Я пальцами ощупал пленку в кармане — ее мы записали всего на прошлой неделе, ту, что для Мэделин. Но ответил ему лишь:

— И что?

— А вот эта публика, знаешь ли, у них есть потенциал. У них есть образ. Они молодые. — Он снова спустился по ступенькам на улицу и посмотрел на окно. — Ни в какие ворота уже. Эй!

Сложить ладони рупором и покричать тоже не помогло. Наконец от горсти гравия, изо всей силы запущенной в окно, там появилось озадаченное лицо, длинные рыжие волосы болтались за подоконник. Увидев Честера, он улыбнулся:

— Здоро́во!

— Вы нас впустите или нет?

— Извини, Чёс. Нам тут не очень слышно из-за музыки.

— Ну так быстрей давай, а? Тут холод собачий.

Вообще-то мне казалось, что из нас двоих больше замерз я — в старом тоненьком плаще, — а вот Честер, как обычно, смотрелся безукоризненно: перчатки на меху, кожаная куртка, матерчатая кепка, эти его стальные круглые глаза и крепко сбитая фигура — казалось, он готов оторваться на ком угодно. Он поцокал мне языком и оживленно потер руки. Затем дверь изнутри наконец дернули, и человека этого я узнал: Пейсли, только повыше, поугловатее, поземлистее, чем я его запомнил с первого раза.

— Здоров, Чёс, — сказал он. — Заходите.

— Самое время, — произнес Честер, когда мы шагнули внутрь. — Пейсли, это Билл.

— Привет. — Он холодно пожал мне руку.

— Уже виделись, — сказал я. Честер кашлянул, а Пейсли озадачился, поэтому я прибавил: — Коротко, в «Козле». Помнишь?

— Нет, — сказал Пейсли. — Извини.

Мы пробрались по темному коридору, мимо ржавой кроватной рамы, прислоненной к стене, и нескольких черных мешков для мусора, из которых все высыпа́л ось на пол.

— Осторожней, там дырки, — сказал Пейсли, ведя нас вверх по лестнице. Двух ступенек не хватало.

Честер повернулся ко мне и прошептал:

— Ничего, что я тебя представляю как Билла?

— Я предпочитаю «Уильям», — сказал я. — Так… не так коротко.

— Ладно.

На первой площадке я помедлил. Там разбили стекло в окне, все половицы были по-прежнему в осколках. Музыка сверху уже давила громкостью, а в воздухе причудливо завоняло какой-то мерзостью, поэтому я ненадолго высунул голову в пустую оконную раму, поглядел на аккуратные огородики на задах других домов. Честер двинулся вперед, а Пейсли подождал меня чуть выше по лестнице.

— Ты идешь?

На втором этаже тайна светящегося зарева разъяснилась. Пейсли ввел меня в большую комнату — на самом деле две, объединенные в одну, и занимали они всю ширину дома. Там не было ни ковров, ни штор, никакой мебели, кроме огромного обеденного стола и шести-семи деревянных стульев. На каминной доске в глубине комнаты располагался единственный источник света — длинная фосфоресцирующая трубка, очевидно спертая из какой-то конторы или станции подземки, или еще откуда-то. Она испускала призрачное зарево, едва касавшееся теней в углах комнаты, зато лица четверых за столом от него смотрелись не по-земному четкими: трое мужчин и женщина. Они ели некий громадный заказ на вынос: жестяные коробки, картонные ведра и клочья старой газеты замусоривали весь стол и прилегающую территорию пола, из чего можно было понять, что трапеза складывалась из китайской еды, «кентаккских жареных» и картошки с рыбой. Воздух был густ от запаха застоявшейся дури. В одном углу располагалась электроплитка; все четыре конфорки работали, тем самым, похоже, не только отапливая помещения — подкуривать от них тоже было проще. Мое появление никакого впечатления не произвело. Все продолжали пить и курить так, словно меня здесь нет.

В передней части комнаты, ближе к улице, стояла стереосистема. Не домашний хай-фай, а громадная дискотечная консоль со спаренной вертушкой, микшерским пультом и 200-ваттными колонками. Шум этой маниакальной, вулканической музыки оглушал. Я заткнул пальцами уши, и Честер, заметив это, учтиво убавил громкость, слегка, после чего объявил всей комнате:

— Ладно, публика, это Уильям. Уильям будет вашим новым клавишником, вот. Уильям, знакомься — «Бедолаги».

От одного-двух едоков послышался приглушенный хрюк. Женщина глянула в мою сторону. На этом — всё.

— Привет, — нервно произнес я. — Милое у вас тут местечко.

Это вызвало краткий выплеск безрадостного смеха.

— Ага, в нем личность чувствуется, нет? — сказал кто-то.

— Иногда личность эту можно унюхать еще с улицы.

Я попробовал другую тему.

— Это ваша пленка играет? — спросил я.

— Что, вот это музло? Не. Для нас слишком мелодично, вот этот вот. Так мы раньше звучали, когда пытались играть коммерческую попсу.

Честер выключил.

— Вот я сейчас их пленочку поставлю, — сказал он.

