— Не врубаюсь, — сказал я.

— Ну, у меня план, понимаешь.

По-прежнему не желая знать, я сказал:

— Какой план?

— Ты глянь. Они появятся со всей этой дрянью, так, им за нее денег захочется. Штука в том, что дрянь я у них заберу, денег не дам, а сам сольюсь. — Повисла пауза. — Что скажешь?

— Такой у тебя план?

— Ну.

— Слушай, Пейсли, ты сколько этих штук сегодня выкурил?

Несколько минут мы посидели молча. Как только к дому подъезжала машина, сердце у меня начинало неистово биться. Нелепая ситуация. Почему в жизни у меня ничего не может быть просто? Мне же всего лишь хотелось пройти прослушивание у новой группы. Почему обязательно ввязываться во что-то вот такое?

— Пейсли, это дурацкая идея, — наконец заговорил я. — Давай поедем к остальным. То есть, если ты всерьез думаешь, что эти парни сюда придут и спокойно отдадут тебе… послушай, тебе сколько лет?

— Восемнадцать.

— Боже мой, тебе всего восемнадцать, тебе не надо во все это ввязываться. Ни наркота, ни преступность тебе в таком возрасте не нужны. Ты же певцом хочешь быть, ради всего святого. У тебя обалденный голос, у тебя директор есть, который тебе предан.

— Думаешь, у меня хороший голос?

— Конечно, хороший. Слушай, не мне ж тебе рассказывать.

Он насупился.

— Ну не знаю. Иногда звучит он как-то паршиво.

— Слушай, у нас в банде певец, так? Так ты по сравнению с ним — Синатра. Как Нэт Кинг Коул. Марвин Гей. Роберт Уайэтт [Фрэнсис Алберт (Фрэнк) Синатра (1915–1998) — американский эстрадный певец, актер и продюсер. Натэниэл Эдамз Коул (1919–1965) — американский певец и джазовый пианист. Марвин Пенц Гей-мл. (1939–1984) — американский соул-певец, автор песен и продюсер. Роберт Уайэтт-Эллидж (р. 1945) — английский музыкант-мультиинструменталист, основатель группы «Soft Machine».].

— Ты серьезно?

— Мы только что новую пленочку записали. На-ка, послушай. — Я вытащил кассету из кармана и в темноте передал ему. — Послушай, как звучит. В смысле, он нормальный, это не стыдно или как-то. Но только подумай, что с такой песней смог бы сделать ты.

— Что… это ты сам такое написал?

— Да. Она… ну, это очень личная песня вообще-то. Я б хотел, чтоб ты послушал и… может, споешь как-нибудь.

И тут возле дома остановилась машина. Хлопнули две дверцы.

— Вот они.

Он сунул кассету в карман куртки, встал и подошел к окну на улицу. Я тихонько тоже подошел и увидел, что снаружи стоит машина, габаритные огни не погашены.

— Ты их видишь?

Мне показалось, что в тени у парадной двери шевелятся фигуры; но наверняка никак не сказать. И тут же в коридоре раздались шаги.

— Двое, — сказал я.

Лица его было не разглядеть, но понятно, что Пейсли перепугался; даже сильнее меня.

— Соображаешь, что будешь делать?

— Тшш.

Снизу донесся голос:

— Эгей!

Пейсли подошел к двери и, постаравшись как мог изменить голос, крикнул:

— Наверх!

Шаги поднялись по лестнице, медленно. Мы услышали глухой удар и вопль «Бля!» — должно быть, оттуда, где не хватало ступенек. Пейсли отступил на середину комнаты, где снесли стену. Я остался там же, где и был, — у окна.

Шаги остановились на первой площадке, и один голос произнес:

— Темновато тут, блин, а?

— Заткнись, — сказал другой.

— Мы наверху! — крикнул Пейсли. Голос у него теперь срывался.

Шаги приблизились, все больше и больше замедляясь. У входа в комнату они прекратились.

— Сюда, — сказал Пейсли.

* * *

Мне трудно описать, что произошло. Повисло долгое молчание, очень длинная тишина, а потом опять шаги. Вдруг в дверном проеме нарисовались две фигуры. Стояли они порознь, угрожающе и бессловесно, их маленькие тела — лишь силуэты. На них были капюшоны, а в руках они держали тяжелые деревянные дубинки, и росту в них было фута по три, у обоих. Не знаю, сколько они там, должно быть, простояли. Пейсли только пялился на них, замерши от потрясения и ужаса, пока оба не шагнули вперед и не закричали, вместе. Этот ужасный, ледяной, пронзительный вопль. И вот они уже бежали к нему, а потом один запрыгнул на стол. Второй размахивал дубинкой и принялся бить ею Пейсли по ногам. Пейсли развернулся и откуда-то выхватил нож — и начал неистово им махать во все стороны. Он тоже что-то кричал. Не знаю что. Потом ему, должно быть, удалось ножом ударить человечка в руку, поскольку тот выронил дубинку и начал визжать и кричать:

— Блядь! Блядь! Блядь! — и схватился за полу куртки Пейсли, и попробовал его повалить.

