I

Бухта

1

Ки

Исторья началась бесспорно:
Сюзи и Фенн… — рек Фенвик Тёрнер.


О, расскажи ж ее повторно! —
Взрыдала Сьюзен Секлер…

Седобрад Фенн был бы счастлив попробовать еще разок; мы [Вот это самое «мы», те стишки, слезы Сьюзен, эти примечания внизу отдельных страниц — все прояснится со временем. — Здесь и далее примеч. автора, если не указано иное.] возились с нашей байкой весь этот отпускной вояж: осенью вниз по Межпобережному на нашем прогулочном паруснике «Поки, о. Уай» от Чесапикского залива до Мексиканского, а затем к Юкатану; по Карибью, прыгая с острова на остров всю мягкую зиму 1980-го; а в мае — наш первый переход по открытому морю от Сент-Джона, который из Виргинских островов США, прямиком к Вирджинским мысам, Чесапикскому заливу, острову Уай, замкнуть круг, конец творческого отпуска. Но, прежде чем воззовет Фенвик к темноглазой музе своей, единственному слушателю, редактору, напарнице, жене, лучшей подруге, его на две ночи и день прерывает

Шторм в море,

при коем мы утрачиваем важную навигацкую карту и чуть не теряем наше судно и свои жизни

Хоть сами и не стремимся к нему, ненастью мы не чужие. Матерый Фенвик — безвласый, бурый, брадатый, бочкогрудый — моряк с детства; смуглая Сьюзен, сообразительная и статная, — с нашей женитьбы семь лет назад. У нас в мелководном Чесапике, где зыбь крута, а пространство для маневра узко, если прогноз угрожающ, мы не выходим из порта. Но даже самый робкий моряк время от времени бывает застигнут непогодой и принужден задраивать люки, определять место по прокладке, брать рифы или убирать паруса, держать курс на открытую воду и скрещивать пальцы. Мы вынесли достаточно шквалов, особенно в Заливе и чернильно-синем Карибье, и были разумно уверены в крепком «Поки» и самих себе; мы считали, что на долгом обратном пути к непогоде готовы.

Но переход наш до сих пор оказывался обезоруживающе легким: от вахты к вахте судно выбегало на пассатах, его несло по Антильскому течению сапфировыми днями и алмазными ночами; прыгучий рыскающий рывок с лавированием против ветра через Гольфстрим, где между собою бодаются теченье и бриз; а затем по очереди выбеги, лавирования и пробеги, меж тем как среднеширотные ветра то крепчают, то затихают вразмашку. То облачно, то ливень, то солнце — шли мы по очереди голозадо и свитерово, — но без штормов, даже когда держались подальше от Места, Затопившего Две Тысячи Судов: мыса Хаттерас и его окрестностей. Вот мы, по нашим лучшим прикидкам, в одном дне от берега: после пяти суток хода на норд по 70-му меридиану мы свернули за угол и скользим на вест вдоль 37-й параллели к Хэнку и Чаку [Клички, данные Сьюзен мысам Хенри и Чарлз при входе в Чесапикский залив.], взяли круто к легкому зюйд-весту и никуда не спешим. Желаем пересекать полосы движения крупных судов, сгущающиеся в устье Залива, при дневном свете; мало того, с утра барометр упал и метеорологи запели иначе: в рожу дует с норда, порой порывами.

После заката на рваных тучах видим отраженное зарево городских огней из-под горизонта впереди: Вирджиния-Бич, прикидывает Фенн и надеется, что мы достаточно мористее. От названия у Сьюзен спирает в горле; на глаза наворачиваются слезы. Фенвик знает почему [Как узнает и читатель чуть погодя.]. Ветер стихает; мигая, высыпают звезды; «Поки» полощет парусом и переваливается на океанской зыби. Нам видны ходовые огни далеких сухогрузов.

Дабы подбодрить загрустившую подругу, Фенн обнимает ее покрепче и произносит ей в волосы начальный стих; всхлипнув, Сьюзен сглатывает слезы и отвечает своим стихом ему в фуфайку. Она не на вахте, но задержалась в рубке поглядеть, что к чему в смысле погоды, а также избежать каюты, вызывающей морскую болезнь на суденышке, затерявшемся средь океанского наката. Запустить ли дизель, рассуждает Фенн, чтоб встать носом к открытому морю и проверить бортовую качку? Поставить грот и убрать генуэзский стаксель, пока не возвратится бриз, чтоб не терлись о ванты? Ладно, решает он и сверяется с компасом через плечо Сьюзен, все это время размышляя, какими словами лучше всего продолжить «Жили-были».

Хрясть! Хлобысь!

Разговор о речи

три дня спустя, стоя надежно на якоре в бухте По, остров Ки, Вирджиния [И восстановлено здесь по записной книжке Фенвика для нашего рассказа, где Сьюзен временами кажется педантичнее, чем ей это вообще свойственно.]

Сьюзен: Хрясть!? Хлобысь!?

Фенвик: Точняк, к черту. Тот шторм налетел как сравнение-обрез.

С: Как…?

Ф: Как то, что я никогда прежде не видел, Сьюз. У меня ибицкий палец на кнопке стартера, ей-ей, и тут же я торчмя задницей лечу вниз по трапу. Думал, как-то ибицкую крышку сорвало. Помню, спрашиваю себя, не оставили ль мы открытым ибицкий клапан на баллонах с пропаном после ужина? Я не видал никогда, чтоб буря вот так налетала откуда ни возьмись, да вдобавок и всухую. Ни молнии, читатель; ни грома; ни дождя; звезды сияют — и тут блям! Беспрецедентно, по моему не то чтоб незначительному опыту.

