— Нужно спрятать все ценности, которые есть в доме, — решил Жан Себастьен. — Все, что осталось. — В его глазах поселилась темнота. Недавно стало известно, что несколько знатных домов в Париже были разграблены, все золото и серебро украдено, а картины и гобелены уничтожены.

— Когда? — спросила Элоиза.

Над западными холмами нависли тучи — такие же мрачные, как мысли Жана Себастьена.

— В ближайшее время. Сегодня ночью.

Жан Себастьен вручил каждой служанке по монете.

— Ваши мужчины ушли, — сказал он им. — Ступайте в город и повеселитесь там хорошенько. Выпейте за их благополучное возвращение.

Прислуга ушла, и поместье опустело. В огромном доме остались только Жан Себастьен, Элоиза, Сильвия, два пожилых кучера да горбатый гвардеец. Деревянные каблучки Элоизы цокали по глиняной плитке пола, и эхо от ее шагов разносилось по всем комнатам.

Позже вечером Элоиза направилась к каретнику, где ее встретили кучера. Жан Себастьен распорядился приготовить два ландо  [Ландо — легкая четырехместная повозка с откидным верхом.], каждое из которых запрягли шестеркой лошадей. Кучера и старый гвардеец загрузили в экипажи двенадцать тяжелых дубовых сундуков — по шесть в каждый.

На часах было около девяти вечера. Светила луна, а по небу ползли тонкие облака.

Слуги провожали отъезжающие экипажи у ворот. В сторожке уже вовсю шло веселье. Когда семья уехала, слуги закрыли за ними ворота. Монбельяры покинули поместье. Они забрали с собой все свои сокровища. Они не собирались возвращаться. Никто не сказал этого вслух. Но все знали, что это так.

В обоих экипажах негде было сесть. Всю поверхность кожаных сидений занимали дубовые сундуки. Жану Себастьену пришлось садиться впереди, на скамье рядом с кучером, лицом вперед. Элоиза и Сильвия, ехавшие во втором экипаже, поступили так же. Старый гвардеец стоял на ступеньке, крепко держась за ландо.

Они выехали на дорогу, ведущую в Бон, когда толпа пьяниц, собравшихся у таверны, начала улюлюкать им вслед. Какой-то юноша кричал непристойности. Кто-то швырнул в них кубок с вином. Сосуд угодил одной из лошадей в бок, и та, испугавшись, встала на дыбы. Двое мужчин бросились за каретами вдогонку, но вскоре отстали.

Считаные секунды спустя за ними увязались еще трое мужчин на лошадях. Когда Монбельяры и их преследователи круто свернули с дороги на лесную тропу, веревочные крепления на одном из тяжелых дубовых сундуков ослабли, и тот соскользнул с заднего сиденья ландо и упал на землю, распахнувшись от удара. Один конец веревки по-прежнему был привязан к экипажу, так что сундук тащило по земле, подбрасывая и мотая из стороны в сторону. Лошади скакали дальше, и вскоре все содержимое сундука осталось на земле. Преследователи соскочили с лошадей и бросились собирать добычу. Отрезок дороги длиной в сто пье  [Пье — старинная французская мера длины, также известная как «королевский фут», равная 32,48 см.] усыпали несметные богатства: дюжина мешков с золотыми монетами, серебряные тарелки, казначейские векселя, одна золотая статуэтка, два рулона лионского шелка, канделябры, серебряные ножи, медная посуда, картина маслом с изображением собаки, серебряный бюст короля, шелковые платья, табакерка из слоновой кости, кружева и лопнувшее жемчужное ожерелье, бусины с которого покатились во все стороны и даже в канаву. Двое пьяниц, бежавших за ними пешком, подоспели на место происшествия, и за сокровища развязалась настоящая драка.

Монбельяры ехали дальше. На каждом экипаже горело по фонарю, сундуков оставалось одиннадцать.

Отъехав на несколько километров от города, Жан Себастьен приказал остановить лошадей. Он спрыгнул на землю, сунул обоим кучерам и старому гвардейцу по кошельку золотых монет и отпустил их восвояси. Семья продолжила путь без сопровождения: Жан Себастьен на дрожках одной повозки, Элоиза — на дрожках другой. В последний раз экипажи, груженные дубовыми кофрами, видели в Ле-Бараке, движущимися в направлении Шамбефа. После этого Монбельяры исчезли, а вместе с ними исчезли и сокровища.

5

Катя

1968 год

Наконец они вернулись на ферму. Катю ждали дела.

— Мы увидимся завтра? — спросил Милан. — Когда закончится моя смена на фабрике?

— Если захочешь, — ответила Катя, дразня его.

— История Элоизы еще не закончена?

— Не совсем.

Во дворе фермы рядом со стойлами стоял криво припаркованный автомобиль. Двое мужчин с мрачными физиономиями садились внутрь. Шофер в серой кепке махнул Кате рукой. Ярослав наблюдал за ними со стороны.

— Зачем они приезжали? — спросила Катя, когда машина тронулась с места и покатила в сторону проезжей части.