Но другой уже — тот, что на столе, — стоял прямо над Пейсли и, не успел я предупредить или как-то, треснул его по голове, и звук получился такой, словно хрустнула яичная скорлупа, когда делаете омлет. И Пейсли уже был на полу, и следующую минуту или около того они оба его обрабатывали, забивали до смерти, пока от его головы ничего не осталось вообще, а эти двое устали и больше ничего сделать уже не могли.

Они по-прежнему не замечали, что я здесь. Я пригнулся под подоконником — не очень хорошая мысль, если вдуматься, потому что так я оказывался на уровне их глаз, — но им, судя по всему, было слишком темно, чтобы меня различить. Я просто съежился и смотрел на эти две маленькие фигуры, стоявшие над телом Пейсли. Один зажал раненую руку между колен: ему наверняка было очень больно.

— Ладно, пошли, — сказал другой. — Валим отсюда.

От первого не было никакого отклика, помимо неотчетливого бормотанья, за которым последовал стон.

— Пошли уже, ради бога. Давай тебя в машину посадим.

— Куртка.

— Что?

— Надо снять с него куртку. На ней моя кровь и мои отпечатки.

— Господи боже мой.

Он выронил дубинку, перевернул тело Пейсли и, как мог, стащил с него куртку.

— И штаны. По всем штанам вон, погляди.

Поэтому и штаны с него они сняли и обернули ими руку, из которой еще шла кровь.

— Давай мухой отсюда. Пошли.

И когда совсем уже уходили, раненый помедлил, задумчиво. Покачал головой и произнес:

— Мне не очень понравилось.

— Мне тоже.

И они ссыпались вниз по ступенькам, два маленьких человечка, а я остался трястись под окном, наедине с трупом Пейсли. Услышал, как открылись две автомобильные дверцы, и машина тронулась с места, не успели они даже захлопнуться.

Какое-то время я там побыл, бог весть сколько. Но к телу и близко не подходил. Я через него даже не переступил — я его обогнул, как можно дальше, насколько позволяла комната. А потом и сам сполз по лестнице — медленно, по ступеньке за раз, хватаясь за перила. Добравшись до парадной двери, я постоял в проеме, упиваясь свежим воздухом. Не думаю, что в тот миг рассудок мой впитал то, что я только что видел.

Потом уже я догадался, что полиция за этим домом наверняка присматривала довольно долго. Может, телефон прослушивали или как-то. Выйдя наружу, в общем, я первым делом увидел, как ко мне по улице несется полицейская машина. Не успел я сообразить, что происходит, как она затормозила у парадной двери; и двое внутри, должно быть, хорошенько разглядели мое лицо, пока я там стоял, не соображая, что, к чертовой матери, мне делать дальше. Затем, после нескольких роковых мгновений нерешительности, мозг мой вновь заработал с запинками. Пока они выбирались из машины, я осознал, что никакие мои объяснения, зачем я здесь, не снимут с меня подозрений в сообщничестве; а то и решат, что преступление совершил я сам.

Поэтому я развернулся и побежал обратно вверх по лестнице. Я слышал, как они бросились за мной. Выскочив на первую площадку, я вспомнил о разбитом стекле, вылез в окно и пригнулся, готовясь прыгнуть. Уверен — они бы меня поймали, догнали бы меня наверняка, если б не те выломанные ступеньки. Раздались треск не выдержавшего дерева и крик боли — и я понял, что кто-то один провалился.

— Ты там как? — кричал его напарник. — Все нормально?

В этом мне и повезло. Я прыгнул и приземлился прямо в высокую, влажную, мягкую траву. Весь садик был как джунгли. Я побежал в дальний конец его, продираясь и цепляясь за колючки, ветки, спотыкаясь на битых молочных бутылках — там всякий мусор валялся, — а потом, в самом конце, перелез через стену и оказался в тихом, неосвещенном переулке.

В таком ужасе я не был никогда в жизни. Гораздо сильней. Поэтому, хоть я и устал, дальше бежать было нетрудно. А пока бежал, понимаете, перестать думать я не мог.

* * *

Мне хотелось расчистить самое трудное — описать то, что произошло, тот вечер в Ислингтоне. Соблазн теперь, конечно, в том, чтобы прямо взять и продолжить — рассказать вам, как все оно закончилось, но сперва мне нужно кое-что объяснить. Надо рассказать про Мэделин и про Карлу, и о Лондоне, и почему мне вообще хотелось в группу к Пейсли. Трудно понимать, с чего начать, — трудно понять, есть ли там какая-то особая точка, с которой все покатилось под откос. Но, думаю, есть. Ее можно вычислить в один определенный вечер, свести к определенному виновнику. Да, я знаю, в кого ткнуть обвинительным перстом.

Потому что все, что касается меня, началось с Эндрю Ллойда Уэббера [Эндрю Ллойд Уэббер (р. 1948) — английский композитор, импресарио музыкального театра. «Призрак Оперы», упоминающийся далее, — его оперетта (либретто Чарлза Харта и Роберта Стилгоу) по мотивам одноименного романа французского писателя Гастона Леру (1909), премьера которой состоялась в 1986 г.].