Из колхоза приехал трактор, чтобы расчистить снег, но его колеса оставили за собой рыхлое серое месиво, и траурная процессия осторожно пробиралась через грязный снег и слякоть, поднимаясь к церкви по скользкому склону холма. Сестра Ярослава Марта шла в неудобных туфлях на высоком каблуке, с Катей на руках, укутанной в кипу одеял, из-под которых выглядывали только глаза девочки. В тепле костела всем сразу захотелось посмотреть на малютку, но Марта была неумолима.

— Она спит, — отказывала Марта едва ли не каждому, кто наклонялся слишком близко, пытаясь ее разглядеть.

Прошло около часа, когда девочка наконец открыла глаза и заплакала. Крик новорожденной крохи, похожий на вопль дикой птицы, разнесся по церкви, и все разговоры стихли.

— Это Франциска, — объявила Верушка-Мария тяжким от старости голосом, и многие головы повернулись в ее сторону. — Маленькая Франциска переродилась. Я узнаю ее голос, — добавила она. — Я бы узнала ее где угодно.

2

Катя

1965 год

Зима в этом году выдалась тяжелой. Даже в апреле в предгорьях Татр все еще лежал снег. Промерзшая луговая почва, которая была твердой как цемент последние четыре месяца, с наступлением весенней оттепели размякла и теперь напоминала болото.

— Кажется, я начала видеть мамины сны, — сказала Катя отцу. — Они снятся мне уже месяц.

Они отогревали шланги доильного аппарата паром из железного чайника. Аппарат был новшеством на их маленькой ферме.

— Содержи доильные чашки в чистоте, и коровы не подцепят никакую заразу, — наставлял Ярослав дочку. Этот урок вдолбило ему правление колхоза, когда аппарат еще только установили. Но шланги в холодном хлеву замерзали, оборудование выходило из строя, и Ярослав задавался вопросом, была ли механизированная доилка проклятием или благословением.

— Ты уверена, что это именно ее сны? — спросил отец, хотя сам знал ответ.

— Прошлой ночью мне приснился Париж.

— Откуда ты знаешь, что это был Париж?

— Просто знаю. Я видела бал с господами и дамами в масках и красивых платьях. Карету, запряженную дюжиной белых лошадей. Двух мужчин, паривших высоко в облаках на голубом с золотом воздушном шаре.

Ярослав отвернулся. Он сосредоточенно наматывал резиновый шланг на катушку. Когда он проворачивал ее железную рукоятку, шланг извивался ленивой змеей.

— Да, это сны твоей матери, — произнес он через некоторое время. Он отложил катушку и взял дочку за руку. В его глазах читалась печаль. — Так что, видимо, ты права. Твоя мама предупреждала меня об этом, задолго до твоего рождения. Она говорила, что если у нас родится дочь, то рано или поздно она начнет видеть такие сны. Я надеялся, что этого не произойдет. Не все сны будут такими красочными.

— Я знаю, что они мамины, потому что я помню их, — сказала Катя. Она подцепила со лба прядь волос и стала наматывать ее на палец, сначала в одном, а затем в другом направлении. — Я знаю, как ощущаются настоящие сны, но эти совсем другие. Настоящие улетучиваются из памяти еще до того, как я встану с постели. Что мне снилось? К завтраку я ни за что не отвечу. Но эти — эти сны не забыть. Они — часть меня. Они остаются со мной. Словно это я прошлой ночью была на балу с прекрасными дамами и золотым воздушным шаром. Словно все это случилось в моем прошлом.

— Я знаю, — тихо сказал Ярослав.

— В этих воспоминаниях все такое… отчетливое, — продолжала Катя. — Кажется, я бы узнала лица этих людей, если бы увидела их на улице. Я знаю их имена. Их голоса. Знаю, что мужчины носили парики с завитыми локонами. У мсье Филиппа была острая, как стрела, бородка и…

— Ты понимаешь их язык? — спросил Ярослав.

— Их язык?

— Язык, на котором говорили люди во сне? Tu parles français?  [Ты говоришь по-французски? (фр.)]

Девочка задумалась.

— Я не знаю. — Она выглядела растерянной. — Наверное, что-то понимала, иначе… как бы я разобралась во всем, что происходило вокруг?

— Все придет, со временем, — пообещал Ярослав. — Сказать по правде, я и сам этого не понимаю, но твоя мама говорила на пяти языках, и ни один из них она не изучала в школе. Во снах ей являлись воспоминания, которые могли принадлежать только ее матери. А теперь они будут принадлежать тебе. Ты должна быть сильной, Катенька. Ни у кого больше нет такого дара. Только у тебя.

Тринадцатилетняя Катя, худенькая и жилистая как олененок, была от макушки до пят фермерской дочерью. Она могла проснуться ни свет ни заря, тихонечко ускользнуть из дома и погнать коров на дойку еще до того, как отец выйдет на крыльцо, стряхивая пепел со своей первой за день сигареты.

