— Прошу прощения, — сказал он, заметив на моем лице разочарование. — Уверяю вас, я вовсе не хотел посмеяться над вами. Я, скорее уж, приветствую ваш замысел. Просто вы взяли меня врасплох. Писателем, — повторил он, когда я промолчал, не приняв его извинений, но и не отвергнув. — Что же, желаю вам удачи, мастер…

— Тернстайл, — сказал я и опять слегка поклонился, такая у меня была привычка, — и, могу добавить, я пытался избавиться от нее, потому что спина моя нуждалась в упражнениях не больше, чем этот джентльмен в умении льстить. — Джон Джейкоб Тернстайл.

— Так вот, желаю вам удачи, мастер Джон Джейкоб Тернстайл, — сказал он тоном, который был, по моим предположениям, близок к приятному. — Ибо искусство — превосходное занятие для стремящегося к успеху молодого человека. Собственно говоря, я посвятил себя изучению и поддержке разнообразных искусств. Не стану скрывать, я с младых ногтей был библиофилом, и это обогатило мою жизнь, украсив мои вечера дружеским общением с самыми прославленными из людей. Мир нуждается в хороших рассказчиках, и, возможно, вы станете одним из них, если будете упорно идти к вашей цели. Умеете ли вы писать? — спросил он и чуть склонил голову набок, точно ожидающий ответа школьный учитель.

— Могу написать любую букву, какие только есть, — сказал я со всей напыщенностью, на какую был способен.

— А почерк у вас разборчивый?

— Тот, кто присматривает за мной, говорит, что он похож на почерк его матери, а она зарабатывала на жизнь выкармливанием младенцев.

— В таком случае советую вам приобрести столько бумаги и чернил, молодой человек, сколько вы сможете себе позволить, — сказал джентльмен. — И беритесь за дело немедля, поскольку это искусство требует немалого времени, сосредоточенности и переделок. Вы, разумеется, надеетесь разбогатеть, служа ему?

— Надеюсь, сэр, — сказал я… и престранное дело! Я вдруг обнаружил, что вовсе не пытаюсь оставить его в дураках, а думаю лишь о том, какое это и вправду прекрасное занятие. Ведь сколько удовольствия я получил, читая о Китае, да и большую часть времени проводил у книжных лотков, хоть каждый знал, что бобры в гораздо больших количествах водятся у мануфактурных лавок да пивных.

Джентльмен решил, по-видимому, разговор наш на этом закончить и возвратил очки на нос, однако, прежде чем он отвернулся от меня, я набрался смелости и задал ему вопрос.

— Сэр, — сказал я, и теперь голос мой подрагивал от волнения, которое я попытался скрыть, заговорив побасистее. — Вы позволите, сэр?

— Да?

— Если бы я был писателем, — сказал я, тщательно подбирая слова, ибо хотел получить от него разумный ответ, — если бы я попытался сочинить что-нибудь, зная, что и писать умею, и почерк у меня разборчивый, с чего бы мне следовало начать?

Джентльмен усмехнулся, пожал плечами.

— Ну что же, сам я, признаться, творческой жилкой не обладаю, — наконец ответил он. — Я более покровитель искусств, чем художник. Но если бы мне пришлось рассказывать историю, думаю, я постарался бы отыскать самое первое ее мгновение, ту особую точку, в которой она началась. А найдя эту точку, прямо с нее мой рассказ и начал бы.

После чего он кивнул, словно отпуская меня, и вернулся к чтению, предоставив мне размышлять над его словами.

Самый первый момент. Точка, в которой началась вся история.

Я говорю о ней здесь и сейчас, потому что точкой, в которой началась моя история, была вот эта произошедшая за два дня до Рождества встреча с французским джентльменом, без нее я никогда не пережил бы ни светлых, ни темных дней, ожидавших меня впереди. Ведь и вправду, если бы в то утро его не было в Портсмуте, если бы он не позволил своим часам выставиться из кармашка и слишком уж искусительно выглянуть из-под пальто, я не шагнул бы вперед и не перенес их из роскошного тепла его кармана в прохладный уют моего. И вряд ли мне довелось бы осторожно отойти от него, как меня обучили — насвистывая простенький мотивчик с непринужденным видом идущего по своим честным делам беззаботного человека. И уж наверняка не направился бы я к выходу с рыночной площади, довольный тем, что успел уже заработать утренние денежки, которых хватит и на плату мистеру Льюису, и — через два дня — на рождественский обед.

Не сделай я этого, я был бы полностью лишен удовольствия услышать пронзительный свисток одетого в синюю форму полицейского ярыжки, увидеть, как рыночная толпа поворотилась ко мне — глаза у всех злющие, а кулаки в полной готовности, — и различить хруст в голове, когда она встретилась с булыжником мостовой, поскольку некий здоровенный болван из тех, что всегда готовы совершить доброе дело, наскочил на меня, оголоушил и повалил на землю.

