Джон Краули

Роман лорда Байрона

Начал писать комедию и сжег ее, потому что сюжет возвращался к действительности; роман — по той же причине. В стихах я могу держаться несколько дальше от фактов, но мысли эти проходят через всё… да, через всё.

Байрон. Дневник, 17 ноября 1813.

(Пер. М. Богословской)

www.strongwomanstory.org/brit/lovelace.html

2. Британские женщины-ученые

 Ада Байрон, графиня Лавлейс

10 декабря 1815 — 27 ноября 1852

Первая компьютерная программа,

1842–1843

Ада Байрон — дочь поэта-романтика Джорджа Гордона, лорда Байрона, и Анны Изабеллы Милбэнк, расставшейся с мужем через месяц после рождения Ады. Спустя еще четыре месяца Байрон навсегда покинул Англию. Ада воспитывалась матерью, леди Байрон, и не имела никаких связей с отцом (скончавшимся в Греции в 1824 г.).

Леди Байрон питала пристрастие к математике и позаботилась о том, чтобы в обучении Ады предпочтение отдавалось точным наукам — в противовес литературе и поэзии, — дабы подавить склонности, которые девочка могла унаследовать от отца, прослывшего «дурным, дрянным и опасным для близких». Ада развивала свое воображение в научных областях — от теории электричества до биологии и неврологии — и снискала известность в ученых кругах. По общему мнению, ее перу принадлежал анонимный бестселлер Викторианской эпохи «Начатки естественной истории мироздания», автором которого она, однако, не являлась.

В 1835 г. Ада вышла замуж за Уильяма Кинга, который был десятью годами старше ее, и в 1838 г. получила титул графини Лавлейс. У Ады было трое детей: старший сын, названный Байроном, позднее стал виконтом Оккамом.

На протяжении многих лет другом Ады был Чарльз Бэббидж, кембриджский профессор математики, изобретатель разностной машины. Это громоздкое механическое устройство, на разработку и сооружение которого потребовались годы, представляло собой не столько компьютер, сколько калькулятор, использующий «метод конечных разностей» для составления таблиц логарифмов и производства вычислений. Ада познакомилась с Бэббиджем в 1833 г., когда ей было всего 17 лет.

В 1834 г. Бэббидж задумал создать новый тип вычислительного устройства — аналитическую машину, ставшую (как и провидела Ада) предтечей современного компьютера: в нее можно было закладывать программы для получения (и распечатки!) множества разнородных результатов. Ада заметила, что аналитическая машина способна ткать алгебраические узоры подобно тому, как ткацкий станок Жаккара сплетает узор из птиц и цветов. (Ткацкий станок Жаккара сплетал узоры, определяемые последовательностью перфокарт.) В 1842 г. итальянский математик Луис Менебреа опубликовал на французском языке рассуждение об аналитической машине. Бэббидж попросил Аду перевести эту работу, к которой она добавила пространные комментарии, по объему превысившие сам текст: Ада подробно описала огромные потенциальные возможности подобной машины и приложила небольшую программу, представлявшую собой набор пошаговых инструкций, следуя которым названная машина решала бы определенную задачу. При всей краткости и примитивности, это первая работоспособная компьютерная программа — предписанная машине инструкция, направленная на достижение некоего результата.

Ада скончалась от рака в 1852 г., не дожив до 37 лет, и похоронена рядом с отцом, которого при жизни не видела никогда. [АН]

[ПРИМЕЧАНИЕ: Страница находится в стадии разработки]

