Элоиза была на восьмом месяце беременности.

7

Катя

1968 год

— Монахиня, которая сняла тело Элоизы со скамьи гильотины, знала об этом, — сказала Катя. — Ей рассказала служанка, та самая хромоножка, которая причесывала Элоизу. Женщина вспорола живот Элоизы ножом, вытащила младенца наружу, и ребенок каким-то чудом выжил. Это была девочка. Ее отдали в женский монастырь в Кетиньи, где она и выросла. Ее назвали Марианной Мюзе.

— Марианна Мюзе. — В произношении Милана французское имя звучало инородно и незнакомо. — И она первая из вас… унаследовала воспоминания матери?

— Или вторая. — Катя обняла Милана за талию. — Не забывай о Сильвии. Когда казнили Элоизу, Сильвии Монбельяр было девять лет. Ее не арестовали вместе с Элоизой и Жаном Себастьеном, так что она вполне могла сбежать из Бона и найти мадам Форестьер. Кроме того, она знала, где в Боне находились конспиративные квартиры и, возможно, направилась туда. Не представляю, что с ней стало. В воспоминаниях Элоизы я не вижу никаких подсказок. Я думаю, Жан Себастьен позаботился обо всем, не вдаваясь в подробности при Элоизе, чтобы оградить ее от мучений. Вот и я ничего не знаю. Я много думаю о Сильвии. Мне известно, что она пережила революцию. Но я не знаю, унаследовала ли она воспоминания Элоизы. Знаю только, что я — потомок Марианны Мюзе, девочки, которую вытащили живой из обезглавленного трупа. Воспоминания Марианны у меня тоже есть. Хотя к ним я предпочитаю возвращаться как можно реже.

Парящий в вышине ястреб потерял интерес к влюбленной парочке на лугу. Он издал крик, описал в воздухе круг и улетел прочь, искать себе насест на дереве.

— Настанет день, — начал Милан, — и мы обязательно поедем во Францию. — В его голосе звучала непривычная уверенность. — Когда откроют границы, мы сможем отправиться на поиски семьи Сильвии.

— Было бы здорово, — отозвалась Катя, перейдя на шепот.

— Возможно, у нее тоже есть потомок, и она, совсем как ты, лежит сейчас на лугу где-то во Франции, смотрит в небо и думает о тебе. Я так отчетливо это вижу.

— Она красивая?

— Не то слово.

— У нее есть парень?

— Да, но он не очень хорош собой.

— Зато скромный. — Катя крепко прижала его к себе. До чего же спокойно она ощущала себя в его присутствии. — Мы никогда не уедем во Францию, — добавила она.

— Когда-нибудь уедем. Обязательно уедем. Может, Дубчек наконец откроет границы?

— Боюсь, у него нет ключей.

В ответ на это Милан улыбнулся.

— Мой брат говорит, что Запад препятствует свободному передвижению граждан советских республик, потому что они боятся шпионов.

— Думаешь, это правда?

— Конечно. — Милан отвернулся.

— Но ведь никто в это не верит, — тихо проговорила Катя через некоторое время. — Даже твой брат.

— А ты веришь?

Лучи летнего солнца слишком разморили их для такого тяжелого разговора. Катя закрыла глаза.

— Мне в голову пришла одна мысль, Милан. Вот прямо сейчас. И это отнюдь не самая приятная мысль.

— О чем ты? — не понял Милан и приподнялся на локтях.

— Если мы слишком сблизимся, — тихо начала Катя, — я могу стать опасна для тебя.

— Опасна? В каком смысле?

Ее глаза жарко сверкнули.

— Не знаю. Возможно, я просто слишком много думаю. Дедушка говорит, те, кто задает много вопросов, долго не живут.

— Тогда не задавай вопросов.

Как серьезно он смотрел на нее в эту минуту. Его очки были заляпаны грязью. Что он в них видел?

— Я слишком много знаю, — вздохнула Катя. Эти слова были сказаны так тихо, что Милан едва расслышал ее.

— Что, например?

Она снова вздохнула.

— Слишком много всего. — Слишком много того, что не положено знать пятнадцатилетней девушке. — Я знаю, каково это — танцевать на нью-йоркской сцене и слышать восхищенные возгласы зрителей. Я смотрела на Париж с Эйфелевой башни. Я каталась по Лондону в экипаже, запряженном шестеркой лошадей. Я обедала с королем Франции и кланялась королеве Англии. Однажды я подписала петицию, которая была направлена в лондонскую Палату лордов, с требованием предоставить женщинам избирательное право.

— И что? — спросил Милан. — Предоставили?

— В тот раз — нет. Но начало было положено. Я стояла на носу огромного корабля, бороздящего Атлантический океан. Я была в Вене и разговаривала с Зигмундом Фрейдом, я встречалась с реформисткой Гарриет Тейлор-Милль  [Гарриет Харди Тейлор-Милль (1807–1858 гг.) — английская феминистка и философ. Соавтор книг «Освобождение женщин», «Подчинение женщин» и др., которые выходили в печать под именем ее мужа и соавтора, философа Джона Стюарта Милля.], и слушала лекцию Чарльза Дарвина о червях, и видела, как первый настоящий воздушный шар парит над парижскими крышами.

