Быть может, люди в самом деле не осознавали того, что делают, или же чувство уважения к себе, а то и просто инстинкт самосохранения строго диктовали им вести себя именно так, что они на ходу сторонились, огибая человека с гладко прилизанными волосами и давая ему пространство. Он источал темную глухую угрозу, и даже заметить его существование чревато риском навлечь ее на себя. Нет уж, лучше смотреть в сторону. Пусть лучше страдает другой; пусть другой сносит на себе тень его недовольства, чем она перекинется на тебя. Лучше идти себе дальше, сесть благополучно в автомобиль и уехать, не оглянувшись из страха, что он неотрывно смотрит на тебя сзади, с ленивой полуулыбкой осматривая и запоминая лица, номер и цвет машины, волосы жены, лакомую спелость тела старшеклассницы-дочери. Уж лучше притвориться изначально, не замечать. Лучше это, чем пробудиться среди ночи и увидеть над собой его пристально строгое лицо, его одежду в пятнах теплой крови и свет, обличающе исходящий из соседней спальни, где что-то тихо капает на голые половицы, струясь из чего-то, что совсем недавно еще жило, но теперь перестало дышать…

Дэйв знал, что этот человек в значительной мере с ним схож. Он тоже наблюдатель и так же по полочкам раскладывает людские свойства, только у него эти наблюдения являются прелюдией к злодейству. До слуха доносились лишь тающие отзвуки голосов, ленивый шум волн и дальняя стукотня аттракционов, приглушенная сейчас голосом незнакомца, требующим взять все это за скобки и сосредоточить внимание исключительно на нем.

— Я хочу, чтобы ты насчет меня кое-что угадал, — сказал он.

— Что именно? — отрывисто спросил Гадальщик, убрав из голоса никчемную приветливость. В каком-то смысле они с этим человеком меж собой равны.

Человек стиснул правую руку в кулак; при этом сквозь сомкнутые пальцы проступили два четвертака. Руку он поднес к Дэйву, и тот чуть заметно дрожащими пальцами вытянул монетки.

— Скажи, чем я занимаюсь по жизни, — потребовал незнакомец. — И гадай хорошенько. На совесть.

Предостережение Дэйв расслышал. Можно было сказать что-нибудь обтекаемое, безобидное. Например: «Ты копаешь траншеи». Или: «Ты садовник». «Ты…»

Нет, лучше так: «Ты работаешь на бойне».

Ой, это уже горячо, так говорить нельзя.

Ты терзаешь. Раздираешь живое. Умучиваешь, убиваешь и прячешь обличающие тебя улики под землю. Иногда жертвы тебе так просто не даются: я вижу у тебя шрамы вокруг глаз и в мякоти под подбородком. Вот надо лбом у тебя прядь погрубее, чем остальные волосы, а внизу пятачок кожи до сих пор воспален и толком так и не зарос. Что случилось: кому-то удалось высвободить руку? Пальцы в отчаянии вырвали у тебя из скальпа клок? А сам ты даже в боли какой-то своей частью наслаждался, смаковал борьбу, чтобы приз заполучить не сразу, а вначале попотеть? А эти рубцы под линией волос, откуда взялись они? Ты буйный человек, и буйство же на себя навлекаешь. Ты мечен в остережение другим, чтобы даже те, кто глуп и рассеян, по приближении тебя распознавали. Тем, кто оставил эти знаки, уже ничем не помочь, но другим все равно предупреждение.

Ложь может стоить ему жизни. Пусть не сейчас, и даже не через неделю, но человек этот его запомнит и неминуемо вернется. Когда-нибудь затемно Дэйв придет к себе в комнату, а незнакомец будет уже сидеть напротив окна в кресле, не зажигая света. В левой руке у него будет дымиться сигарета, а правой он будет играть с ножом.

— Ну вот, явился наконец. А я тебя сижу жду. Помнишь меня? Я тебя просил насчет меня погадать, а ты все сказал невпопад. И дал мне детский призок, какой-то шарик, за то, что я обыграл Гадателя. Но мне этого мало, и зря ты думал, что я на том выигрыше успокоюсь. Мне кажется, пришла пора твою недогадливость исправить. Пожалуй, тебе в самом деле не мешает узнать, чем я занимаюсь по жизни. Что ж, изволь, сейчас покажу…

Незнакомец медленно протянул Дэйву ладони — сначала внутренней стороной, затем тыльной, — после чего предъявил и пальцы, на удивление нежные, с траурными каемками грязи под ногтями.

— Ну, говори, — сказал он. — Выкладывай все как есть.

— Ты причиняешь боль, — холодно глядя незнакомцу в глаза, ответил Гадальщик.

— Да ты что? — скривился тот в улыбке.

— Ты мучишь людей.

— А-ха?

— Ты убивал.

