— Сбавь шаг, — воскликнул я. — Мы ж никуда не спешим, верно?

— Сбавь шаг, говорит, — пробормотал ярыжка и усмехнулся, и добавил, обращаясь, решил я, к себе самому: — Сбавь шаг! Видали такого?

Тут он резко свернул направо и открыл дверь, меня эта внезапная смена направления застала врасплох, и я наконец оступился, опрокинулся и влетел в зал суда вверх тормашками, покрыв себя позором. Я еще и на ноги встать не успел, а уж зал стих и все головы, в париках и без, поворотились ко мне.

— Утихомирьте мальчишку! — рявкнул тот, кто сидел на судейском месте. И кем же он оказался? — да все тем же мистером Хендерсоном, мерзейшим существом, но, правда, до того дряхлым, лет сорока — сорока пяти, что оно наверняка уже обзавелось инфлюэнцей мозга и меня давным-давно позабыло. В конце концов, мы и встречались-то всего один раз. Так что закоренелым преступником меня здесь счесть не могли.

— Извиняйте, ваша честь, — попросил ярыжка, садясь на скамью и меня заставляя сесть рядом. — Боюсь, я вам еще одно дельце привез. В Портсмуте закрыто.

— Знаю, — сказал мистер Хендерсон и состроил такую рожу, точно он только что откусил кусок от чумного хорька и проглотил его не жуя. — Увы, создается впечатление, что тамошний суд более заинтересован в сборе похвал и побрякушек, чем в отправлении правосудия. Не то что наш, спитхедский.

— Совсем не то, — подтвердил ярыжка и закивал в знак согласия с превеликой силой, я даже подумал: а вдруг у него башка отвалится, тогда его безголовость даст мне возможность удрать. Двери зала, не без удовольствия отметил я, охранялись совсем не так, как следовало бы.

— Ну-с, вернемся к нашему делу, — продолжил мистер Хендерсон, переводя взгляд на мужчину, который стоял перед ним и вид имел весьма недостойный, весьма; шляпу свою он мял в руках, а его лошадиная физиономия выражала полнейшее смятение. — Вы, мистер Уилберфорс, позорите нашу общину, и я нахожу, что, если мы удалим вас из нее на определенное время, это пойдет вам на пользу.

Он старался, гад такой, чтобы в каждом его слове звучало отвращение и превосходство.

— Как вам будет угодно, Ваша Честь, — тонким голосом ответил бедолага и попытался выпрямиться, но у него, как видно, спину свело, потому придать себе вертикальное положение он не смог. — Я ведь, когда оно случилось, не в себе был, и это чистая правда. Моя дорогая матушка, святая была женщина, покинула меня всего за несколько коротких недель до того, как я промашку-то дал, а тут вдруг явилась мне в видении и говорит…

— Довольно с меня этой чуши! — зарычал мистер Хендерсон и ударил молотком по столу. — Клянусь всемогущим Богом, услышав еще хоть слово о вашей дорогой святой матушке, я немедля приговорю вас к воссоединению с ней. И не думайте, что я не смогу это сделать!

— Стыд и срам! — произнес женский голос, и судья уставился на публику — один глаз закрыт, другой открыт до того широко, что у меня не осталось сомнений: хлопни сейчас судью по спине — и глаз этот вылетит из глазницы и покатится, точно стеклянный шарик, по полу.

— Кто это сказал? — проревел он, да так, что даже сидевший рядом со мной ярыжка вздрогнул. — Кто это сказал, я спрашиваю! — повторил судья еще даже громче, но и на сей раз ответа не получил и потому просто покачал головой и оглядел всех нас с видом человека, которому совсем недавно пиявок поставили и ему это сильно понравилось. — Бейлиф, — обратился он к стоявшему рядом с ним ярыжке, на лице которого был написан совершеннейший ужас, — еще одно слово любого из этих людей, — последнее судья произнес так, точно вел речь не о людях, а о швали последнего разбора, может, конечно, они именно ею и были, но все равно говорить так невежливо, — еще одно слово любого из них — и каждому будет предъявлено обвинение в оскорблении суда. Понятно?

— Так точно, — ответил бейлиф. — Совершенно понятно.

— Что касается вас, — продолжал судья, сверля взглядом бедную, невезучую, позабытую Богом тень человека, поникшую на отведенном для подсудимого месте, — вас ожидают три месяца тюрьмы. И да получите вы там урок, который не скоро забудете.

Надо отдать приговоренному должное, ему хватило гордости кивнуть, как будто он полностью одобрял приговор, а затем бедолагу повели прочь, и по пути какая-то женщина, наверное жена, обняла его, да так, что чуть до смерти не задавила, насилу бейлиф ее оторвал. Наблюдая за ними издали, я думал, что не возражал бы, если б она и меня придушила, — она была такая красотка, пусть и заплаканная, что даже при изрядной серьезности всего меня ожидавшего я взволновался, глядя на нее.