Катя протянула руку и сняла с него очки, осторожно высвободив дужки из-за ушей. Она принялась протирать стекла подолом своего платья.

— Я видела свободу, Милан. Понимаешь, что это значит? В Чехословакии идея свободы может быть очень опасна. — Она мягко водрузила очки обратно ему на нос. — Так лучше? — спросила она.

— Да, спасибо.

— Опасны не только мои сны, Милан. Я сама опасна. Иногда мне хочется выбежать на улицу и закричать: «Долой Хрущева, Долой Советы, Долой партию!»

— Это действительно было бы чревато, — согласился Милан.

— Можешь убежать от меня прямо сейчас, если хочешь. Если хочешь — беги, беги, и никогда не оглядывайся назад. Я не стану тебя винить, если ты так поступишь.

Подул легкий ветер, разгоняя волны по всему лугу.

— Я никогда тебя не оставлю, — сказал Милан.

— Не говори «никогда».

— Я никогда тебя не оставлю, — твердо повторил он. — Если ты выбежишь на улицу с призывами, я выбегу следом за тобой. Если ты сядешь в тюрьму, я тоже сяду.

Катя кивнула.

— А если расстрел?

— Пусть стреляют и в меня тоже.

Ветер угомонился так же быстро, как и налетел. Луг затих.

— Я не буду кричать «Долой Хрущева», — вздохнула Катя.

— А я бы покричал.

Они лежали и слушали шум лета.

— Пойдем домой? — предложила Катя.

В августе 1968 года все только и говорили, что о политике.

— На Западе это называют «Пражской весной», — сообщила им Хана Аня, мать Отилии. Она ждала реформ с всевозрастающим нетерпением.

— Почему же только Пражской? — проворчал Ярослав. — Почему не Пражско-братиславско-попрадской? Опять они забыли о Словаках. Забыли о фермерах в Татрах!

Милан стал глубже интересоваться политикой. Катины искры начинали распалять и его тоже. Он приносил в дом номера «Литературной газеты», партийной газеты, и размахивал страницами, заставляя всех читать нужные статьи.

— Нам начинают говорить правду, — сказал он однажды утром. — Вот, полюбуйтесь.

Статья, занимавшая целую газетную страницу, целиком состояла из неприкрытой критики Сталина и в самых негативных красках описывала его роль в судьбе Чехословакии.

— Кто бы это ни написал, земля ему пухом, — фыркнул Кристоф, взглянув на статью. — Не советую держать в доме подобных газет. Лучше сожги. Пока тебя не арестовали за то одно, что она у тебя есть.

— Сталин давно умер, дедушка, — сказала Катя. — Кому какое дело?

— Сталин никогда не умрет, — парировал Кристоф и всосал в легкие дым. — Какой-нибудь Сталин будет всегда.

Не посовещавшись с руководством колхоза, Ярослав задумал разводить гусей на лугу у реки. Он уже соорудил гусятник и поставил оградки.

— Да что они вообще знают про нашу ферму? — говорил он. — Теперь, благодаря Дубчеку, мы свободные люди, и никто не волен указывать нам, что делать!

Кристоф был более осторожен. Он всегда был более осторожен.

— Пока еще не свободные, — мрачно отвечал он, тыча в воздух сигаретой. — Если Дубчек хочет дать нам свободу, чего же он тянет резину? Будь я первым секретарем партии, не откладывал бы это ни на минуту. Пошел бы на радио и огласил приказ.

Милан начал писать для попрадской студенческой газеты «Глас молодежи». Это была партийная газета, но в последние месяцы ее статьи приобретали все более радикальный тон.

— Люди начинают переосмыслять систему, — объяснял он Кате, показывая ей статьи. — Свобода человека невозможна без свободы экономики. Так говорят мои преподаватели в академии. Человек не может считать себя свободным, если он не в состоянии распорядиться своей экономической судьбой.

— Ты только будь осторожен со своими писульками, — предупредил Кристоф. — Одна пуля — и останутся от Дубчека одни воспоминания.

— Но чтобы заставить молчать всю Чехословакию, потребуется десять миллионов пуль.

— Уверен, Хрущев не пожалеет десяти миллионов пуль, если найдет им применение.

— Дубчек говорит, что цель социализма — не просто борьба с классовой эксплуатацией, — сказал Милан. — Это тема моей статьи. Цель социализма — сделать так, чтобы все жили лучше, чем при буржуазной демократии. А иначе, в чем тогда смысл?

— А как насчет женщин? Когда уже наша жизнь станет лучше?

Утром двадцать первого августа Катя поднялась раньше всех в доме и стала собираться на утреннюю дойку. Надевая резиновые сапоги на босу ногу, она слышала, как наверху Ярослав возится с рабочей спецовкой. Облака катились по склонам гор, как пар из прачечной. Через час или, может быть, два туман рассеется и уступит место новому погожему дню. Из коровника доносилось нетерпеливое мычание набрякших молоком коров, которые торчали у ворот и ждали, пока им откроют. Где носило Марата? Он уже должен был приехать на своем велосипеде. Катя, в одних сапогах, длинной отцовской майке, белых хлопчатобумажных трусах и с лентой в волосах, вышла во двор. За ней по пятам семенили Зорька и один из ее щенков.