Второй из ребят, Марат, был старше Йорди, но казался почему-то сущим ребенком. Он никогда не ходил в школу, не умел читать и считать, а разговаривал так невнятно, что почти никто, за исключением Кати, не мог разобрать его речь. Все это не имело значения. Слова теряли свой вес, когда наступало время дойки. Юноши хорошо управлялись с коровами, а это, со слов Ярослава, было единственным, что от них требовалось.

— Коровы понимают, — говорил он и объяснял Кате: — Повезло, что хоть кто-то нам помогает. Все деревенские мальчишки разъезжаются по городам. Нынче никто не хочет доить коров.

Катин дедушка Кристоф, с сигаретой в зубах, выходил во двор после завтрака, брал лопату и направлялся выгребать навоз из коровника и стелить новую солому. Сестра Ярослава Марта, в дни, когда Катя задерживалась на уроках, пораньше отпрашивалась с работы на телефонной станции и помогала на ферме с вечерней дойкой. Катя доила коров по утрам вместе с отцом и ребятами из Попрада, а потом переодевалась к школе, в то время как Ярослав запрягал лошадь, а мальчишки грузили в телегу бидоны, полные молока. Таков был заведенный порядок, продиктованный опытом и соображениями экономного расходования сил. В летние месяцы они много шутили и смеялись, но зимой притихали, стараясь сохранять драгоценное тепло своих тел, натягивали толстые перчатки из кожи и работали молча, под свист восточного ветра, гуляющего по коровнику. Ярослав, которому стукнуло уже сорок, коренастый, с густыми усами и печальным взглядом, был одет в рабочую спецовку, зимнюю военную форму и русскую шапку-ушанку, завязанную под подбородком.

— Ну и ветер, из самой Сибири дует, — говорил он, низко надвигая шапку на глаза, и только его замерзший нос алел из-под нее маковым цветом.

В восемь утра, когда коровы были подоены, а маслобойки — заполнены, Немцовы прекращали все свои дела и считали удары курантов на нововышненской ратуше, прислушиваясь к отголоскам колокольного звона, эхом прокатывающегося по долине реки. После этого Ярослав отвозил свежий удой на молокозавод, по пути совершая одну-единственную остановку на углу улиц Водаренская и Франя Крахя, откуда Катя шла последние десять минут до школы пешком.

— Однажды, — сказал Ярослав дочери, пока телега, запряженная старой лошадкой, тащилась по шестикилометровой дороге в город, — тебе приснится что-то плохое.

Катя не ответила. Она следила за крысой, которая шныряла по канаве, вращая в воздухе черным упругим хвостом.

— Катя?

Крыса исчезла в норе.

— Я знаю, папа.

В апреле снег начинал сходить с Татр. Реки разливались от талых вод. На Водаренской Катя соскочила с телеги и, перешагнув через непокорный ручеек ледяной горной воды, струившийся вдоль дороги, послала отцу воздушный поцелуй.

— Однажды, — повторил Ярослав, свешиваясь к ней с повозки, — воспоминания накроют тебя с головой. С твоей матерью так и случилось. Я знаю. Она бы тоже хотела предостеречь тебя. Тебе будет нелегко.

— Но все это в прошлом, — сказала Катя.

— В прошлом, все в прошлом, милая моя Катенька. В нем есть хорошее, но есть и плохое. Есть хорошие люди, но есть и плохие. Есть сны, которые подарят тебе улыбку, и сны, от которых ты проснешься в холодном поту.

— Ты уже не раз говорил это, папа.

— Знаю. Но все равно не смогу помочь тебе, когда момент настанет. Однажды ты тоже узнаешь, где спрятано золото Элоизы. — Он улыбнулся и послал поцелуй ей в ответ.

— У Элоизы было золото?

— Так говорила твоя мама. Только смотри, никому об этом не рассказывай.

— Не буду.

* * *

Днем, когда погода стояла ясная, а делать на ферме было, по сути, нечего, Ярослав коротал время во дворе, сидя на лавочке со своим отцом. Вместе они смотрели на горы, задрав головы, будто в ожидании божественного откровения, и подолгу курили скрученный в папиросы темный маслянистый табак, так что в безветренный день дым над ними повисал коромыслом. На лавочке между ними ютилась Катина собачонка — терьерица по кличке Зорька.

— Нашел бы ты себе новую жену, — время от времени говорил Кристоф мужчине.

— А зачем? Ты, вон, так и не женился во второй раз.

— Времена изменились.

— Времена никогда не меняются.

В этот день Ярослав рассказал отцу о Катиных снах.

— Все возвращается на круги своя, — рассудил старик. — Мы хотим, чтобы лето длилось вечно, но зима всегда не за горами.

— А если ей взбредет в голову уехать? — спросил Ярослав, катая в пальцах табак. — Она уже говорит о Париже. Вдруг она захочет туда попасть?

— Непременно захочет. Но мы — словаки. — Кристоф пожал плечами. — Здесь Восток, а не Запад. Куда нам ехать отсюда? Окна в остальной мир заколочены.