Ярослав сплюнул и провел ладонью по губам, как бы вытирая неприятный привкус с губ.

— За тем же, за чем и всегда. Им нужна ферма.

— Наша ферма?

— «Малые хозяйства нежизнеспособны». Так они говорят. Мы будем вынуждены присоединиться к колхозу и подчиняться их директивам. — Он покачал головой с растерянным выражением на лице. — Кончится тем, что мы будем гнуть спины на Ивана Маковца и его треклятый комитет. Всем фермерам в этой долине позволили сохранить свои хозяйства, если те занимали менее пятидесяти гектаров, но это было двадцать лет назад, а нынче, говорят, другие законы. Запрещена любая частная собственность, и если мы хотим и дальше жить в своем доме и пасти своих коров, мы обязаны стать частью какого-то вшивого колхоза площадью в тысячу гектаров.

Ярослав отвернулся, но Катя успела разглядеть влажный блеск слез в его глазах.

— Мы будем бороться, папа, — воскликнула Катя. Она схватила грабли и с вызовом вскинула руку вверх. — Мы откажемся вступать в их несчастный колхоз.

— Ох, Катюша, — вздохнул Ярослав, кладя руку ей на плечо. — Мы не можем ни с кем бороться. Нас посадят.

— Они не смогут пересажать всех фермеров в Чехословакии.

— О, еще как смогут, если захотят. Только им не придется этого делать. Большинство фермеров согласятся с новыми правилами. Да и я, наверное, тоже.

— Ох, папа. — Катя отложила грабли, чувствуя, как слезы набегают теперь и на ее глаза. — Как же так, ведь эта ферма испокон веков принадлежала Немцовым!

— Я знаю.

— Тогда уйдем мы, — сказала Катя решительно. В ее голос вернулся огонь.

— Куда уйдем?

— На Запад.

— И на что мы будем жить?

— Ты молочник с огромным стажем. Ты запросто сможешь найти работу в Западной Германии. Мы могли бы отправиться на поиски сокровищ Элоизы.

Отец Кати вздохнул.

— Именно так сказала бы твоя мать.

Во дворе, ведя коров с пастбища, появился кривозубый Йорди.

— Закончим этот разговор, — сказал Ярослав.

Все время, пока коровы вваливались во двор, теплые и вонючие от навоза, он стоял, сунув руки глубоко в карманы, неподвижно, словно каменное изваяние, и смотрел вверх, на далекие горы.

— И много их было? — спросил Милан. — Сокровищ?

Они снова лежали в высокой траве на речном лугу. Катя улыбнулась.

— Много, — ответила она.

— Много?

— Вагон и маленькая тележка. Иногда я думаю, что это проклятие моей семьи. Жан Себастьен коллекционировал золото. Это была его страсть. Он собирал золото со всего мира. Кубки, канделябры, тарелки, статуэтки. Золото и бриллианты из Индии. Золото из обеих Америк. У него был отдельный кофр с золотыми монетами. Ты представляешь? Целый сундук одних только монет. И серебро он тоже коллекционировал. И всевозможные произведения искусства. Бронзу. Статуэтки. Картины. Телескопы. Он был очень богат даже по меркам своего времени.

Милан молчал. Через некоторое время он спросил:

— Сокровища до сих пор не найдены?

— Насколько мне известно, нет.

— И ты знаешь, где их искать?

Катя отвела взгляд.

— В 1794 году, — сказала она, — в возрасте тридцати шести лет Элоизе отрубили голову.

— Отрубили голову? — переспросил Милан, не скрывая своего потрясения.

— Гильотина. Жан Себастьен и Элоиза были задержаны в Боне, где они обосновались под вымышленными именами. Они прожили там целых три года. Их отвезли обратно в Дижон и объявили врагами революции. Суд над Элоизой длился около пяти минут. Толпа так громко освистывала ее, что нельзя было расслышать ни слова. — Катя испустила долгий, протяжный вздох. — В тюрьме над ней надругались.

— Надругались? — От Милана не скрылась дрожь в Катином голосе.

— Все это в прошлом, — проговорила Катя. — Все это в прошлом. — Она намотала на палец прядь волос. — Элоизу пытали, — продолжила она и понизила голос почти до шепота. — Насиловали.

Милан потянулся к Кате и сжал ее ладонь. В такой ясный летний день слово «насиловали» прозвучало грубо и неуместно, как будто оно вторглось без разрешения в этот мир полевых цветов и луговых трав, где ему не были рады. Оно тяжело повисло в воздухе. Милан попытался повторить слово, прошептать его вслед за Катей, как часто делал, когда она что-то рассказывала, но с его губ не сорвалось ни звука.

— Человек по имени Родерик Эгльфин. — Катя прикрыла глаза. Она процедила это имя так, как будто один его звук причинял ей боль. — По-фрацузски «églefin» — это такая рыба. Ее не найти ни в Дижоне, ни в Новой Вышне — и то и то слишком далеко от моря. По-нашему она называется «skvrnitá treska», пикша. Но все это в прошлом. — Она снова открыла глаза и посмотрела на Милана. — Ты хочешь это слышать?