Ничего этого не случилось бы, и у меня не нашлось бы истории, которую я могу вам рассказать.

Однако это случилось. И история у меня есть. Вот она.

2

Сбили меня, вот что со мной сделали! Сбили, как гоголь-моголь, отколошматили. Случаются мгновения, когда твоя жизнь перестает принадлежать тебе и кто-то хватает тебя, объявляет своей добычей и заставляет идти туда, куда тебе вовсе не хочется. Я, получивший за четырнадцать лет изрядную долю таких несправедливых мгновений, мог бы это предвидеть. Однако, если звучит тот самый свисток и толпа поворачивается в твою сторону и наставляет на тебя гнусные гляделки, готовая обвинить, предать суду и привести приговор в исполнение, лучше сразу плюхнуться на колени и помолиться о возможности растаять в воздухе, выбраться из нее без расквашенного носа и подбитых глаз.

— Отойдите! — крикнул кто-то. Понять, кто это, я не мог, поскольку был придавлен к земле тяжкими туловами четырех лавочников плюс женщиной из простонародья, которая уселась поверх нашей кучи-малы, визгливо хохотала и хлопала в ладоши так, точно за весь подходивший к концу год не видела лучшей потехи. — Отойдите! Вы же раздавите мальчика!

Такое случалось не часто — чтобы кто-то брал сторону юного злодея навроде меня, — и я решил признательно покивать произнесшему эти слова, если, конечно, мне доведется снова увидеть свет дня. Зная, однако ж, какие унижения маячат на моих горизонтах, я удовлетворился возможностью провести несколько спокойных мгновений — со вдавленной в ноздри апельсиновой коркой, прижатым к губам подгнившим огрызком яблока и черт знает какой толстой задницей, которая успела сдружиться с моим правым ухом.

Впрочем, довольно скоро в свалке тел, под которой я был погребен, забрезжил просвет, владельцы этих тел один за другим вставали, придавившая меня тяжесть понемногу уменьшалась, и черт знает какая задница сползла с моей головы. Я полежал еще немного, глядя вверх и пытаясь прикинуть варианты того, что меня ожидает, но тут ко мне опустилась обтянутая синей тканью рука, неучтиво сцапавшая меня за грудки.

— Поднимайся, паренек, — сказал обладатель этой руки и поставил меня на ноги, и я, к стыду моему, малость пошатнулся, а все вокруг загоготали.

— Он пьяный! — закричал кто-то. Гнусная клевета, я отродясь до ленча и капли в рот не брал.

— Юный воришка, так? — спросил, игнорируя вруна, ярыжка.

— Юный воришка тут был, — ответил я, пытаясь отряхнуть одежду и гадая, как далеко мне удастся уйти, если он на миг разожмет кулак и я смогу удариться в бегство. — Пытался смыться с карманными часами джентльмена, да, и не схвати я его и не позови полицию, он так и сделал бы. Я — герой, вот я кто, а эта здоровенная орава сдуру набросилась на меня и едва не пришибла. А настоящий вор, — прибавил я и пальцем указал направление, и все повернулись в ту сторону, а потом снова уставились на меня, — вон туда побежал.

Я обвел людей взглядом, стараясь понять, как они это восприняли, хорошо сознавая, впрочем, что они не настолько тупы, чтобы пойматься на мое вранье. Но мне нужно было побыстрее придумать что-то, а ничего другого так сразу в голову не пришло.

— Он был ирландец, — прибавил я. (Ирландцев в Портсмуте терпеть не могли за их низкие привычки, отвратительные манеры и обыкновение размножаться с помощью родных сестер, поэтому их было легко обвинить в чем угодно, выходившем за рамки добропорядочности и правопорядка.) — Бурчал что-то на непонятном языке, да, рыжий такой, с большими полоумными глазами.

— Ну, коли так, — сказал нависший надо мной ярыжка и привстал на цыпочки, высоко, я даже подумал, что он, может быть, улетит, — тогда что же это такое?

И залез в мой карман, и вытащил часы французского джентльмена, и я уставился на них, изумленно выпучив глаза.

— Ах он подлец! — воскликнул я, и в голосе моем прозвенел гнев. — Негодяй, варвар! Это что же он со мной сделал?! Подкинул их мне, клянусь, подкинул перед тем, как удрать. Понимаете, они всегда так делают, увидев, что им не отвертеться. Стараются все на других свалить. Посудите сами, ну на что мне часы? Моему времени я сам хозяин!

— Кончай врать, — сказал ярыжка и для пущей убедительности тряханул меня и обхватил так, что я поклясться готов был — я его распаляю. — Давай-ка посмотрим, что еще найдется в твоих негодяйских карманах. Ты же все утро воровал, ручаюсь.