— Как это типично, — добавила женщина и затянулась сигаретой, прикрыв глаза. Она улыбалась: похоже, спор забавлял ее — в отличие от худого бледного студента, с серьезным видом сидевшего напротив. — Люди, которые вообще ни черта не смыслят в театре, — продолжала Вероника, — всегда талдычат о величии Пинтера.
— Ладно, — сказал студент. — Согласен, он переоценен. С этим я согласен. Но это лишь подтверждает мою точку зрения.
— Подтверждает твою точку зрения?
— Послевоенная театральная традиция Британии, — сказал студент, — настолько… этиолирована, что…
— Чего? — произнес голос с австралийским акцентом. — Это еще что такое?
— Этиолирована, — повторил студент. — Столь этиолирована, что в британском театре имеется лишь одна фигура, которая…
— Этиолирована? — упорствовал австралиец.
— Не обращай внимания, — сказала Вероника, еще больше расплываясь в улыбке. — Он пытается произвести впечатление.
— Но что значит это слово?
— Посмотри в словаре, — отрезал студент. — Моя точка зрения заключается в том, что в послевоенном британском театре есть лишь одна фигура, которая может претендовать на какую-нибудь значимость, но даже ее переоценили. Чрезмерно переоценили. Ergo, театру конец.
— Эрго? — переспросил австралиец.
— С театром покончено. Он больше не может ничего предложить. Театру нет места в современной культуре — ни в этой стране, ни в любой другой.
— И ты хочешь сказать, что я даром трачу время? — спросила Вероника. — Что я совершенно не улавливаю Zeitgeist? [Дух времени (нем.).]
— Именно. Тебе нужно срочно сменить специализацию и заняться изучением кинематографа.
— Как ты.
— Как я.
— Что ж, интересно, — сказала Вероника. — И что же ты хочешь сказать? С одной стороны, ты полагаешь, что раз я интересуюсь театром, значит, я его изучаю. Ошибаешься: я учусь на экономическом. И потом, это твое убеждение, будто ты обладаешь некоей абсолютной истиной… в общем, я нахожу, что это весьма мужское качество. Мне больше нечего добавить.
— Так я мужчина, — заметил студент.
— А Пинтер — твой любимый драматург, и это весьма показательно.
— Чем же?
— Он пишет пьесы для мальчиков. Для умных мальчиков.
— Но искусство универсально. Все истинные писатели — гермафродиты.
— Ха! — презрительно выдохнула Вероника и затушила сигарету. — Ладно, поговорим о гендерных вопросах?
— Я думал, мы говорим о культуре.
— Одно неотделимо от другого. Гендерные различия всюду.
Теперь рассмеялся студент:
— Это одно из самых бессмысленных утверждений, которое я слышал. Ты хочешь говорить о гендерных различиях только потому, что боишься говорить о высоком.
— Пинтер интересен только мужчинам, — сказала Вероника. — А почему он интересен мужчинам? Потому что он женоненавистник. Его пьесы взывают к женоненавистничеству, запрятанному в глубине души всякого мужчины.
— Я не женоненавистник.
— Ага. Все мужчины ненавидят женщин.
— Да ты сама в это не веришь.
— Еще как верю.
— И считаешь всех мужчин потенциальными насильниками?
— Да.
— Ну вот, еще одна бессмыслица.
— Смысл весьма прозрачный. У всех мужчин есть задатки насильника.
— У всех мужчин есть орудие насилия. Это не одно и то же.
— Речь не о том, что все мужчины обладают необходимым… инструментарием. Я говорю, что нет такого мужчины, который не лелеял бы в самом мрачном уголке своей души глубокую обиду — и зависть — к нашей силе, и обида эта иногда перерастает в ненависть, а потому способна обернуться насилием.
Последовала короткая пауза. Студент что-то промямлил и тут же затих. Потом снова заговорил и снова умолк. В конце концов не придумал ничего лучшего, чем:
— Да, но у тебя нет доказательств.
— Вокруг полно доказательств.
— Да, но у тебя нет объективных доказательств.
— Объективность, — сказала Вероника, закуривая снова, — это мужская субъективность.
Долгую и отчасти даже благоговейную тишину, наступившую после этого вердикта, нарушила Сара:
— Мне кажется, она права.
Сидевшие за столом разом повернулись к ней.
— Не по поводу объективности… в общем… я никогда об этом не задумывалась… но я хочу сказать, что мужчины по сути своей — действительно враждебные существа, и никогда не знаешь, когда эта враждебность… выплеснется наружу.
Вероника встретилась с ней взглядом.
— Спасибо. — Она повернулась к студенту: — Видишь? Поддержка по всем фронтам.
Тот пожал плечами:
— Обычная женская солидарность.
— Нет, понимаете, со мной как раз так и случилось, — запинаясь и торопясь, пробормотала Сара. — Как раз такой случай, о котором вы говорите… — Она опустила голову и увидела, как ее глаза угрюмо отражаются в маслянистой поверхности кофе. — Прошу прощения, я не знаю, как вас зовут… Даже не знаю, зачем вмешалась в вашу беседу. Я лучше пойду.