— Меня тревожит, что еще немного, и она больше не сможет быть здесь счастливой. Да и откуда тут взяться счастью? Она увидит полмира в воспоминаниях своей матери. И кто знает? Возможно, захочет отправиться на поиски своего золота. И можно ли ее в этом винить? Я бы тоже захотел на ее месте. — Ярослав перевел взгляд на горы, вершины которых были спрятаны за облаками. — Я всегда хотел уехать. И даже не из-за золота.

— Знаю, — сказал Кристоф.

— Сорок лет я прожил без всякого золота и могу прожить без него еще столько же. И все-таки. Я не отказался бы увидеть хоть один уголок мира за пределами этой долины. Не отказался бы от возможности высказать свои позиции вслух. Каких только планов не строили мы с Францей, но им не суждено было сбыться. — Он покрутил папиросу между большим и указательным пальцами, утрамбовывая табак, и продолжил, понизив голос: — Она хотела показать мне Америку. Хотела показать мне Нью-Йорк. Она говорила, что в Нью-Йорке я бы стал богатым человеком. Я бы водил «кадиллак». Мы бы ездили отдыхать в Калифорнию.

— Все мы о чем-то мечтаем, — сказал Кристоф. — Даже товарищ Сталин не смог запретить людям мечтать. Видит бог, он пытался.

Ярослав оглянулся по сторонам.

— Говорят, если одеться во все черное и взять с собой груз, чтобы после наступления темноты проплыть через Девинские ворота, не выныривая на поверхность Дуная, крепко зажав в зубах отруб резинового шланга, можно доплыть из Братиславы до Австрии. Граница там проходит прямо посередине реки.

— Попробуй, и получишь пулю, — заметил старик. — Там многих застрелили. Пограничники следят за рекой как коршуны. Они стреляют по всему что движется. — Он пошарил взглядом по двору фермы и, убедившись, что Йорди не было поблизости, продолжил: — Наши пограничники самые жестокие, не считая берлинских. По реке у них расставлены сети, чтобы поймать тебя. А еще прожекторы. И собаки.

— В таком случае, — протянул Ярослав, затягиваясь папиросой и выпуская дым сквозь зубы, — мы можем пробовать другой маршрут.

— Мы?

— Мне придется уйти с ней. Она еще совсем ребенок. Мы могли бы уйти на восток и пересечь Дунай дальше, в Венгрии, где нет заграждений, и там найти место, откуда можно по-быстрому пересечь австрийскую границу. Говорят, венгерские границы охраняются не так строго.

— Может, и не так, — фыркнул отец Ярослава, — но у них есть двухсоткилометровый забор под напряжением. И минное поле. Пересечь его не сможет никто. Ты должен быть реалистом, Ярек. Катя не покинет Чехословакию ни в ближайшем будущем, ни когда-либо при нашей жизни. Возможно, даже не при ее жизни. Не в этом рождении.

— Я слышал про секретные туннели в Берлине.

— Настолько секретные, что вы никогда их не найдете. И к тому же, как ты собрался довезти Катю до Берлина? На подводе?

— А как же ее сны? — спросил Ярослав. Он держал папиросу ровно по центру губ и втягивал в легкие черный дым. — Кто будет направлять ее в отсутствие матери?

— Ты справишься. Ты хороший отец. И дочка твоя — сильная девочка. Возможно, сильнее даже своей матери, а уж она-то какой была сильной, упокой Господь ее душу. Катя выдержит сны. И разреши собаке спать на ее постели.

— Поможет?

— Надеюсь на это.

Одной майской ночью Катя проснулась с криком.

— В моей постели был мужчина, — сказала она отцу.

Ярослав опустился на колени рядом с дочерью, желая успокоить ее.

— Как его звали?

— Милош Сейферт, — ответила Катя. — У него была борода. И от него пахло водкой.

— Не бойся. — Тыльной стороной ладони Ярослав погладил девочку по волосам. — Тебе просто приснился один из снов твоей матери. Это не тот человек, о котором я тебя предупреждал. Это твой прадед, муж прабабки Розы. Я знаю о нем только то, что он любил заложить за воротник. Скорее всего, это был запах виски. Но твоя мама говорила, что он безобиден.

— И кого же тогда мне нужно бояться?

Катю била дрожь. Она сидела, свесив с матраса бледные ноги.

— В маминых снах ты повстречаешь немало мужчин, которые окажутся совсем не безобидными, — сказал Ярослав. — И женщин тоже. Теперь уже никто из них не сможет навредить тебе. Их больше нет. Они — привидения. Даже внутри сна не все они будут пытаться причинить тебе зло. Не все, но некоторые будут. Особенно один. Но ты сможешь нанести ему ответный удар. Прошлое в прошлом, Катерина. Все позади.

В июне Зорька родила восьмерых щенков. Все восемь выжили. Ощенившаяся терьерица лежала в бревенчатом сарае, но Катя настояла, чтобы весь помет переместили в дом. В сарае водились крысы, а в долине, по слухам, местные видели рысей.