— Да ничего подобного! Клевета. Послушайте меня!

Это я к толпе обратился — и что, по-вашему, случилось в следующее мгновение? Та самая баба из простых подскочила ко мне и сунула свой язык в мое ухо! Я отпрянул, потому что один лишь Спаситель ведал, где этот язык побывал, а я в ее гонорее ничуть не нуждался.

— Осади назад, Нэнси, — велел ярыжка, и она отступила на шаг, но грязный язык ее так и остался торчать изо рта в знак пренебрежения ко мне. Чего бы я только не дал тогда за отточенный нож, которым враз отхватил бы этот кусок мяса.

— По нему виселица плачет, — крикнул из толпы хозяин фруктового лотка, тративший, как я хорошо знал, весь свой заработок на джин и никакого права выдвигать против меня обвинения не имевший.

— Вы его нам отдайте, сэр, — крикнул другой парень, который уже отсидел пару раз в тюрьме и мог хотя бы по этой причине за меня заступиться. — Отдайте, мы научим его кой-чему, он у нас мигом поймет, что его, а что наше.

— Констебль, прошу вас… вы позволите? — произнес голос более благородный, и кто же, по-вашему, показался в толпе? — человек, имевший полное право осудить мою душу на вечные муки, но не более пяти минут назад попытавшийся, как я теперь понял, предотвратить мою гибель под грудой зловонных тел. Толпа, признав джентльмена, расступилась, как если бы он был Моисеем, а она — Красным морем. Даже ярыжка малость ослабил хватку и уставился на него. Вот какую службу могут сослужить человеку изысканный говор и хорошее пальто, и я не сходя с места решил обзавестись когда-нибудь и тем и другим.

— С добрым утром, сэр, — сказал ярыжка уже не таким, как прежде, стервозным голосом — это он, грязный пес, надумал с джентльменом сравняться. — Так это вы стали жертвой злодея?

— Я уверен, констебль, что могу поручиться за мальчика, — ответил джентльмен тоном, позволявшим заключить, что повинен во всей кутерьме был не я, а он. — Я неудачно расположил на себе мои карманные часы, и им грозила опасность упасть на землю, после чего ни один искусный мастер не смог бы выправить полученные ими повреждения. Не сомневаюсь, мальчик просто подхватил их, чтобы вернуть мне. Мы с ним беседовали о литературе.

На мгновение все примолкли, и, должен признаться, я и сам почти поверил словам джентльмена. Разве не мог я, как любой другой, стать жертвой несчастного стечения обстоятельств? Разве нельзя избавить меня от дальнейших наветов, порочащих мой нрав и доброе имя, да заодно и снабдить рекомендательным письмом, подписанным представителем власти? Я взглянул на ярыжку — тот вроде бы призадумался, — однако толпа, почуявшая, что потехе приходит конец и я могу увернуться от причитавшегося мне наказания, поспешила взять дело в свои руки.

— Вранье, констебль, — закричал один из мужчин, выплевывая слова с такой силой, что мне пришлось уворачиваться от шматков его слюны. — Я своими глазами видел, как мальчишка прятал часы в карман.

— Видел, говоришь?

— Ему это не впервой, — взревел еще один. — Четыре дня назад увел у меня пять яблок и ни пенни не заплатил.

— Не стал бы я есть твои яблоки! — заорал я в ответ, ибо слова его были ужасной ложью. Яблок я увел только четыре, ну еще гранат прихватил для украшения пудинга. — Они у тебя червивые, все до единого.

— Не позволяйте ему говорить такое! — завопила стоявшая рядом с ним женщина, его супружница, старая карга с такой рожей, что один раз взглянешь и навсегда окосеешь. — У нас честное дело, — добавила она, раскинув руки и обращаясь к людскому скоплению. — Честное!

— Это дрянной мальчишка! — воскликнул кто-то. Толпа учуяла запах крови, и это был конец; в такие минуты настраивать ее против себя — последнее дело. Я, можно сказать, был даже рад присутствию ярыжки, без него они оторвали бы мне руки-ноги одну за другой и французский джентльмен им помешать не смог бы.

— Констебль, прошу вас, — сказал последний, подступая к нам ближе и отбирая свои часы у ярыжки, который наверняка прикарманил бы их, никто и моргнуть не успел бы. — Я уверен, мальчика можно отпустить под подписку о невыезде. Вы сожалеете о ваших поступках, дитя? — спросил он, и на сей раз я не стал его поправлять, но сказал:

— Сожалею ли я? Бог мне свидетель, сожалею обо всех до единого. Уж и не знаю, что на меня нашло. Дьявол расстарался, и сомневаться нечего. Но я раскаиваюсь — хвала Рождеству. Раскаиваюсь во всех моих прегрешениях и клянусь, уйдя отсюда, больше не грешить. Что Бог сочетал, того человек да не разрывает [Что Бог сочетал, того человек да не разлучает (Матф., 19:6; Марк, 10:9). — Здесь и далее примеч. перев.], — добавил я, припомнив те немногие Святые Слова, какие мне доводилось слышать, и соединяя их, дабы показать всем мою набожность.

