Мы с Абирой с ужасом глядели на него, пока сестра не отвернулась, чтобы оправить на себе одежду. Я спросил, что случилось, и она рассказала, как, собирая грибы, услыхала звук шагов за спиной. Она знала этого парня — мы все его знали, — в прошлом он не раз обзывал сестру непотребными словами и нашептывал ей на ухо, что бы он с ней сделал, будь она его женой. Когда она обнаружила его идущим за ней по пятам, Абира мигом поняла, что он задумал нечто пакостное. Она велела ему отстать от нее, но он и ухом не повел, и не успела Абира опомниться, как он прижал ее к дереву, срывая с сестры одежду и пытаясь впихнуть в нее свой жалкий «инструментик». Чему я лично оказался свидетелем.

Мы бросились бежать со всех ног, Абира и я. Никто не встретился нам по пути, и когда тело Хивина нашли спустя несколько дней, все терялись в догадках, кто мог на него напасть и почему. Одни говорили, что это был лесной дух, другие уверяли, что птица приняла человеческий облик, когда Хивин полез за яйцами в ее гнездо, и наказала парня за кражу. Мы с Абирой знали правду и ни с кем ею не поделились.

— Я никогда об этом не вспоминаю, — сказал я сестре. — И не желаю об этом говорить. По мне, так ничего подобного никогда не случалось.

— Но ведь случилось, — возразила она. — Ты спас меня тогда, брат, и можешь спасти меня еще раз. С твоей стороны это будет проявлением любви, а не жестокости.

Я таращился на нее, чувствуя себя в разладе с самим собой. Абира нередко доводила меня до такого состояния — существом она была странным, и я никогда не понимал ее в полной мере. О чем она просила меня теперь? Убить человека, за которого ее хотят выдать замуж?

В тот день, ближе к вечеру, когда Атлиум с моим отцом обговаривали свадебное торжество, я испугался при мысли, не изведет ли Абира жениха в недалеком будущем. Либо предложит мне действовать в ее интересах.

После свадебной церемонии Ларисса и я, взявшись за руки, отправились на прогулку к мысу. Мы пока не сказали ни друзьям, ни моим родным о том, что в животе у Лариссы уже подрастает наш ребенок, и, стоя на мысу, я поглаживал ее живот, чувствуя себя таким счастливым, каким и вообразить прежде не мог.

— Когда у нас появится первенец, — сказал я, — а ты оправишься от родов, мы создадим еще одну жизнь, потом еще одну и еще. Всем нашим детям мы поведаем о свойствах растений, птиц и животных, а когда состаримся, они будут ухаживать за нами.

— Ты будешь с ним строг? — спросила Ларисса, верившая в примету: если по утрам ощущаешь покалывание в пальцах правой руки, значит, родится мальчик.

— Строгим — да, но никогда жестоким, — ответил я. — Он узнает, что в мире существует много всего помимо войн, и, если нам повезет, ему никогда не придется сражаться на поле боя.

— Войны никуда не денутся, — покачала головой Ларисса и вздохнула. — Заканчивается одна, начинается другая. Такова участь мальчиков. Они умирают молодыми.

— Я же не умер, — сказал я.

Она улыбнулась, и мы поцеловались, скосив глаза на морскую гладь, туда, где далеко от нас лежал остров Крит. Я слыхал немало историй об этом острове и надеялся когда-нибудь побывать там. Неожиданно в воздухе раздался звук, похожий на гром, я посмотрел вверх и удивился: все птицы в небе летели в одном и том же направлении, к востоку от нашего поселка.

— Они напуганы, — сказал я, озадаченный одинаковостью их маршрута. — Что-то вызвало у них панику.

— Завтра мы непременно должны рассказать твоим отцу и матери о том, кого мы ждем, — сказала Ларисса, менее моего заинтересовавшаяся необычным поведением птиц. — Они будут рады узнать, что скоро станут дедушкой и бабушкой.

— Да, завтра, — согласился я, а тем временем клекот птиц над моей головой становился все громче и тревожнее.

— Муж мой. — Ларисса поглядела на море. И вдруг схватилась за мое предплечье и словно оцепенела. — Что это?

День выдался ясным, и я напряженно вглядывался вдаль, не совсем понимая, на что же я смотрю. Там, где обычно небо смыкалось с морем на уровне горизонта, на месте неба и воды образовалась огромная белая стена, и с каждым мгновением она становилась все выше. Я не мог найти этому никакого объяснения. Вид с полуострова на море был знаком мне не хуже моего отражения в зеркале, и ни в шторм, ни в бурю я никогда прежде не видывал ничего подобного. Казалось, мир вокруг дыбится, подгребая под себя и море, и небо. С ужасом наблюдали мы, как стена воды неумолимо приближается к нам, и Ларисса издала вопль, когда мы поняли, что море превратилось в один громадный прилив и теперь грозится отправить нас в пасть громадной подмороженной волны [В 365 году произошло одно из самых разрушительных землетрясений, уничтоживших все города на Кипре. Считается, что именно оно положило конец эпохе античности.].

— Бежим! — Я стиснул руку Лариссы, и мы помчались по тропе туда, откуда пришли, но каждый раз, когда я оборачивался назад, волны становились все выше и выше — и так до тех пор, пока едва не достигли неба. Конец света наступил. В чем я был совершенно уверен.

