Второй из них, Йорди, нашел себе подружку в Старом Смоковце с почти такими же кривыми, как у него зубами, стал напевать американские песенки в стиле рок-н-ролл и укладывал отросшие волосы в прическу кок, как Элвис Пресли.

В начале июля Катя начала встречаться с молодым человеком из академии в Штрбске-Плесо. Ему было семнадцать.

— Он слишком стар для тебя, — ворчал Ярослав. — И вообще, рано тебе думать о мальчиках. Тебе всего пятнадцать.

Но Кате нравилась его компания. Его звали Милан Гашек, и в свободное от учебы время он работал на бумажной фабрике, которая стояла на реке Татшаньска всего в нескольких километрах вниз по течению от фермы Немцовых. Они с братом делили на двоих русский мотороллер «Вятка ВП‐150» аквамаринового цвета, идентичный (как утверждали все вокруг) итальянской «Веспе». Когда была его очередь пользоваться мотороллером — по понедельникам, средам и по субботам утром, — Катя садилась сзади, не обращая внимания на его волосы, лезущие ей в лицо, и крепко, до белых костяшек, держалась за его рубашку. Милан не отличался особой красотой: он был худощавого телосложения, с бледной кожей, и волосы у него чуть-чуть курчавились; он носил очки в проволочной оправе, а дужки завязывал на затылке бечевкой, чтобы не слетали, когда он ездил на мотороллере. Но он был честным, и Кате это нравилось.

— Меня не волнует внешность, — говорила она отцу. — Мне важно только то, что у него в сердце.

Милан читал книги. Он говорил о политике. Он состоял в союзе молодежи.

— Ты убежденный коммунист? — спрашивала его Катя.

— Конечно, — отвечал он. — А ты?

— Я реформистка, — отвечала она, и в глубине ее глаз загорался огонь. — В моем понимании, это самый убежденный коммунист.

— Может, и так.

Они встречались, но летом 1968 года редко делали что-то большее, чем просто держались за руки. Иногда Катя позволяла Милану чмокнуть ее в щеку, а раз или два, в конце свидания, осторожно поцеловать в губы на ночь. Она не спешила заходить дальше, и он как будто тоже. Он никогда не распускал рук. Оба считали, что их отношения произрастают из дружбы, а не из похоти.

— Ты когда-нибудь слушала «Битлз»? — однажды спросил он.

— Все девочки в школе говорят о них, — ответила Катя.

— У меня есть их пластинка, — сказал Милан. — У тебя есть проигрыватель?

Катя отрицательно покачала головой.

— Тогда приходи в квартиру моего брата на Заградницкой. Послушаем пластинку там.

Квартира брата Милана находилась в центре Попрада, на седьмом этаже без лифта в здании больницы, где он работал рентгенологом. Это была однушка с односпальной кроватью. Проигрывателем оказался венгерский заводной патефон в футляре из оливкового дерева, и он относился к нему как к бесценному сокровищу, трепетно протирая все уголки патефона мягкой щеточкой, прежде чем включить музыку. Он поднес к губам свои длинные техничные пальцы.

— Будем слушать на маленькой громкости, — прошептал он. — Стены здесь сделаны из бумаги.

Они склонились над аппаратом. Милан осторожно опустил пластинку на вертушку и поставил тяжелую иглу на дорожку. Его брат нервно подкрутил регулятор громкости.

Музыка зазвучала сладко и провокационно. Царапающие звуки патефонной иглы. Гитарная какофония. Жгучая, энергичная гармония. Голоса, поющие на странно знакомом языке. Ритмичный барабанный бой.

«Она любит тебя, да, да, да…»  [She loves you, yeah yeah yeah… — строчка из песни The Beatles «She Loves You», выпущенной в 1963 году.]

Брат Милана убавил громкость.

— Такую песню лучше не включать слишком громко, — объяснил он. — За это можно сесть в тюрьму.

Это была музыка, которая просачивалась в кровь и текла по венам. Всеми конечностями Катя ощущала электрические разряды. Такую музыку хотелось слушать затаив дыхание. Это была болезнь, которая проникла в организм, как паразит, через уши, и поражала мозг.

— Она любит тебя, — прошептала она Милану по-английски, полуприкрыв глаза от удовольствия, но он тоже впал в транс, навеянный музыкой, и раскачивал головой, как плакучая ива на сильном ветру.

Милан обвил ее талию своими руками, и они соприкоснулись лбами, светясь огнем этой музыки. Они прослушали пластинку с обеих сторон, и все песни показались им по-заграничному странными, но соблазнительно притягательными. Катя чувствовала их всем своим естеством.

— Это английский, — объяснил Милан Кате. — Английские слова.

— Я знаю, — сказала Катя и удивилась тому, что действительно знает. — Они означают «она», — и она указала на себя, — «любит», — и она указала на свое сердце, — «тебя», — и она указала на Милана.

Позже, прослушав пластинку дюжину раз, они шли вдоль реки, возвращаясь к автобусной остановке на улице Штефаникова, и мурлыкали «битловские» мотивы, а Катя учила Милана словам. «Да, да, да, — подпевал он. — Да, да, да».

— Как ты поняла английский текст? — спросил он и взял ее за руку.

— Ты многого обо мне не знаешь.