С: Хрясть.

Ф: Хлобысь.

С: В «Поэтике» Аристотель проводит различие между лексисом и мелосом — «речью» и «песней» — и рассматривает их по отдельности, ибо в аттической драме вообще-то присутствовали как произносимые диалоги, так и хоровые песнопения. У меня на занятиях «Элементы художественной литературы» для второкурсников мы пользуемся Аристотелем как учебником, но я объединяю лексис и мелос общим заголовком «Язык». Под этим заголовком мы рассматриваем все вопросы интонации, стиля, дикции, действенного управления диалогом, стратегического размещения метафоры и всякое прочее.

Ф: Мне это представляется разумным, Дуду [Креольское выражение приязни, недавно подхваченное говорящим в Гваделупе, Французская Вест-Индия.].

С: Большинство критиков согласилось бы, мне кажется, что некоторый диапазон и разнообразие речи — не только в разговорных манерах различных персонажей в рассказе, чтобы помочь различать их и характеризовать, но и в само́м преобладающем голосе рассказчика — может и освежать, и быть стратегически значимым: в этом смена риторического темпа, очеловечивающий сдвиг перспективы. Я думаю о старом короле Лире: вот он высокопарно неистовствует против мирового ханжества, а через секунду бормочет: «Ну, ну, ну, ну, тащи с меня сапог; покрепче; так». Как об этом выражается Эдгар: «О смесь бессмыслицы и здравой мысли!» [Уильям Шекспир, «Король Лир», действие IV, сцена 6, пер. М. Кузмина. — Примеч. перев.]

Ф: Эдгар По?

С: Эдгар, сын Глостера, в пьесе Шекспира.

Ф: Ну и учителка ты, Сьюз. Неудивительно, что твои студенты в тебя влюблены.

С: Спасибо.

Ф: Мы с Аристотелем по части всей этой речи на твоей стороне.

С: Но Хрясть! Хлобысь! Ты превращаешь наш рассказ в комикс!

Ф: От того ветра он вообще едва не свелся к афоризму. И даже без ибицкой Береговой охраны, которая чуть на нас не налетела. Ай-я-яй: теперь мы знаем, почему их называют погром-катерами.

С: Итак: после четырех тысяч лет великолепной литературной традиции рассказов о морских путешествиях, от египетского папируса о Потерпевшем Кораблекрушение, который считается самой старой байкой на свете, после Гомера, Вергилия и «Тысячи и одной ночи», после Дефо, Мелвилла, даже после Эдгара По, Крейна и Конрада со всеми их грандиозными партикаблями бурь и кораблекрушений — что двусмысленно называлось Опрокидыванием Судна, — в списки повествований гордо вступаем мы со своим Хрясть и Хлобысь.

Ф: Чертов точняк. Всех тех парней предупреждали: Одиссея, Энея, старину Синьбада этого. Робинзона Крузо. И какъеготам, этого трепача у Конрада.

С: Марлоу.

Ф: Ну. И того парнягу-корсара в «Декамероне»; ты еще его забыла. Ландольфо Руффоло его звали. Его караку бурей вынесло на мели возле Кефалонии.

С: Фенвик Тёрнер, ты меня изумляешь.

Ф: В колледже, бывало, я читал книжки. Господи боже, всех балбесов тех хоть как-то предупреждали; ибицкое предвестие-другое, понимаешь? А у нас: Хрясть! Хлобысь!

С: И все эти «ибицкое то» да «ибицкое сё»: такого я не потерплю, Фенн. Люблю я нашу историю; это наша повесть о любви-с-приключеньями должна рассказываться и петься, пари́ть и смешить нас, чтобы плакали мы и затаивали дыханье и так далее, а ты переводишь ее в категорию «Икс», не успели мы добраться до эротических пассажей.

Ф: Считаешь, я мелос поганю.

С: Чертов точняк.

Ф: Хм. А ты знала, что о близнецах есть общепринятый факт: нам свойственна регрессивность, одним из проявлений коей служит бо́льшая готовность соскальзывать в турпилоквенцию, нежели у других людей?

С: В турпилоквенцию.

Ф: В ибицкое сквернословие. Мы к такому склонны.

С: Можно осознавать склонность и не вдаваясь в регрессию. Я [Сьюзен тоже близнец.] разве турпилоквечу? Нет.

Ф: Тебя не сшибло кверху задницей в трюм.

С: Ты уклоняешься от вопроса, Фенвик. Как бы то ни было, если я верно помню, а помню я верно, та тенденция, на кою ты ссылаешься, более применима к разнополым, а не однополым дизиготам. Я, милый, такого не потерплю. Между нами я к такому привыкла, но в нашей повести никаких ибицких ибицтв не будет.

Ф: Ты настаиваешь. Перед лицом достоверности.

С: Ибац достоверность.

Ф: Мое тебе предложение: я вычеркну из сценария все ибицки, кроме тех, что в этом пассаже, да и те смягчу до «ибицких».

С: На это я могу согласиться.

Ф: Но хрясть и хлобысь останутся.

С: А необходимо ль?

Ф: Мой палец же лежал на ибицкой кнопке стартера! Я раздумывал, что сказать тебе после Сюзи и Фенн. И тут Хрясть! Хлобысь!