— Погоди! — закричала Ларисса, сбавляя шаг и прижимая ладонь к животу, но я упрямо тащил ее за собой. — Ребенок.

Я глянул на свою жену, намереваясь убедить не отставать от меня, но прежде, чем слова вылетели из моего рта, воды накрыли нас, наши руки разъединились и нас обоих смыло с лица земли.

Гватемала

420 г. от Р. Х

Спал я плохо, сны мои были отравлены воспоминаниями о великом землетрясении, и когда я встал с постели, люди в нашей деревне все еще пребывали во власти ночной тьмы. Ощущая слабость и пустоту в желудке, я заставил себя поесть немного бананов и белого сыра, что принесла мне накануне вечером моя добросердечная тетушка Нала. Еда была вкусной, сочной, и тело мое взбодрилось, а в голове просветлело. Скорбя, я отказывал себе в пище, но пряность тетушкиной еды заставила меня вернуться к жизни, тогда как от этой жизни я хотел лишь одного — расстаться с нею. Хотя тарелку я опустошил, но не насытился и потому срывал с деревьев спелые авокадо, совершая ежедневное паломничество в Йаш-Мутуль [Столица государства майя — Мутульского царства, существовавшего в I–IX вв. на территории современной Гватемалы. Ныне городище Тикаль.].

По дороге к Северному Акрополю [Архитектурный комплекс в Тикале, служивший царским некрополем на протяжении 1300 лет.] я прошел мимо мастерской, где последние несколько лет мастерил сандалии как для мужчин, так и для женщин. Ремесло было выгодным и вдобавок моим любимым делом, так что за эти годы я изрядно преуспел. С юной поры я придумывал обувку для матери и сестры, и хотя отец лупил меня за это, сапожное дело было моей страстью, что лишь еще больше принижало меня в глазах отца.

— Сандалии. — Он выплевывал это слово, будто кислятины поел. — Мой сын тратит время на такую ерунду, это надо же!

— А ты бы предпочел ходить босиком по острым камням, что торчат на наших тропинках? — спрашивал я, ибо, повзрослев и обретя некоторую уверенность в себе, я позволял себе, не без удовольствия, поддразнивать отца. — Если ты предпочитаешь ступни, кровавые от порезов, тогда, будь добр, верни мне ту пару, что ты носишь сегодня.

Работа моя была одновременно кропотливой и увлекательной. Я платил охотнику, он приносил мне шкуры животных, я не один день доводил их до ума: размягчал вальком, затем дубил и наконец, после окрашивания, крепил кожу к плетеной подошве. Мой талант, однако, ярче всего проявился в том, что сандалии в моих руках становились не только удобными, но и красивыми. Чтобы добиться такого преображения, я нанимал деревенских мальчишек и отправлял их на пляж, где они собирали для меня цветные камушки и кусочки стекла, и эти находки я вшивал в кожу. Мужчины предпочитали сандалии попроще, но женщины обожали мои орнаментальные вставки и хвастались друг перед другом, споря, у кого сандалии красивее. Заказов у меня всегда было полно, а однажды, когда в кучке камушков я обнаружил голубую жемчужину с розоватым отливом и вшил ее в носок сандалии, за эту пару мне заплатили так много, что я мог бы с полгода бездельничать, не испытывая ни малейшего стеснения в средствах.

Впрочем, мастерская моя закрылась сразу после великого землетрясения, какого мы прежде не видывали; боги наслали его на нас, потребовав отдать им жизни моей жены Латры и нашего нерожденного ребенка, как и жизни многих моих соседей. С тех пор мои дни были пронизаны скорбью, ночи слезами, и когда приходили друзья, желая утешить меня, я гнал их прочь, раздосадованный попытками вернуть меня к жизни. Случалось, я говорил с ними весьма грубо, и хотя презирал себя за столь безобразные выходки, однако не мог отыскать в своей душе ни толики признательности этим добрым людям.

Мы с Латрой поженились всего за несколько часов до того, как внизу, под нами, послышался странный шум, и сперва мы даже сочли эти звуки смешными — казалось, будто земля урчит от голода. Но вскоре громкий треск раздался и на улицах, почва двигалась у нас под ногами, образуя огромные глубокие расщелины. Я с ужасом наблюдал, как наши престарелые соседи, нетвердо передвигавшиеся на своих двоих, спотыкались и с воплями падали в эти расселины, простиравшиеся вглубь до самой сердцевины мира. Никто из нас не понимал, что происходит, и тем не менее мы бросились бежать домой в надежде обрести безопасность, несмотря на то что храмы и каменные дома рушились вокруг нас. Мы почти добежали до нашего домика, когда Латра крикнула, что ей нужно передохнуть, потому что ребенок страдает в ее чреве, и я сдуру согласился остановиться. Она села на землю, с трудом переводя дыхание, а я помчался за колодезной водой, чтобы охладить ей лоб и успокоить, но когда я вернулся, она лежала плашмя, придавленная огромным камнем, отвалившимся от разрушенного здания. Глаза у нее были открыты, кровь еще стекала по лбу, но жизнь ее угасла. Я был уверен, что надвигается конец света. Я ошибался, конечно, ибо ближе к ночи земля вдруг присмирела, вновь обрела неподвижность, и тем из нас, кто уцелел, выпало подбирать тела наших мертвых и в горестном оцепенении нести их на кладбища.