В ту ночь, когда Агата спала, какая-то фигура наблюдала за ней из-за окна, затмив собой самую темную темноту.

* * *

Итак, наступил Карневальдиенстаг, и, как обычно, Агата первой вскочила на ноги, когда грянула музыка, танцуя со всеми, кто приглашал ее, — молодыми или старыми, неуклюжими неумехами или опытными танцорами. Даже если б она не была такой искусной, все равно не в ее характере было отказывать хоть кому-либо — из страха задеть чувства пригласившего ее или подвергнуть его насмешкам со стороны приятелей. Она не спотыкалась и не уставала. Зажгли факелы, и празднование становилось все громче и шумнее, а Агата все плясала, пока каждый мужчина в деревне, который был на это способен, не прошел с ней хотя бы один круг танца.

Наконец, когда облако закрыло луну — хотя ночь была ясной, а факелы на миг замерцали, хотя ветра и не было, — сквозь толпу протолкался какой-то незнакомец, и празднующие расступались перед ним, даже не успев осознать его присутствия, поскольку некая древняя, опасливая часть их — та, что прозорливей зрения или слуха, — ощущала его приближение и пыталась уберечь их от него; он так ни с кем и не соприкоснулся, и никто не соприкоснулся с ним.

Он был высок и красив, волосы у него были темными, зубы — белыми и ровными, кожа — без отметин, глаза — безжалостны. Его одежда была черной и без всяких украшений, но прекрасно сшитой, а кожаные сапоги сияли так, словно были надеты в первый раз. И хотя никто не мог припомнить, чтобы когда-либо видел его в этих краях, человек этот показался людям почти знакомым — и Осанне больше, чем остальным. Она знала его, потому что он частенько мелькал в ее снах.

Наконец незнакомец остановился перед Агатой и протянул ей руку.

— Потанцуй со мной, — произнес он.

Агата заглянула ему глубоко в глаза и увидела его таким, какой он есть. То, что было высоким снаружи, оказалось совсем низеньким внутри, то, что было красивым, оказалось уродливым, то, что было сладким, оказалось кислым, а то, что было прямым, оказалось кривым и скрюченным — очень, очень скрюченным.

— Я не стану танцевать с тобой, — сказала она.

— Но ты ведь уже танцевала со мной.

И только тогда Агата припомнила следы шагов в траве, жужжание насекомых там, где никакие насекомые не летали, бегство птиц оттуда, где не было никакой угрозы, и поняла, насколько беспечной была.

— Если и танцевала, — ответила она, — то не по своей воле, и вообще это был никакой не танец.

— Я просто хотел убедиться, что ты достойная партнерша. Разве это было так уж нехорошо с моей стороны?

— Я нахожу, что это так, — сказала Агата.

Его холодные серые глаза стали еще холоднее.

— Прошу еще раз, — произнес незнакомец. — Потанцуй со мной.

— И во второй раз, — отозвалась Агата, — я отвечу тебе, что не стану с тобой танцевать.

Зубы незнакомца прикусили ночной воздух, и Агата увидела, что теперь они стали желтоватыми, словно мякоть подгнившего яблока.

— Со всеми остальными-то ты танцевала, — сказал он, — так почему бы тебе не сделать мне одолжение?

— Потому что ты не тот, за кого себя выдаешь.

Его распростертые руки обвели собравшихся, и те вдруг притихли, и даже музыканты перестали играть.

— А разве не все тут таковы? — вопросил незнакомец. — Ты обуяна гордыней, а это, как скажет тебе твой священник, — первородный и тягчайший из грехов, хоть и грешишь им не ты одна. Вот этот, — его палец нацелился на пекаря Уве, — замачивает старый хлеб в воде, чтобы добавить в тесто, и таким образом всех вас обманывает.

Палец на дюйм сдвинулся.

— Вот этот, — он указал на кузнеца Акселя, — изменяет своей жене с женщиной из соседней деревни. Этот — вор, вон тот разбавляет пиво, которое всем вам продает, а вот эта, — палец нашел Осанну, — вызвала меня сюда из зависти к тебе.

Осанна была явно потрясена. Она не была таким уж плохим человеком, хотя в ней и впрямь имелось что-то плохое. Теперь, столкнувшись с истинным злом и осознав ту роль, которую она могла сыграть в появлении незнакомца, девушка и испугалась, и уже раскаивалась — но слишком поздно, а ее реакция была не столь искренней, поскольку была вызвана лишь тем, что ее разоблачили.

— Прекрати, — сказала Агата. — Все это не к добру.

— Ты уже со столькими танцевала, — заключил незнакомец, — и каждый из них не тот, за кого себя выдает.

— У всех есть свои недостатки, — ответила ему Агата, — как и у меня самой, но наши недостатки — это не то, что мы из себя представляем. Хотя к тебе это не относится. В тебе нет ничего хорошего — совсем ничего хорошего.