— Не похожа она на леди, — усмехался Кристоф, говоря о своей внучке.

И он не имел в виду ничего дурного. Но Катю с рождения воспитывали мужчины, и это сказывалось: вечно растрепанная, неопрятная, похожая на неприрученного зверька, она не отличалась ни фигурой, ни ростом, не была избалована духами и помадами, и вообще, словно произошла на свет от диких созданий. В свои тринадцать она могла похвастаться не стройным девичьим станом, а разве что широкими плечами, на которых можно было таскать мешки с кормом. Какая уж тут «леди». Однако соломенные кудри, обрамлявшие ее миниатюрные черты, придавали ей хрупкость, и когда Катя соскребала с себя рабочую грязь и наряжалась в один из жилетов своей матери или повязывала красный льняной передник, который сшила для нее тетя Марта, она могла вскружить голову любому мужчине в долине.

— Взгляд острый, как бритва, — говорил про нее отец, и не преувеличивал. У Кати было пытливое выражение лица и манера недоверчиво вскидывать брови, когда она уличала кого-то во лжи; а в сердце у нее бушевало пламя, словно бы что-то опасное внутри нее рвалось в бой, отчего многим становилось не по себе в ее обществе. Возможно, это было возрастное.

— Дыши глубже, — говорил ей Ярослав, когда она начинала закипать, видя очередную несправедливость. — Если от твоего взгляда скиснет все наше молоко, никому от этого лучше не станет.

— Когда-нибудь я отвезу тебя в Париж, — уверенно заявила Катя отцу. В ее чертах проступила свойственная ее возрасту беспечность. — Мне все равно, что говорит устав партии или правление колхоза: я отвезу тебя в Париж и покажу тебе то место с воздушным шаром из моего сна.

На ее лице застыла юношеская решимость. Ярослав печально улыбнулся.

— Может быть, когда-нибудь.

Катя опустила взгляд.

— Я знаю ее имя, — сказала она. — Я знаю имя женщины из моего сна.

— Правда?

— Ее звали Элоиза.

— Да, твоя мама часто говорила о ней. — Ярослав стиснул Катину руку. — Это призраки, Катя. Привидения. Все они давно мертвы. Каждый день твоя мама просыпалась и говорила себе: «Все это в прошлом». И ты тоже напоминай себе об этом.

— Все это в прошлом, — эхом отозвалась Катя. Она убрала руку отца и поставила полное ведро на чугунную плиту. — Все это в прошлом.

— Я бы советовал не говорить об этом, — сказал Ярослав. — Ни с кем, кроме меня.

— Потому что меня сочтут сумасшедшей? — спросила Катя.

— Не исключено.

В отчетах и документации сельскохозяйственного комитета Прешовского края ферма Немцовых числилась коллективным крестьянским хозяйством — принадлежащим народу и существующим для народа кооперативом, руководил которым, как правило, условный выпускник городского техникума по специальности в сфере молочного производства, подчинявшийся гласу народа и уставу партии. Но поскольку Немцовы содержали всего тридцать одну корову, из которых дойными были только двадцать шесть, и прекрасно справлялись с ведением хозяйства без особой сторонней помощи, ферме каким-то чудом удавалось оставаться семейным предприятием, а ушлые выпускники техникумов так и не появлялись на горизонте, чтобы отнять у них бразды правления. Фермой заведовал Кристоф, пока однажды вол, сорвавшийся с привязи, не наступил ему на левую ногу, раздробив полдюжины костей. Тогда его место занял Ярослав, и хотя никто из комитета не давал разрешения на подобный семейный подряд, вмешаться тоже никому не приходило в голову. До Кристофа это место занимал его дед, старый Грегор Немцов, который жил здесь еще тогда, когда ни колхозов, ни комитетов не было и в помине и крестьяне могли свободно владеть землей, торговать и засевать свои поля всем чем заблагорассудится; а до старика Грегора был другой Немцов, чье имя уже успело позабыться, а до него — третий, и так далее, и так далее. Многие и многие поколения Немцовых разводили коров в этой долине. Земля была у них в крови.

Ежедневно к утренней дойке из соседнего города Попрад приезжали на велосипедах двое мальчишек, оба едва ли старше Кати. Йорди был долговязым и угловатым, с лицом, похожим на крысиную мордочку, и торчащими во все стороны зубами.

— Такими зубами только кусаться, — говорил про него Ярослав.

Отец Йорди был сотрудником службы госбезопасности Чехословакии. На ферме всегда следили за тем, чтобы много не болтать в присутствии парня. Он был надежным работником и вроде бы порядочным, но лишняя осторожность еще никому не вредила. Мало ли что он потом мог растрепать своему отцу?