|На главную|Вперед|Назад|О сайте|Поиск|

Глава первая,

в которой Человека приманивает Медведь, и о событиях, предшествовавших этому

Всмотритесь — но нет! Некому, кроме бесчувственной Луны, недвижно плывущей сквозь облака, всмотреться в юного лорда, который в столь поздний час несет стражу на бастионе своего полуразрушенного обиталища. У юноши, закутанного в шотландскую накидку, немногим отличную от той, что во все времена носили его предки — и не только по шотландской линии, — к поясу пристегнут небольшой изогнутый меч, усыпанный драгоценными камнями: выделки он явно не здешних, полнощной страны мастеров. При юноше также и два карманных пистолета, изготовленные Ментонами, — ибо текущий год принадлежит нынешнему столетию, хотя перед взорами юноши простирается картина, на протяжении последних семи-восьми веков заметных изменений не претерпевшая. Стоит он на старинной зубчатой стене, обращенной к северу, опершись рукой на камни, из которых она сложена. Впереди юноша видит поросший вереском и утесником скалистый кряж, уходящий к горам, и — зоркостью он обладает сверхъестественной — извилистую тропу, которая испокон века ведет на его вершину. Та же тропа упирается в отдаленную сторожевую башню, чернеющую на фоне взбаламученного неба. Еще дальше, во тьме, расстилаются тысячи акров каледонской земли, где селения перемежаются пустошами, принадлежащими по праву наследования молодому наблюдателю. Зовут его (имя это, надо полагать, покажется читателю неожиданным) Али.

Против какого же врага выступил он вооруженным? По правде говоря, никакие враги ни ему, ни слугам, спящим в зале внизу, неведомы: не приходится ждать нападения из темноты банды разбойников или каких-либо соперников его клана и лэрда — владельца поместья, его отца.

Лэрд — его отец! Нашему читателю — если он внимал пересудам в лондонских театральных ложах; если он свой человек на ипподроме и в игорных домах; если он завсегдатай вечерних клубов или заведений с менее эвфуистическими названиями; если ему случалось бывать в небезызвестных залах или в залах судейских — имя этого лэрда вспомнится непременно. Джон Портьюс — унаследовавший, по смерти растерянного и беспомощного родителя, на редкость неподобающий титул лорда Сэйна (что значит «здравый») — являл собою полный перечень смертных грехов, включавший не только малые, вроде Похоти и Чревоугодия, но и куда более тяжкие — Гордыню, Гнев и Зависть. Растратив свое состояние, он расточил затем и состояние жены, пустил по миру арендаторов, после чего прибег к займам — а вернее, к вымогательству денег у запуганных знакомцев, ясно сознававших, что лорд не погнушается ничем для разоблачения проступков, к совершению которых не кто иной, как он, и подстрекал их. Лорд утверждал, что слово «вымогательство» заставляет его содрогаться: на «вы» мог ли он обратиться к приятелям? Куда уходил прибыток, неважно каким образом полученный, казалось, интересовало его меньше, чем сама трата; он всегда был готов за минуту расшвырять все, чем сумел завладеть. После одного из столь вопиюще разорительных поступков он и снискал себе прозвище «Сатана», ибо тот век был горазд на прозвища. Да, лорд Сэйн обладал злодейской натурой — и, следуя ей, находил в этом дьявольское наслаждение, если только его не обуревал гнев и он не впадал в бешенство при столкновении с помехой на пути своих желаний; слыл при этом отличным малым, с самыми широкими связями. Он много путешествовал, повидал Порту, прогуливался под пирамидами и произвел на свет (подтверждений слухам не приводилось) целый выводок темнокожих отпрысков в разных уголках Востока и Юга.

Последние годы «Сатана»-Портьюс проводил главным образом в шотландских владениях супруги, которые в равной степени и улучшил, и разорил. К древним башням и зубчатым стенам с обрушенной часовней кто-то из прежних лэрдов пристроил громадное, мрачного вида палладианское крыло, вследствие чего рухнуло и его благосостояние: там нынешний лэрд держал леди Сэйн в отдалении от светской жизни — а по сути, и от мирской. Поговаривали, что она повредилась в рассудке, и, насколько известно наследнику лорда Сэйна, здравомыслие ей и вправду не слишком свойственно. Приданое супруги «Сатана» промотал давно: испытывая недостаток в средствах, он всячески притеснял арендаторов и продавал на сруб лес в парках и угодьях, что усугубило общую картину разорения гораздо больше, нежели вид заброшенной часовни с выбитыми окнами, ставшей прибежищем сов и лисиц. Деревья росли сотню лет; деньги исчезли быстро. Лэрд содержит ручного медведя и американскую рысь: когда он вызывает сына к себе, звери находятся подле.

