— А он с вами о вашей статье не заговаривал?

— Только чтобы сообщить, что названных там имен в жизни не слыхал. Кроме Пизанелло.

— А вы ему не верьте. Память на картины у него совершенно невероятная. Я сохраняю некоторые его наброски. Знаете, вот он пытается рассказать о какой-нибудь картине, а тебе непонятно, какое полотно он имеет в виду. Он тогда берет и рисует. Как Энн говорит — молниеносно. И точно. Абсолютная память.

— Это несколько поднимает мой дух.

— Да разве он согласился бы, чтобы вы делали эту книгу, если б вам не удалось попасть почти в самую точку?

— А я уж было стал недоумевать.

— Он всегда гораздо яснее сознает, что он творит, чем нам представляется. Даже когда переходит всяческие границы. Как-то я поехала с ним в Ренн, это еще до приезда Энн было. Посмотреть «Смерть в Венеции» [«Смерть в Венеции» (1971) — фильм Л. Висконти по одноименной новелле Томаса Манна. (В главной роли — Дирк Богард.)]. Такая бредовая идея мне в голову пришла. Что Генри — настоящему Генри — должно бы понравиться. Образный ряд хотя бы. Первые двадцать минут он был паинькой — золото, а не человек. Но вот на экране появляется этот ангелоподобный мальчик… При следующем его появлении Генри произносит: «Какая девуля хорошенькая. Часто в фильмах снимается, а?»

Дэвид рассмеялся. Ее глаза тоже светились, в них так и прыгали смешинки. Она утратила серьезность и выглядела теперь не старше своих лет.

— Вы и не представляете — это просто кошмар какой-то. Генри начинает рассуждать, девушка это или парень. Во весь голос. По-английски, разумеется. Потом мы переходим к «жопошникам» и современному декадансу. К модернистам. Зрители вокруг начинают возмущаться и требовать, чтобы он замолчал. Тогда он ввязывается с ними в перебранку — уже по-французски. Он, видите ли, не знал, что в Ренне столько извращенцев, и… — Она приставила к виску указательный палец, словно дуло пистолета. — Тут бог знает что началось, чуть ли не бунт настоящий. Пришлось его силком оттуда тащить, пока фараонов не вызвали. И всю дорогу домой он объяснял мне, что кинематограф — он называет его «синематограф» — начался с Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса и с ними же закончился. Тупость невероятная. Он и десяти фильмов не посмотрел за последние двадцать лет. Но уверен, что все об этом знает. Как с вами вчера вечером. Чем убедительнее ваши доводы, тем хуже он их слышит.

— И все это — игра?

— Странно, но так у него проявляется чувство стиля. Он играет, но по-честному. Понимаете, он вроде бы заявляет: я и не собираюсь равняться с вами — вы молоды, а я — старик, я такой, как есть, и не желаю ничего понимать.

— Он поэтому и говорит так, — сказала Уродка. — Все время говорит мне — ты ведешь себя как гулящая девка. Ну, засмеешься, скажешь ему: «Генри! Гулящие девки перевелись — вышли из моды вместе со шнурованными корсетами и шелковыми панталонами». Бог ты мой! Но он только хуже расходится, верно, Ди?

— Но все это вовсе не так бессмысленно, как выглядит. Он понимает — надо, чтоб нам было что в нем высмеивать. Даже ненавидеть.

— Чтоб было, что прощать.

Мышь развела раскрытые ладони.

Помолчали. Осеннее солнце пригревало. Большая бабочка — красный адмирал — задержалась, пролетая, затрепетала крылышками над Мышью, над изгибом ее спины. Дэвид понимал, что сейчас произошло: ими владела ностальгия по студенческим временам, по тем отношениям, которые складывались в колледже. Это стремление к откровенным беседам, к бесконечным разговорам обо всем на свете, желание убедиться, что твой наставник способен быть просто человеком, посмотреть, насколько он способен спуститься с пьедестала; стремление не просто исповедаться, но и увидеть результаты этой исповеди, реакцию на нее.

Мышь сказала, обращаясь к траве перед собой:

— Надеюсь, все это вас не слишком шокирует?

— Я просто восхищен тем, как хорошо вы его понимаете. И как ведете себя с ним.