Свои слова Дэйв слышал как бы со стороны. Он парил в своем умозрительном пространстве, обособленно от души, которая уже предчувствовала грядущую разлуку с телом.

Незнакомец, тряхнув головой, уставился на свои руки, будто в тихом изумлении от того, какую тайну они сейчас раскрыли.

— Ну что, — произнес он наконец. — Думаю, за такое пятьдесят центов отдал бы любой. Без разговоров. И главное, надо же, все в точку, — кивнул он сам себе, — в самую дырочку. Хм. — Он еще раз тихо качнул головой. — А-ха.

— Что, выспариваешь у меня приз? — спросил Дэйв. — Можешь забрать, если я угадал неправильно.

Он указал на пачки с резинками, заколками и шариками.

— Бери что хочешь. Хоть все забирай, только уходи, оставь меня. Ступай прочь, иди не останавливаясь и никогда, никогда сюда больше не приходи. Если это тебе в утешение, то знай: я никогда не забуду ни внешность твою, ни запах. Никогда. Я оставлю его с собой, чтобы всегда остерегаться, если ты ко мне хоть на дух приблизишься.

— Да нет, — хмыкнул незнакомец, — оставь себе. Достаточно того, что ты меня позабавил. В самом деле, развеселил.

Он попятился, кивая на ходу со своим «а-ха». А когда Гадальщик подумал было, что наконец от него отделался, незнакомец остановился.

— Профессион де фуа, — брякнул он ни с того ни с сего.

— Что? — не понял Гадальщик.

— Да вот думаю, что же у нас общего. Выходит, верность своему ремеслу. Ты бы мог мне солгать, но решил этого не делать. Я мог солгать тебе и прихватить один из этих дурацких шариков, но делать этого тоже не стал. Ты уважил меня, и я ответил тебе уважением. Так что мы с тобой действительно мужчины.

Гадальщик промолчал, да и что на это можно сказать. Во рту было кисло, неприятно. Хотелось раскрыть рот и вдохнуть солоноватый запах моря, но только после того, как незнакомец сгинет наконец с глаз. Первым делом хотелось от него избавиться из опасения, как бы через вдох не попало в нутро что-нибудь от его скверны.

— Можешь про меня рассказывать, если захочешь, — сказал незнакомец, — мне все равно. Я уже буду давно тю-тю, если кому-то вдруг взбредет в голову меня разыскивать. А если и найдут, то что скажут? Что какой-то уличный плутишка в дешманской майке поднял шум: ату его, он что-то недоговаривает?

Обхлопав себя руками, из одного кармана он достал сплющенную, измятую пачку «Мальборо», а из другого — изящного вида зажигалку. Сигарету, прежде чем прикурить, он поразминал большим и средним пальцами, а прикурив, пачку и зажигалку опять рассовал по тем же карманам.

— Может, когда-нибудь снова сюда загляну, — сказал он. — Тогда опять с тобой увидимся.

— Я буду здесь, — кивнул Гадальщик.

— Что ж, приходи если хочешь, зверюга. Да, я не скрываю: ты мне страшен, и страшиться тебя у меня есть веская причина, но не думай, что я тебе это выкажу. Уж кто-кто, а я этого удовольствия тебе не доставлю.

— Надеюсь, — с тонкой улыбочкой сказал незнакомец. — От души на это надеюсь.

Но больше Гадальщик его так и не увидел, хотя частенько о нем вспоминал, а раз или два в оставшиеся годы жизни, стоя у своей загородки на обочине людского потока, готов был поклясться, что чует на себе чей-то взгляд, словно бы где-то неподалеку стоял и смотрел на него тот самый знакомец-незнакомец, быть может, с беззлобным озорством, а то и глухо досадуя на то, что столь неосмотрительно раскрыл ему однажды о себе правду и не мешало бы (вот что страшно) эту ошибку теперь устранить.

Умер Дэйв Гловски, по прозвищу Гадальщик, в девяносто седьмом году, спустя почти полвека после того, как осел в Олд-Орчард-Бич. Про незнакомца он рассказывал всем, кто готов был слушать, — и об удушливой вони тех жиров, и о грязи под ногтями, и о медных пятнах на майке. Слушатели попадались разные. Одни цинично покачивали головой, полагая, что хитрый клоун таким образом пытается их к себе завлечь, другие прислушивались и запоминали, пересказывая затем эту историю своим, чтобы те остерегались: а вдруг маньяк возьмет и впрямь когда-нибудь заявится.

Гадальщик, разумеется, был прав: человек тот в последующие годы действительно возвращался — иногда сам по себе, иногда по поручению других, — где забирая, а где зарождая жизнь. Вернувшись же в последний раз, он, словно плащом, окутал себя пологом из туч, затмив при этом все небо, и изыскивал в лицах человеческих смерть и память о смерти. Был он сломлен и в гневе своем ломал других.

Это был Меррик, мститель.