— Расскажи мне.

— Папа не любит, когда я рассказываю.

— Здесь нет твоего папы.

В ответ на это она улыбнулась.

— В Новой Вышне это ни для кого не секрет, — сказала она. — Но я мало говорю об этом. Иногда деревенские бабки задают мне вопросы. Они называют это даром моей матери.

— Расскажи.

— Я не думаю, что это дар. Я называю это призраками моей матери. — Она вздохнула. Солнце высоко стояло в безупречном небе, на котором не проплывало ни облачка. — У меня в роду есть одна особенность, — сказала она, глядя ему в лицо. — Я думаю, это случается с нами в утробе матери. Какая-то алхимия или, может быть, магия. Кто знает? Но это то, что случилось со мной. Что-то очень странное.

— В утробе матери? Как это? — Теперь ему стало любопытно. Вместе они поднялись на мост. Это был Попрад — безликий город, жалкое собрание квадратных бетонных домов и тихих широких дорог, но набережная таила в себе некое очарование, особенно летом. Они стояли и смотрели на аллею деревьев, растущих вдоль кромки воды. Мимо проносились велосипедисты с сумками на спине. Женщина гуляла с ребенком. Они постояли так некоторое время, наслаждаясь видом.

— «Она любит тебя…» — напевала Катя. Она рассмеялась, увидев его реакцию. — Я вижу воспоминания моей матери, — сказала она наконец. Она отвернулась, чтобы не смотреть на него. — Не смейся. Они приходят ко мне во снах.

— Ты видишь воспоминания своей матери? — В его голосе звучало сомнение.

— А моя мать видела воспоминания ее матери, так что я вижу и их тоже. И воспоминания ее бабушки, и далее, и далее, и далее. Я вижу все жизни моей матери. — Они остановились постоять у перил над узкой речкой. Катя наклонилась, чтобы поднять камешек, и бросила его в темную воду. «Загадай желание, — говорил один из отцов ее прошлого. — Брось камень в воду и загадай желание».

— Далее… до начала времен? — спросил Милан. Он умело держал лицо.

— Нет, не до начала, — ответила Катя. Она смотрела куда-то вдаль. — Была та, с которой все началось…

Он изогнул брови.

— Женщина по имени Элоиза Мария Монбельяр, одна из умнейших женщин своего поколения.

— Ага. — Лоб Милана дрогнул, когда он слегка нахмурился. Он попробовал ее имя на вкус: — Элоиза Мария…

— Монбельяр.

— Не словацкое имя, — заметил он.

— Не словацкое.

— И… с нее все началось?

— Да.

Он посмотрел на нее, как будто не зная, что спросить дальше.

— И ты правда знаешь ее имя?

— Не говори глупостей. Конечно, знаю, — сказала Катя немного сердито. — У меня же есть ее воспоминания. — Она обняла Милана за талию. — Понимаю, наверное, это кажется тебе странным. Мне и самой это кажется очень странным, а я с этим живу. Но я помню жизнь Элоизы. Не во всех подробностях, а, знаешь, как воспоминания из глубокого детства: здесь обрывок, там пробел. Как мозаика, от которой у тебя осталось несколько десятков деталей, а сотня потеряна, но даже несмотря на это ты все равно можешь восстановить картину. Потому что все самые важные фрагменты у тебя есть. Вот на что это похоже. Некоторые воспоминания такие четкие, что как будто произошли со мной вчера. Другие смутные, сбивчивые. Третьи должны быть на своем месте, но когда я тянусь к ним, они исчезают. Все, как и с обычными воспоминаниями, наверное. Я помню дни, людей, разговоры. Я помню места. Лица. Еду. Я помню сады, деревья, моих любимых лошадей. Я помню собак. Помню учителей. Помню друзей и врагов. Я помню спальни, холодные зимы и жаркое лето. Я помню парней и любовников, мужей и детей. Я помню прошлое Элоизы, как если бы… как если бы это было мое собственное. Хотя, возможно, так оно и есть.

Милан выглядел растерянным.

— Я не знаю, что сказать, — признался он.

— В прежние времена, — сказала Катя, — меня бы сожгли как ведьму.

Они прошли от моста до автобусной остановки на Штефаникова, и Милан взял Катю за руку, когда она садилась в автобус.

— До завтра? — спросил он и осторожно поцеловал, дождавшись ее разрешения.

— Ты только не пугайся, — попросила она. — Или я пожалею, что рассказала тебе об этом.

— До завтра, — повторил он и улыбнулся, давая понять, что все в порядке.

— Она любит тебя, — сказала она.

— Да, да, да.

Какое блаженство — спать. Зимними утрами, когда угасающие угли кухонного очага уставали от бесплодных попыток согреть дом, когда по окнам стелился иней, рисуя карты замерзших рек, Катя пряталась под шерстяными одеялами и маминой накидкой из меха баргузинского соболя, провалившись в сладкое забытье между сном и явью. Полчаса, или около того, пока не зазвонит старый будильник Ярослава, созывая всех на дойку. Полчаса неизведанного наслаждения. Теперь она умела открывать свои сны и листать, как книги из книжного шкафа. Она могла закрыть глаза и отправиться в любое место, время, день, могла выбрать любого из призраков в свои провожатые.