В том самом месте, где он вторгся в дом, Дэвид сразу же обнаружил то, чего, обуянный любопытством, не заметил поначалу. На каменном полу у дверного косяка стоял большой бронзовый колокольчик. Дэвид поднял его, встряхнул и тут же пожалел об этом: громкий и резкий, как на школьном дворе, звон взорвал тишину сонного дома, разрушив его солнечный мир. Но ничего не произошло: не слышно было шагов наверху, дверь в дальнем конце комнаты была по-прежнему закрыта. Он стоял и ждал у порога. Прошло примерно с полминуты. Наконец одна из девушек — он не разобрал, которая именно, — появилась в дверях, ведущих в сад, и направилась к нему. Теперь на ней было простое белое, из хлопчатобумажной ткани, галабийе [Галабийе (историч. арабск.) — верхняя одежда — длинная, до щиколоток, прямая рубаха.]. Стройная девушка, чуть ниже среднего роста и чуть старше двадцати; золотисто-каштановые волосы, правильные черты лица; спокойный взгляд больших, широко расставленных глаз. Босая. Типичная англичанка. Она остановилась шагах в десяти от него, у лестницы.
— Вы — Дэвид Уильямс?
Дэвид виновато развел руками:
— Вы меня ждали?
— Да.
Руки она ему не протянула.
— Простите, что пробрался сюда украдкой. Ворота у вас на запоре.
Она покачала головой:
— Да просто потянули бы вниз замок. Жаль, что так вышло. — Она вовсе не казалась огорченной или растерянной. Сказала: — Генри спит.
— Ну, так не будите его, ради бога. — Дэвид улыбнулся. — Я рановато приехал. Думал, поиски больше времени займут.
Она внимательно вглядывалась в его лицо: гость явно искал ее расположения.
— С ним сладу нет, если он днем не поспит.
Дэвид усмехнулся:
— Видите ли, я его предложение здесь остановиться за чистую монету принял. Но если…
Она посмотрела мимо него — куда-то сквозь открытую дверь, потом снова подняла глаза к его лицу и слегка повела головой в ту сторону, спросив без всякого интереса:
— А ваша жена?
Он объяснил, что у дочери ветрянка и прямо перед отъездом подскочила температура.
— Жена вылетит в Париж только в пятницу. Если Сэнди станет получше. Там я ее и встречу.
Снова — спокойный, испытующий взгляд.
— Тогда я покажу вам где и что?
— А вы уверены, что?..
— Да это без проблем.
Слегка повела рукой, приглашая, повернулась и пошла к лестнице, такая простая, белая, странно застенчивая и покорная, словно служанка, — вопреки первому впечатлению.
— Замечательная комната, — произнес Дэвид.
Она коснулась ладонью потемневших перил лестницы:
— Пятнадцатый век… Говорят.
Головы к нему она не повернула, даже не глянула в сторону комнаты, о которой шла речь. И ни о чем не спросила, будто он приехал сюда не издалека.
С верхней площадки она свернула направо по коридору. Посередине, во всю его длину, шла плетенная из камыша циновка. Девушка открыла вторую дверь по порядку и переступила порог, не выпуская из пальцев ручку и внимательно глядя на Дэвида: точно как patronne [Хозяйка (фр.).] в гостинице, где он останавливался вчера. Он прямо-таки ожидал, что она вот-вот скажет, сколько стоит номер.
— Ванная рядом.
— Чудесно. Я только схожу за машиной.
— Как вам угодно.
Она затворила дверь. Девушка казалась необычайно сдержанной и серьезной, в ней было что-то от Викторианской эпохи, несмотря на галабийе. Дэвид ободряюще улыбнулся ей, когда они шли по коридору назад, к лестнице:
— А вы?..
— Генри зовет меня Мышь.
Дэвиду показалось, что выражение ее лица стало суше, а может, в ее ответе звучал вызов? Трудно сказать.
