознанное согласие пациента, и именно поэтому был принят закон о медицинских испытаниях на людях. Он защищает человека от того, чтобы стать подопытным кроликом.

— Тогда скажите нам, — продолжал Кемпбелл, — почему же он не распространяется на Анну?

Когда мне было всего семь месяцев, в нашем квартале был праздник. Да, именно такой, как вы и представили: с морем желе, горками порезанного кубиками сыра, танцами на улице под музыку, льющуюся из выставленного на подоконник магнитофона. Сама я, конечно, ничего этого не помню — я еще была в ходунках, куда сажают маленьких детей, чтобы они не упали и не разбили голову.

Вот на этих ходунках я и передвигалась между столами, когда, как рассказывают, оступилась. Наш квартал расположен на склоне, и ходунки покатились так быстро, что я не успевала перебирать ногами и не могла остановиться. Я пронеслась мимо взрослых, под установленным полицейскими ограждением и оказалась прямо на проезжей части, где было полно машин.

Но тут, откуда ни возьмись, появилась Кейт и побежала за мной. Каким-то чудесным образом ей удалось схватить меня за шиворот за секунду до того, как я угодила под колеса проезжавшей мимо «тойоты».

Время от времени кто-то из наших соседей вспоминает тот случай. Для меня же это единственное воспоминание, когда она спасла меня, а не наоборот.

Теперь маме представилась первая возможность выступить в роли адвоката.

— Доктор Берген, — начала она, — как давно вы знакомы с нашей семьей?

— Я работаю в больнице Провиденса уже десять лет.

— В течение этих десяти лет, сталкиваясь с некоторыми аспектами лечения Кейт, что вы делали?

— Составлял план действий согласно рекомендациям, — ответил он. — Или менял его, если была возможность.

— Во время своей работы говорили ли вы когда-нибудь, что не следует вовлекать в лечение Анну?

— Нет.

— Вы говорили когда-нибудь, что Анне будет нанесен вред?

— Нет.

— Или что ее здоровье окажется под угрозой?

— Нет.

Может, мой рыцарь на белом коне, это вовсе и не Кемпбелл? Может, это моя мама?

— Доктор Берген, — спросила она, — у вас есть дети?

Доктор поднял голову.

— У меня есть сын. Ему тринадцать лет.

— Ставили ли вы себя когда-нибудь на место пациента, рассматривая вопросы в комиссии по этическим вопросам? Вернее, на место родителей?

— Да, — признался он.

— Если бы вы были на моем месте, — продолжала мама, — и комиссия передала вам документ, в котором предлагался курс лечения, способный спасти жизнь вашему сыну, вы поинтересовались бы деталями… или просто ухватились за эту возможность?

Он не ответил. Все и так было ясно.

После этого судья объявил второй перерыв. Кемпбелл сказал что-то о том, что не мешает размяться. Я последовала за ним. Проходя мимо мамы, я почувствовала на талии ее ругу, которая заправила мне выбившуюся сзади футболку за пояс. Она терпеть не может, когда девочки ходят в школу в майках на бретельках и в низких джинсах, словно пришли на пробы в подтанцовку к Бритни Спирс, а не на урок математики. Мне показалось, что я слышу ее голос: «Надеюсь, что футболка стала такой короткой после стирки».

Похоже, она поняла, что ей не следовало этого делать. Я остановилась, и Кемпбелл тоже остановился. Она покраснела и сказала:

— Извините.

Я отвела ее руку, запихнула футболку в джинсы как следует и посмотрела на Кемпбелла.

— Подождите меня на улице.

Он бросил на меня взгляд, красноречиво говоривший о том, что это плохая идея, но потом кивнул и пошел к выходу. Теперь мы с мамой остались в зале заседаний почти одни. Я наклонилась и поцеловала ее в щеку.

— Ты прекрасно выступила, — проговорила я, потому что не знала, как сказать ей то, что на самом деле хотела: люди, которых любишь, способны удивлять каждый день. Возможно, характер проявляется не в наших поступках, а в том, на что мы способны в неожиданных ситуациях.