Да, своего отца, лорда Сэйна, — вот кого страшится Али, хотя сейчас, ночью, лорда нет поблизости: Али собственными глазами видел, как карету его светлости умчала на юг четверка вороных, нахлестываемых кучером. Страх Али соизмерим только с его храбростью; само существование представляется ему пламенем свечи, которую ничего не стоит задуть.

Луна минована половину небесного пути, когда Али (его бил озноб, но вызванный не холодом) удалился на ночлег. Огромный пес-ньюфаундленд, по кличке Страж, лежавший на полу возле его постели, спал так крепко, что почти не шевельнулся, заслышав знакомую поступь хозяина. Старейший — и единственно верный друг! Али на миг прижался лицом к шее собаки, затем допил остаток вина из чаши, куда было добавлено несколько капель Кендала. Однако раздеваться не стал: только плотнее завернулся в накидку — положил пистолеты рядом — подпер полную беспокойных мыслей голову холодными подушками и — в уверенности, что проведет ночь без сна, — уснул.

Очнулся он в густой темноте, почувствовав на себе тяжесть чьей-то руки. Пробуждался Али всегда мгновенно и мог бы тотчас вскочить на ноги, схватив пистолет, — но не сделал этого, а продолжал лежать недвижно, словно все еще спал: в упор на него смотрело лицо, ему знакомое, но не человеческое. Черное лицо с желтыми глазками и слабо поблескивающими зубами, длинными как кинжалы. Это был ручной медведь его отца, и легла на него медвежья лапа!

Удостоверившись, что Али пробудился, бурый зверь повернулся и зарысил к выходу. У приоткрытой двери он оглянулся, что недвусмысленно означало одно: приглашение следовать за ним.

Молодой лорд встал с постели. Что случилось с его псом Стражем? Кто и как отпер дверь? Вопросы возникли и пропали без ответа, подобно пузырям на воде. Он взял свой изогнутый меч, отбросил клетчатый плед, а медведь — заметив, что Али намерен идти следом, — выпрямился в человеческий рост, распахнул дверь настежь, потом снова опустился на четыре лапы и устремился вниз по темной лестнице. Странно, что в доме никто не проснулся, но и эта мысль в голове Али, едва успев мелькнуть, бесследно исчезла. Медведь то и дело поворачивал назад свою крупную голову и, убедившись, что молодой лорд идет за ним, продолжал свой путь. Бурый медведь, хотя и способен встать на задние лапы с тем, чтобы ошеломить и напугать врага или же дотянуться до плода на высокой ветке, обычно предпочитает передвигаться на всех четырех; хотя зубы и когти его не уступают львиным, по натуре он довольно кроткий малый и склонен к вегетарианству.

Думая об этом — ничто другое не шло ему на ум во время удивительной прогулки, — Али пробрался через опустошенный парк и вступил на арку узкого мостика, перекинутого в былые времена через быстрый поток, затем свернул в сторону от дороги и вступил на белоглинистую тропу, которую и прежде различал в лунном свете: она вела к сторожевой башне. Но Луна — непостижимо! — ничуть не переменила своего положения на небе и продолжала сиять на прежнем месте; дул холодный ветер, пронесшийся через Атлантику и через ирландские острова из Америки, — так размышлял Али, никогда не видавший тех краев, шагая вслед за маячившим впереди чернильным пятном, своим косолапым проводником, с такой легкостью, словно плыл по воздуху и взбираться наверх не стоило ни малейших усилий.

Башня высилась впереди, и медведь, вновь поднявшись на ноги по-человечьи, указал на нее кривым желтым ногтем. Дверь в башню давно обрушилась, и в проеме виднелся слабый, гаснущий свет.