— Ну что, бейлиф, — сказал судья, приподнимая полу своей мантии и привставая, — на сегодня все?

— Было бы все, — последовал ответ — такой нервный, точно бейлиф боялся, что, задержи он хоть ненамного свое начальство, оно и его в тюрьму упечет, — если б не привезли вот этого парнишку.

— Ах да, — сказал, вспомнив обо мне, судья. И снова сел и посмотрел в мою сторону. — Иди сюда, мальчик, — негромко велел он; судя по его виду, судья был даже доволен, что не закончил еще сеять несчастья. — Займи место подсудимого, оно для тебя и предназначено.

Я встал, еще один ярыжка сдавил мне руку, отвел к месту подсудимого и поставил так, чтобы старый мерзавец Хендерсон мог лучше меня видеть. Я тоже осмотрел его и подумал, что со времени последней нашей беседы бородавка на лбу судьи малость подросла.

— Я тебя уже видел, не так ли? — негромко спросил он, но, прежде чем я успел ответить, ярыжка — мой ярыжка — вскочил на ноги и кашлянул, привлекая к себе внимание, и пропади я пропадом, если каждое лицо в зале не повернулось к нему. Клянусь, этот человек прошляпил свое призвание, ему, содомиту, следовало на театре играть.

— С дозволения суда… — начал он, снова используя рокочущий голос, который никого одурачить не мог. — С дозволения суда, нынешним утром я арестовал стоящее перед вами жалкое существо, когда оно умышленно и незаконно завладело часами, каковые не имели к нему отношения и ему не принадлежали, в то время как владелец оных предавался совсем другому делу.

— То есть украло? — спросил судья, словно в поле косой махнул.

— Как скажете, Ваша Честь, — ответил ярыжка, несколько опечалившись от такой краткости.

— Ну? — спросил мистер Хендерсон, склонившись над столом и наставив на меня свирепый взгляд. — Что скажешь, мальчик? Сделал ты это? Повинен ты в преступлении столь отвратительном?

— Все это результат ужасного недоразумения, — ответил я, умоляюще глядя на него. — Я нынче за завтраком сахара переел, он-то во всем и виноват.

— Сахара? — переспросил судья, которого мне удалось-таки огорошить. — Бейлиф, сказал ли этот мальчик, что он стал жертвой сахарного переедания?

— По-моему, сказал, Ваша Честь, — ответил бейлиф.

— Что же, ответ, по крайности, честный, — сказал тогда судья, почесав голову, отчего с парика мелким дождичком посыпалась пудра, испятнавшая его мантию, точно снегопад. — Мальчикам сахар употреблять не следует. У них от сахара мысли сбиваются.

— Вот и я так думаю, точь-в-точь, Ваше Высокомудрие, — сказал я. — В будущем я намерен его избегать, ограничиваясь, когда мне придет такая охота, медовой конфеткой.

— Медовой конфеткой! — воскликнул он, глядя на меня так, точно я предложил ему высечь, чтобы развеять скуку, принца Уэльского. — Она еще хуже, мой мальчик! Овсяная каша, вот что тебе требуется. Овсяная каша сделает из тебя человека. Она уже обратила к добру многих мальчиков, встававших на неправедный путь.

Овсяная каша, надо же! Я был бы рад получать по утрам на завтрак чашку овсяной каши, если б он давал мне каждый день по два пенса, которые для этого требуются. Овсяная каша! Коли хотите знать правду, судьи, подобные ему, ничего не ведают о мире, в котором живут люди, подобные мне. Но это не мешает им судить нас. Впрочем, никакой политики…

— Отныне буду есть только овсяную кашу, — пообещал я, отвесив ему легкий поклон. — На завтрак, обед и ужин, если смогу деньжат наскрести.

Он снова склонился над столом и повторил прежний вопрос (а я-то надеялся, что судья о нем позабыл).

— Я тебя уже видел, не так ли? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я, едва удержавшись от пожатия плечами, — все мировые судьи, стоит тебе произвести этот жест, тут же начинают тебя ненавидеть. Они говорят, что это знак плохого воспитания.

— Как тебя зовут, мальчик?

Можно было бы и соврать, однако ярыжка знал мое имя, и потому я сказал правду — ложь только сильнее мне навредила бы.

— Тернстайл, — сказал я. — Джон Джейкоб Тернстайл. Англичанин, уроженец Портсмута.

— Ха! — воскликнул он и сплюнул, грязная свинья; большой комок мокроты шлепнулся на посыпанный опилками пол. — Портсмут, будь он проклят!

— И будет, Ваше Велелепие, — сказал я, чтобы доставить ему удовольствие. — Как только настанет Судный день. Нисколько не сомневаюсь.

— Сколько тебе лет, мальчик?

— Четырнадцать, сэр.

Несколько мгновений он облизывал губы, и я был уверен, что видел, как некоторые из его отвратительных черных зубов болтались в темном ущелье рта, грозя выскочить из державших их десен.