Она встала и поняла, что зажата в самом углу — край стола врезался ей в бедра, она неловко, бочком, протиснулась мимо австралийца и серьезного студента. Лицо ее горело. Сара не сомневалась, что они смотрят на нее как на чокнутую. Пока она шла к кассе, никто не произнес ни слова, но, отсчитывая мелочь (Слаттери, хозяин заведения, с отстраненностью запойного книгочея сидел в своем углу), Сара почувствовала, как чья-то рука коснулась ее плеча; она обернулась и увидела Веронику. Та улыбалась смущенно и чуть просительно — резкий контраст с тем воинственным оскалом, которым она одаривала своих оппонентов за столиком.
— Послушай, — сказала Вероника, — я не знаю, кто ты и что с тобой стряслось, но… мы можем поговорить об этом, когда захочешь.
— Спасибо, — ответила Сара.
— Какой курс?
— Четвертый.
— А, так тебе год только остался?
Сара кивнула.
— Живешь в студгородке?
— Нет. В Эшдауне.
— Вот как. Может быть, тогда так или иначе встретимся.
— Наверное…
Сара заторопилась к выходу, пока эта дружелюбная и странная женщина не успела сказать что-нибудь еще. После мрачного и прокуренного бара солнечный свет слепил глаза, а воздух был свеж и солоноват. По улицам текли ручейки покупателей. В обычный день приятно пройтись домой пешком, вдоль скал — прогулка долгая и почти все время в гору, но стоит сладкой боли в ногах и рези в легких, хорошенько проветренных чистым воздухом холмов. Но сегодня день был не из обычных; Сара и думать не хотела ни о пустынной тропе, ни об одиноких мужчинах, что могут шагать издалека навстречу или сидеть на скамейках и нагло ее разглядывать.
Истратив сумму, на которую могла бы ужинать неделю, Сара доехала до дому на такси и всю вторую половину дня провела в постели, но оцепенение так и не рассосалось.
...психоаналитик: Что в этой игре вас больше всего тревожило?
пациент: Не знаю, насколько уместно слово «игра».
психоаналитик: Вы сами выбрали его минуту назад.
пациент: Да. Просто я не знаю, насколько оно уместно. Наверное, речь шла о…
психоаналитик: Это пока не важно. Он вам причинял физическую боль?
пациент: Нет. Нет, больно он мне не делал.
психоаналитик: Но вы считали, что он способен причинить физическую боль?
пациент: Наверное… Где-то в глубине души.
психоаналитик: А он знал об этом? Он знал, что вы считаете, будто когда-нибудь он причинит вам боль? Не в этом ли заключался весь смысл игры?
пациент: Да, возможно, так оно и было.
психоаналитик: Для него? Или для вас обоих?
Когда Грегори вернулся с вечеринки, Сара опять лежала в постели. В сумерках она ненадолго встала, надела халат и сползла по лестнице в кухню, но даже там ее продолжало колотить от внезапных приступов страха. На кухне было пусто, из гостиной в конце коридора доносились отзвуки какого-то американского сериала — то ли «Далласа», то ли «Нотс-Лэндинг» [Телесериал (1979—1993) компании Си-би-эс, созданный на основе одной из сюжетных линий «Далласа». — Здесь и далее примеч. перев.]. Думая, что одна, Сара открыла банку с грибным супом и вылила его в кастрюлю. Потом зажгла горелку на плите, прятавшейся в нише за углом Г-образного помещения. Она медленно помешивала суп тяжелой деревянной ложкой — это занятие почему-то успокаивало. Три раза по часовой стрелке, три раза против часовой стрелки… Сара смотрела, как в вязкой жиже появляются и исчезают завитки. Целиком уйдя в это занятие, она вздрогнула, услышав мужской голос:
— А где здесь держат кофе?
С коротким вскриком Сара отшатнулась.
Человек, выглядывавший из-за угла, попятился.
— Простите. Я думал, вы слышали мои шаги.
— Нет, не слышала.
— Я не хотел вас пугать.
У него было доброе лицо — первое, на что Сара обратила внимание. А второе: похоже, он плакал — и плакал совсем недавно. Налив себе кофе, человек устроился за столом, она села напротив — с тарелкой супа. Пододвигая стул, Сара мельком глянула на него: она готова была поклясться, что по его щеке скатилась слеза.
— С вами все в порядке? — спросила она. Первокурсники в Эшдауне были редкостью, но, может, он из их числа и тоскует по дому.
Она ошиблась. Он учился на третьем курсе — изучал современные языки — и лишь вчера переехал в Эшдаун. А расстроился потому, что несколько часов назад мать по телефону сообщила, что нынче утром погибла их домашняя любимица, кошка Мюриэл, — на дорожке к дому ее переехал фургон молочника. Незнакомец явно стыдился показывать свои чувства, но именно этим и понравился Саре. Однако, чтобы не смущать его еще сильнее, она поспешила сменить тему, сказав, что и у нее сегодня выдался нелегкий день.