«Мне дальше нельзя, — произнес медведь, и Али ничуть этому не удивился. — То, что пребывает в башне, должен найти ты один. Не печалься: я же точно скорбеть не буду, ибо со мной — да нет, со всеми безответными существами — он обходился не менее жестоко, чем с тобой. Прощай! Если когда-нибудь ты меня еще увидишь, знай, что время твое пришло и тебе предстоит иное путешествие».

Али хотел было вцепиться в зверя, умоляя — нет, требуя — сказать больше, но медведь уже словно бы растаял в темном воздухе — раньше своих слов. Али обернулся к освещенной башне.

Тут по ночному миру пробежала дрожь, подобная ряби на безмятежной морской глади или подергиванию лошадиного бока; и как если бы стены здания вдруг обрушились вокруг него от подземного толчка, Ночь распалась на куски, Сон сотрясся — и Ани очнулся. Выходит, он спал — и видел сон! И однако — самое странное — он оказался на тропе, ведущей к сторожевой башне, которая высилась впереди — куда как дальше, нежели во сне, и куда как прочно сложенная из камня, скрепленного известковым раствором, — но башня была та же самая — та же земля вокруг, тот же воздух — и он сам был тем же, самим собой. Али понятия не имел о подобных, как их называют, сомнамбулических состояниях; он не мог представить, каким образом во сне ему удалось вооружиться, покинуть Жилище, взобраться на Холм — и не сорваться вниз, не сломать себе шею. Удивление обдало его словно бы ледяной волной — удивление, смешанное с ужасом, который льдом сковал и его сердце, поскольку оттуда, где он стоял, хорошо был виден, в точности как во сне, огонек внутри башни.

Теперь Луна почти опустилась за горизонт. Али ощущал, а не только наблюдал лежащую перед ним дорогу. Не раз он подумывал повернуть назад — и позднее размышлял, почему этого не сделал: — потому что ему велено было идти, — потому что путь вел вперед, — потому что не мог поступить иначе.

Не только двери, но и пола не было в этом обветшалом сооружении: от плит не осталось и следа, башня была пуста, как побелевшая мозговая кость. Сверху в нее глядело несколько звезд, а так всюду было черно — и только в единственном источнике света, фонаре, догорали, слабо вспыхивая, будто от недостатка воздуха, последние капли масла. Он, Али, должен повернуться и взглянуть туда, куда падает дрожащий луч фонаря — куда он направлен, несомненно, с умыслом! — и Али видит в воздухе, на высоте трех футов, нечто похожее на человека: почерневшее лицо; устремленные на него глаза, выкатившиеся из орбит; высунутый как бы в насмешку язык. Крепкая веревка, на которой висит это подобие человека, перекинута через каменный выступ верхнего этажа и обвивает тело подобно паутине. Нет, это не дьявол, явившийся из Преисподней и уловленный в собственные тенета (хотя это все, что нам известно о них в нашей земной жизни), — имя же ему Легион. Человек в петле — «Сатана»-Портьюс, отец Али, лорд Сэйн — МЕРТВ!

О том, почему и как юноша, носящий имя зятя Пророка, — смуглолицый, с ониксовыми глазами — оказался жителем отдаленной страны по соседству с Фулой, где под низким солнцем произрастает скудная поросль голубоглазых отроков с волосами цвета пакли или соломы, можно строить различные предположения: кораблям и дилижансам нет дела до того, кого они перевозят — и тем более, откуда и куда; не в одном лондонском доме кичатся темнокожим привратником или индусом в тюрбане, застольным прислужником. Но то, каким образом подобный юноша не только поселился в доме шотландского тана, но и сделался его Наследником — а теперь, о чем неопровержимо свидетельствует жуткое зрелище, повергшее его внутри башни в оцепенение, стал законным правопреемником связанного и удушенного лорда, устремившего на него недвижный взор, обладателем всех его титулов и владельцем всех его поместий, — требует, по-видимому, некоторого объяснения.