— Вы давно с ним знакомы?
— С весны.
Он попытался вызвать ее сочувствие:
— Я понимаю, он вовсе не в восторге от таких визитов.
Она слегка пожала плечами:
— Просто надо ему подыгрывать. Он из тех, что лают, да не кусают.
Было ясно: она пытается дать ему что-то понять; может быть, догадалась — он видел ее в саду, и теперь нужно показать, что по отношению к посетителям она сохраняет определенную дистанцию. Девушка явно стремится играть роль хозяйки и все же ведет себя так, словно этот дом не имеет к ней никакого отношения. Они остановились на нижней ступеньке, и она обернулась к двери, ведущей в сад:
— Так в саду? Через полчаса? Я бужу его в четыре.
Дэвид снова усмехнулся: тон холодный, будто медсестра говорит о пациенте, что бы там досужие языки ни болтали о человеке, которого она называет просто «Генри» и «он».
— Прекрасно.
— Чувствуйте себя comme chez vous [Как у себя дома (фр.).], идет?
Она постояла минутку в нерешительности, будто вдруг осознав, что была слишком холодна и немногословна. Преодолевая застенчивость, попыталась наконец приветливо улыбнуться — не очень успешно. Опустила глаза и, ступая босыми ногами по каменным плитам пола, молча направилась в сад; в проеме двери ее белое одеяние вдруг обрело прозрачность, насквозь пронизанное солнечными лучами: тенью мелькнул силуэт обнаженного тела. Дэвид подумал, что забыл спросить про собаку. Впрочем, она ведь должна была позаботиться и об этом. Постарался припомнить, случалось ли, чтобы в чужом доме его встречали более холодно… будто он позволил себе слишком многое счесть само собой разумеющимся, а ведь у него ничего подобного и в мыслях не было… во всяком случае, к ней это вообще никакого отношения не имело. Он считал, что старик и думать забыл про былые утехи.
Дэвид пошел через сад к воротам. Тут девушка оказалась права: стоило лишь потянуть, как дужка замка отделилась от корпуса. Подъехав к дому, он поставил машину в тени большого каштана, почти напротив входа, взял саквояж и портфель и достал из машины вешалку с джинсовым костюмом. Ступив на лестницу, бросил мимоходом взгляд через открытую в сад дверь: обе девушки исчезли без следа. Наверху, в коридоре, он задержался — посмотреть на две картины, которые заметил, когда Мышь впервые привела его сюда. Тогда ему не удалось определить имя художника, но теперь… Ну конечно же, это Максимильен Люс [Люс Максимильен (1858–1941) — французский художник-неоимпрессионист, живописец и литограф, испытывавший сильное влияние Писарро, Сера, Синьяка. Широко известны его портреты Сера и Синьяка.]. Повезло старику — успел накупить картин, пока искусство не стало предметом наживы, выгодным вложением средств. О холодном приеме Дэвид тут же забыл.
Его комната была очень просто обставлена: двуспальная кровать — неуклюжая попытка сельских мастеров имитировать ампир; ореховый, источенный шашелем гардероб; стул и дряхлый шезлонг с истертой зеленой обивкой; зеркало в позолоченной раме — ртутный слой кое-где стерся, оставив темные пятна. Пахло сыростью — комнатой пользовались редко, а вещи — явно с деревенских распродаж. И резким контрастом всему прочему — над кроватью картина Лорансен [Лорансен Мари (1885–1956) — французская художница со своим собственным, очень «женским» стилем и выбором сюжетов. Работала также для театра, иллюстрировала книги.], с подписью художницы. Дэвид попробовал снять ее с крючка — рассмотреть на свету, да не тут-то было: рама оказалась привинчена к стене. Он улыбнулся, покачав головой: эх, Бет бы сюда!