— Иногда мы в этом сомневаемся. — Помолчав, она пояснила: — Может, мы и вправду всего-навсего Мышь и Уродка. Может, он недаром нас так прозвал.

Дэвид усмехнулся:

— Ну, прямо скажем, вы не выглядите такими уж скромницами.

— Да я ведь сюда просто сбежала…

— Но вы же сказали, что здесь вы узнаёте гораздо больше?

— О жизни. Но…

— Не о живописи?

— Я пытаюсь начать все с самого начала. Пока не могу сказать.

— Это вовсе не по-мышиному.

— Да наплевать на все это, — сказала Уродка. — Лучше я буду тут с одним Генри сражаться, чем с четырьмя десятками сорванцов.

Мышь улыбнулась, и Уродка подтолкнула ее плечом.

— Тебе-то что, с тобой все в порядке. — Она взглянула на Дэвида. — Честно говоря, у меня не жизнь была, а черт знает что. В колледже. Наркотики. Правда, не самые сильные. Трахалась с кем ни попадя. Путалась со всякими подонками. Ди знает, сколько их было. Правда-правда. — Она толкнула пяткой ногу подруги. — Верно ведь, Ди? — Мышь молча кивнула. Уродка смотрела теперь мимо Дэвида, туда, где спал старый художник. — По крайней мере, с ним все по-другому. Тебя не просто трахнули и пошли переспать с другой телкой. По крайней мере, он тебе благодарен. Одного паршивца я в жизни не забуду. Он был… Ну, знаете, такой — фу-ты, ну-ты — важная шишка. И знаете, что он мне говорит? — Дэвид помотал головой. — «И чего это ты такая тощая, а?» — Она шлепнула себя по лбу. — Да нет, Богом клянусь, как подумаю, с чем мне мириться приходилось… А тут — бедненький старенький Генри… у него слезы на глазах, если в конце концов получается.

Тут Уродка потупилась, словно осознав, что была чересчур откровенна, но неожиданно подняла голову и широко улыбнулась Дэвиду:

— Теперь вы кучу денег можете зашибить, если все это в «Ньюс ов зе уорлд» [«News of the World» — британский таблоид.] тиснете.

— Думаю, авторские права все равно вам принадлежат.

Она долго смотрела на него испытующим взглядом, чуть вызывающе. Глаза у нее темно-карие — самая привлекательная черта на худеньком личике. В них видна и прямота, и, если присмотреться, даже нежность; Дэвид обнаружил, что за эти сорок минут после ланча ему действительно удалось узнать ее получше. За грубоватой манерой речи угадывалась искренность чувств и открытость — не та открытость, что свойственна Мыши, выросшей в интеллигентной среде и обладающей независимостью, незаурядным умом и несомненным талантом, но та, что тяжко далась этой девчонке из рабочей семьи всей ее жизнью, которая и «не жизнь была, а черт знает что». Дружба и взаимопонимание между обеими стали Дэвиду понятны; девушки были в чем-то похожи, а в чем-то дополняли друг друга. И наверное, эта их нагота, солнечный свет и голубая вода, тихие голоса и безмолвие затерянного в лесной глуши озера, соединившись, все теснее и теснее затягивали узы, связавшие его с тремя совершенно чужими ему людьми; у него рождалось ощущение, что он знает их всех давным-давно, знает историю их жизни; и наоборот, люди, которых он знал, жизнь, с которой так хорошо был знаком, за последние сутки каким-то таинственным образом отступили в тень, истаяли, исчезли из памяти. День сегодняшний — это была реальность во всей ее полноте, день вчерашний и завтрашний обратились в миф. Тут было и другое, прямо-таки метафизическое ощущение благодарности за дарованную ему привилегию: ведь он, Дэвид, родился в такой среде и в такое время, что стало возможным пережить столь быструю метаморфозу; но рядом с этим ощущением брезжила и мысль гораздо более банальная — прекрасно, что благодаря успешной карьере он получил такую возможность. А друзья… если бы только они могли видеть его сейчас… И он подумал о Бет.


Конец ознакомительного фрагмента

Если книга вам понравилась, вы можете купить полную книгу и продолжить читать.