То, что я услышал, обескураживало, но, если прислушаться, там имелся некий смысл. Ритм-секция была громкой, быстрой и минимальной, а два гитариста — один пользовался каким-то фуззом, другой плел странные фанковые узоры повыше на грифе, — казалось, играли свои совершенно отдельные песни. Голос же Пейсли меж тем вспарывал все вокруг, летая от верха регистра до низа:

Смерть — это жизнь
Смерть — это жизнь
И цвет человечьего сердца черен
Смерть — это жизнь


Смерть — это жизнь
И надо умереть, чтоб жить
И надо убить, чтоб любить

— Хороший текст, — сказал я Пейсли, когда песня закончилась. — Сам сочинил?

— Ну. Думаешь, хороший? Мне не нравится. Слишком слюняво.

— Ага, надо бы… потемнить их чутка, — сказал из-за стола кто-то. — Не надо, чтоб у нас оно звучало чересчур дружелюбно.

— Мы ведь не чересчур дружелюбно звучим, правда? — спросил у меня Пейсли.

— У вас не в этом проблема.

— Так ты сможешь с этим что-нибудь сделать? — спросил Честер. — Клавиш добавить, в смысле?

— Да, конечно.

— Чтоб кусалось, я имею в виду. Не струнных, не такого вот. Нам не надо, чтоб оно звучало, как Мантовани [Аннунцио Паоло Мантовани (1905–1980) — англо-итальянский дирижер, композитор, руководитель оркестра легкой музыки.], ты ж меня понимаешь?

— Думаю, да. Слушай, Честер. — Я пошарил в кармане, и пальцы мои зацепились за кассету. — Я тут своего кой-чего принес: ту пленку, что мы сделали на прошлой неделе. Я знаю, ты ее пока не слышал, но… в общем, мне кажется, очень хорошо получилось. Можно поставить? Чтобы все поняли, что я делаю.

Честер покачал головой:

— Давай не сейчас, а? А то подумают, что ты навязываешься. Может, поставишь, когда в студию приедем. — Он взглянул на часы: — А нам уже лучше выдвигаться. Ладно, народ! Уберите тут все это говно и тащите аппарат вниз. Для разнообразия начнем вовремя.

К моему удивлению, откликнулись на это медленно, но положительно. Все поднялись (оставив объедки трапезы как были) и принялись натягивать куртки и разбирать чехлы с инструментами. Мне никогда не удавалось понять, что такое авторитет. У некоторых (вроде Честера) он есть, а у других (вроде меня) нет. Не то чтоб Честер как-то особо давил ростом. Пока все собирались, он стоял и пересчитывал головы, что-то вычисляя в уме.

— Дженис, ты сегодня с нами?

— Я думала, да.

— Две машины понадобится. Пейсли, твоя на ходу внизу?

— Угу.

— Подвезешь Уильяма?

— Конечно.

Вскоре уже все направились вниз, остались только мы с Пейсли.

— Ты чего ждешь? — спросил у него Честер.

— Косяк добью.

— Господи боже, Пейсли. Мне это место пять дубов в час стоит. И каждый раз мы теряем по часу-то одно, то другое. Обычно — из-за тебя. — Он повернулся ко мне: — Не давай ему опаздывать, Билл. Скоро увидимся.

Шаги его отдались на лестнице. С улицы донесся стук автомобильных дверец. Потом машина уехала.

Пейсли медленно встал, нагнулся к стенной розетке и выключил свет. Все конфорки у плитки тоже погасил, затем сел опять.

— Что ты делаешь? — спросил я.

Было совершенно темно. Только видно, как желтовато поблескивают его глазные яблоки, отсвечивают иссиня-черные сальные волосы да кончик его штакетины вспыхивает, когда он затягивается.

— Хочешь дернуть? — спросил он, подавшись вперед.

Я подошел к окну.

— Ты же слышал Честера. Нам лучше поехать. Ты нормально вести сможешь после этой дряни?

— Пока мы никуда не едем. У меня сначала дело есть.

— Дело?

— Подь сюда.

Я угадал, что он подзывает меня жестом, поэтому подошел к столу и сел напротив.

— Честер тебе про нашего хозяина рассказывал?

— Немного.

— Он сбытчик. Здесь с людьми встречается. Поэтому мы репетируем по субботам, видишь — он хочет, чтоб нас дома не было.

— И?

— Сегодня утром ему позвонили. Спозаранку. Никто еще не проснулся. И тут мне в голову мысль пришла, сечешь.

Не желая знать, я спросил:

— Какая мысль?

— Я притворился, что я — это он, а? Патмушта там спросили: «Это мистер Гаррик?» — в смысле, такая фамилия — это ж явно маскировка, нет? Не бывает на самом деле таких фамилий — и я ответил: «Да, он самый». И там сказали: «Увидимся в доме сегодня вечером, полседьмого», — а я говорю: «Зачем?» — а они там: «У нас для вас кой-чего есть», — и я такой: «Кой-чего какого?» — и они говорят: «Хорошего», — а я говорю: «А сколько?» — и они мне: «Целая куча, кореш, просто куча», — и я говорю: «Ладно, буду», — и они тогда: «Только чтоб дрочил этих дома не было», — и я сказал: «Все в норме, я буду один», — и они после этого трубку повесили.