В лондонском издательстве Дэвида успели предупредить — предупреждал, собственно говоря, тот самый глава отдела, который и замыслил этот проект, — о многих рифах, пострашнее запертых ворот, на пути тех, кто решался посетить Котминэ. Старик обидчив и раздражителен, есть имена, которые при нем не следует даже упоминать, он груб и заносчив, любит задирать собеседника, без всякого сомнения этот «гений» может вести себя как последний подонок. Впрочем, создавалось впечатление, что он может и очаровать собеседника — если тот сумеет ему понравиться. «В чем-то он наивен как ребенок, — говорил издатель. И еще: — Не вступайте с ним в споры об Англии и англичанах, не забывайте, что он всю жизнь вынужден был провести в изгнании: ему неприятны напоминания о том, что он, по всей вероятности, упустил. — И последнее: — Старик просто жаждет, чтобы мы опубликовали книгу о нем. Пусть Дэвид не даст себя одурачить и помнит, что герою этой книги вовсе не все равно, что думают о нем у него на родине».
На самом деле эта поездка была не так уж обязательна. Вчерне Дэвид уже набросал введение: он прекрасно знал, о чем собирается написать; существовало множество каталогов с обширными очерками, особенно интересен каталог 1969 года — «Ретроспектива» в Галерее Тейт [Галерея Тейт (в Лондоне) — богатейшее собрание картин английских мастеров начиная с XVI в., а также произведений зарубежных художников XIX и XX вв., особенно импрессионистов и постимпрессионистов. Имеет также большую коллекцию скульптуры. Основана в 1897 г. Названа по имени основателя — Генри Тейта.] — запоздалое признание — оливковая ветвь от британского официального искусства; два очерка в каталогах двух самых последних выставок — в Париже и Нью-Йорке; небольшая монография Майры Ливи, опубликованная в серии «Современные мастера», и переписка с Мэтью Смитом [Смит Мэтью (1879–1959) — английский художник. Много лет работал в Париже. Тяготел к французской импрессионистской живописи.]; вполне можно использовать и несколько интервью, разбросанных по разным журналам. Оставалось лишь выяснить кое-какие детали биографии, но и эти вопросы можно было задать в письме. Разумеется, существовала масса профессиональных тем, которые интересно было бы обсудить, вопросов, касающихся искусства, которые так хотелось бы задать; да только старик никогда не проявлял желания рассуждать об этом, говорил загадками, иной раз намеренно вводил собеседника в заблуждение, а порой просто грубил. Так что, по сути, Дэвиду всего-навсего представилась возможность увидеть человека, на которого он уже потратил столько времени и работами которого — с некоторыми оговорками — искренне восхищался… Да и здорово будет упомянуть, что знаком с художником лично. Как-никак старик теперь признанная величина, его полотна ставят в один ряд с картинами Бэкона [Бэкон Фрэнсис (1909–1992) — английский художник-самоучка. Начал работать в 30-е гг., копируя фотографии и картины других авторов. Затем творил самостоятельно, изображая человеческие фигуры искаженными, в странных позах, с расплывшимися или отсутствующими лицами. В живописи использовал интенсивный цвет, неожиданные контрасты. Прославился в 1944 г. тремя этюдами к «Распятию». После Второй мировой войны стал одним из самых знаменитых и вызывающих бурные дискуссии художников в Англии.] и Сазерленда [Сазерленд Грэм (1903–1980) — английский художник, в начале творчества тяготевший к романтикам — Блейку и Палмеру, затем — к абстракционизму; во время Второй мировой войны — официальный художник правительства; в яркой и своеобразной манере изображал ужасы войны, разрушенные здания, человеческую боль и т. п. Писал пейзажи и портреты. Известен его портрет Сомерсета Моэма, а также портрет Уинстона Черчилля, вызвавший противоречивые оценки и уничтоженный семьей Черчиллей.]. Можно даже сказать, что он — самый интересный в этом букете избранных, хотя сам старикан, скорее всего, в ответ заявил бы, что дело совсем просто объясняется: в его работах английского нет ни черта.