— Он раскаивается, констебль, — произнес французский джентльмен, разводя руки как бы в жесте благостыни.

— Но он же признался в краже! — взревел в толпе мужчина с таким огромным пузом, что на нем кошка могла бы выспаться. — Забрать его! Посадить! Да горячих всыпать побольше! Он сознался в преступлении!

Ярыжка покачал головой, взглянул на меня. Между его резцами застряли остатки чего-то тушеного, и меня аж скрючило от омерзения.

— Ты арестован, — сурово уведомил он меня. — И должен понести наказание за твое отвратительное преступление.

Толпа закричала «ура» своему новому герою, а затем повернулась как один человек на стук повозки, подъехавшей и остановившейся за экипажем французского джентльмена, — то была одноконная каретка ярыжек. Сердце мое упало, когда я увидел правившего ею второго ярыжку, который мигом спрыгнул с козел и, сделав пару шагов, распахнул задние дверцы каретки.

— Ну, топай, — рокочущим голосом, таким, чтобы все его слышали, сказал первый. — В конце дороги тебя будет ждать судья, так что начинай трепетать в предчувствии его величия.

Такому бы на сцене выкаблучиваться, самое для него подходящее место.

Игра была кончена, я это понимал, но все же покрепче уперся каблуками в щели между булыжниками. Впервые в жизни я искренне пожалел о том, что сделал, но не потому, что совершил в моем нравственном, так сказать, поведении ошибку. Скорее потому, что совершил в моем прошлом слишком много точно таких же, и, даже если вот этот отдельный ярыжка меня не знал, там, куда мне предстояло отправиться, имелись другие, и я очень хорошо понимал, что кара, которая меня ожидает, может оказаться не вполне соразмерной моему преступлению. Спасения мне оставалось ожидать только с одной стороны.

— Сэр, — вскричал я, обращаясь к французу, когда ярыжка принялся подталкивать меня к моему катафалку. — Сэр, помогите, прошу вас. Сжальтесь. Это была случайность, клянусь. Я нынче за завтраком сахара переел, вот у меня в голове и помутилось.

Французский джентльмен посмотрел на меня, и я понял, что он обдумывает мои слова. С одной стороны, он мог вспоминать приятный разговор, который мы вели не далее как десять минут назад, и мои обширные познания относительно Китая, не говоря уж о стремлении стать писателем, к коему он отнесся с таким одобрением. С другой же — его все-таки обокрали, не больше и не меньше, а прегрешение есть прегрешение.

— Я отказываюсь выдвигать обвинение, констебль, — в конце концов воскликнул он, и я радостно завопил, как мог бы вопить древний христианин, когда грязный варвар Калигула показывал ему в Колизее большой палец, дозволяя дожить до следующей драки.

— Спасен! — взвыл я и вырвался из лап ярыжки, однако тот быстренько ухватил меня снова.

— Как бы не так, — сказал он. — Ты попался на преступлении и должен заплатить за него, а оставь я тебя здесь, ты опять чего-нибудь сопрешь.

— Но, констебль, — вскричал французский джентльмен, — я прощаю ему этот проступок!

— А вы кто, Господь наш Иисус Христос? — спросил ярыжка, и толпа разразилась хохотом, и он повернулся к ней, удивленный ее одобрением, но глаза его тут же вспыхнули от гордости за себя, за то, что люди сочли его таким молодчагой, да еще и забавником в придачу. — Мы отвезем мальчишку к мировому судье, а оттуда, я полагаю, в тюрягу, пусть ответит за свой омерзительный поступок, маленький недоумок.

— Это чудовищное… — попытался возразить джентльмен, однако ярыжка уже и слушать ничего не желал.

— Если у вас есть что сказать, скажите мировому судье, — заявил он на прощанье и направился к карете, волоча меня за собой.

Я повалился на землю, чтобы затруднить ему это дело, однако он продолжал волочь меня по мокрой мостовой, я и сейчас живо представляю себе эту сцену: меня тащат рывками к дверцам кареты, а моя задница барабанит по камням — пам-ба-бам, пам-ба-бам, бам. Было больно, я не знал, ради какого дьявола делаю это, но знал, что не встану и труды ярыжки не облегчу. Я бы скорее пчелу проглотил.

— Помогите мне, сэр! — закричал я, когда меня запихнули в карету и захлопнули дверцы перед моей физиономией, да так резко, что едва нос мне не отхватили. Я вцепился в прутья решетки, постарался соорудить на лице молящее выражение удрученной недоверием невинности. — Помогите, и я сделаю все, что вы попросите. Буду целый месяц ежедневно начищать до блеска ваши сапоги! Буду шлифовать ваши пуговицы, пока они не засияют!