Незнакомец дернулся всем телом, и все собравшиеся услышали хруст костей и хрящей. После этого он уже не стоял настолько прямо и не казался таким высоким, и на лице у него вылезли гнойники и прыщи. Из самого глубокого из них выползла многоножка, которая тут же спряталась у него в волосах.

— Спрашиваю в последний раз, — сказал он Агате. — Так потанцуешь со мной?

— А я в последний раз тебе отвечаю, — ответила ему Агата, — что не стану с тобой танцевать.

При этих словах фальшивая личина незнакомца полностью исчезла, открыв всем взорам какого-то скрюченного человека.

«Нет, — подумала Агата, — это не просто скрюченный человек, а тот самый Скрюченный Человек!» Это было и его имя, и его сущность, воплотившие в себе все плохое, что только есть на земле. Она знала это, хотя и не взялась бы сказать откуда, поскольку до этого вечера никогда его не видела.

— Тогда пускай эти танцы продолжаются без меня, — молвил Скрюченный Человек, — но и ты больше не будешь принимать в них участия, и за это можешь сказать мне спасибо.

Его правая рука изобразила некий знак в воздухе, и в кулаке у него материализовался кинжал с извилистым, как змея, клинком. Внезапно Скрюченный Человек оказался уже не перед Агатой, а позади нее, и одним взмахом перерезал ей сухожилия под коленями. Агата сразу же упала на землю, но никто не пришел ей на помощь. Никто не мог, поскольку все вдруг пустились в пляс как заведенные — все, кроме музыкантов, которые заиграли мелодию, которую они никогда раньше не слышали и никогда не разучивали: сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей, и по мере того, как музыка ускорялась, ускорялись и шаги танцоров; и хотя все пытались остановиться, но никак не могли, и этот танец длился час за часом, а потом день за днем, и прекратился лишь тогда, когда танцоры настолько обессилели, что даже заклятье Скрюченного Человека не могло заставить их продолжать — иначе бы ноги у них подломились, будто сухие ветки, и они попадали бы на землю.

И когда колдовские чары ослабли сами по себе, а это неистовство наконец прекратилось, не удалось сыскать лишь одну из обитательниц деревни — Осанну, которая и навлекла на них Скрюченного Человека своей недоброжелательностью к Агате. Пекарю Уве показалось, будто он видел, как Скрюченный Человек взял ее за руку и потащил в сторону леса, так что все отправились туда на поиски, прихватив с собой собак. К тому времени прошла уже неделя, но собакам удалось взять след Осанны, и они проследили его до самой глубины леса. Там и нашли тело Осанны, от ног у которой остались лишь окровавленные обрубки — она дотанцевалась до смерти.

Вот и вся сказка про двух танцорок.

* * *

— Какая необычная история… Не думаю, что я когда-нибудь слышал ее.

В дверях стоял Оливье. Церера не знала, как долго он там простоял. По крайней мере, достаточно долго, чтобы выслушать хотя бы часть этой сказки, если и не всю целиком.

Но вот в чем вся странность: Церера тоже никогда раньше не слышала эту историю. Ее не было в книге, лежащей у нее на коленях. Она не читала, а декламировала, как бы по памяти, но у нее не было никаких более ранних воспоминаний об этой истории — точно так же, как она не могла вспомнить, держала ли в руке шариковую ручку, когда начинала. Что еще более странно, так это что, опустив взгляд на книгу, Церера с удивлением обнаружила, что записывала эту сказку, рассказывая ее, — под углом к существующем строчкам на странице, отчего, слегка изменяя положение книги, можно было прочесть то один текст, то другой. Палимпсест [Палимпсест — в древности так обозначалась рукопись, написанная на пергаменте, уже бывшем в подобном употреблении. Позже это понятие было распространено и на наскальные росписи первобытного искусства, когда на стены с полустершимися от времени росписями наносили новые изображения.] или что-то достаточно близкое — вот как это называлось. Ее отец, работа которого включала в себя расшифровку старинных рукописей, любил, когда они попадали к нему в руки — артефакты из далекого прошлого, когда бумага была слишком ценной, чтобы использовать ее всего один раз.

Оливье теперь стоял рядом с Церерой. Он тоже заметил ее почерк на страницах, пять из которых она заполнила своим рассказом.

— Я и не знал, что вы писательница, — сказал он.

— Я не писательница, — отозвалась Церера. — По крайней мере, не такого вот рода. Не пишу ни рассказы, ни сказки. Даже не знаю, откуда это-та взялась. Должно быть, я где-то ее слышала или читала в детстве.

— Давным-давно, в некие незапамятные времена… — процитировал Оливье. — Или «то ли было то, то ли не было», как их обычно начинала моя бабушка.

— Да, пожалуй что так. Когда-то давным-давно.

«Хотя скорей ближе второе — то ли было то, то ли не было. То ли была та девочка, то ли не была. То ли была ее мать, то ли нет…»