Хотя привезли его сюда в раннем возрасте — а возможно, и благодаря этому, поскольку в области Воспоминаний Сердце повинуется собственной логике и никакой иной, — Али сохранил ничем не замутненное представление о стране своего детства. Ребенком он доподлинно не знал, что за мать его родила, кто его отец и жив ли он: мальчик считался сиротой и сызмала жил с престарелым опекуном в простой лачуге (называвшейся хан) в провинции Охрида в высокогорной Албании — посреди местности, которая (а он с ранних лет задавался этим вопросом) существовала всегда, от Начала Времен; и воистину об этих гористых краях, как о немногих других людских обиталищах, можно было сказать, что они пребывают неизменными со времен если не Адама, то Авраама.

Али пас стадо, чем всегда занимались и его предки: козы снабжали его молоком и мясом, из козьих шкур были выделаны и его широкий албанский пояс, и его сандалии — хотя надевал он их нечасто. Особого внимания козы не требовали; в тех краях предоставляют полную свободу их капризам, каковых множество: козы забредают и в самую глубокую чащу, и, как описано у Вергилия, забираются на вершину утеса; и только по вечерам, когда их собирают вместе и дети с помощью палок загоняют гурт в хлев, они и в самом деле кажутся прирученными. Весной Али с товарищами отправлялся со стадом в горы, а летом возвращался на более теплые равнины; после осенней страды и сбора винограда коз пускали в виноградники, где они кормились, состязались и резвились — с благословения Вакха — должным образом, к умножению достатка хозяев. Свою родословную наш будущий тан вел от старика-пастуха, день ото дня терявшего зрение из-за открытого очага внутри лачуги, едкий дым от которого выходил — а чаше всего нет — через отверстие в крыше. Немногие албанцы доживают до преклонных лет, не страдая в той или иной мере от воздействия этого дыма. Али преданно ухаживал за стариком: подавал ему пресные лепешки, чашку кофе, а по вечерам — его чубук. Общение с этим слепым стариком — простое и грубоватое, словно тот был старшим из стада, которое они пасли, — вот так Али и представлял себе любовь; однако он знал и любовь иную.

Ибо рядом был и другой ребенок, тоже отданный на попечение старика, — девочка по имени Иман, всего лишь годом старше Али, сирота, как и он: они считали и называли себя сиротами, когда — очень нечасто — заговаривали о своем происхождении; детям не свойственно задаваться вопросами, почему и зачем они явились на свет такими, какие есть; им достаточно было сознавать себя и знать друг друга, как они знали солнечное тепло и вкус горных родников. Волосы у Иман были черные как вороново крыло, а глаза — что в тех краях не редкость — голубые, но не как у англосаксонских блондинок; они отливали голубизной морской Пучины, и в этих глазах, широко и бесхитростно распахнутых, Али тонул без остатка. Поэты в рассуждениях о глазах юных дев постоянно отклоняются от предмета в сторону, давая тем самым понять, что под влажным взором подразумеваются вся прелесть и все совершенства возлюбленной — о которых мы вольны гадать сколь угодно. Однако Али вряд ли задумывался о прочих чарах, какими обладала его маленькая богиня: в ее глазах он поистине растворялся целиком и не волен был, когда их взгляды встречались, отвести свой.

В новом, более суровом климате Али исподволь забывал язык, на котором лепетал младенцем, а подросши, выучился говорить; но ни того, что сказала ему Иман, ни того, что он ей ответил, Али не забывал никогда; ее слова не походили на все прочие: они, казалось, были отчеканены в золоте, и много спустя, даже просто повторяя их про себя, Али словно бы вступал в крохотную сокровищницу, где ничему иному места нет. О чем же они говорили? Обо всем — и ни о чем; молчали — или она говорила, а он не отвечал; бывало, он ударялся в похвальбы, впиваясь в нее глазами — убедиться, что рассказ ее захватил, — и она слушала. «Иман, иди лучше в обход — поранишь ноги о камни». — «Али, возьми хлеб — у меня его хватит на двоих». — «На что, по-твоему, похоже это облако? Я вижу коршуна с громадным клювом». — «А я — дурачину, который превращает облака в коршунов». — «Я должен идти по воду. Давай вместе — это недолго. Бери меня за руку — и пойдём!»