— По-моему, они очень симпатичные девушки, — заявила мать Марии, когда однажды в ноябре вся семья приехала навестить ее.

Был пасмурный субботний вечер; мать, отец и Бобби сидели вокруг электрического камина. Чай был сервирован и выпит, на тарелке оставалось немного печенья.

— Мне они не нравятся, — ответила Мария.

— Антея просто великолепна, — заметил отец. — В нее просто нельзя не влюбиться.

— Почему они тебе не нравятся, Мария? — спросила мать.

— Мы не ладим.

— А у Уинифред такое доброе лицо. Она была очень добра к нам, пока мы ждали твоего возвращения. Неужто она плохо к тебе относится, Мария?

Уинифред относилась к Марии исключительно хорошо, что и порождало проблемы. Тем не менее Мария терпела Уинифред — она была, несомненно, лучшей среди худших. Однако необходимо вкратце рассказать об этой девушке.

Уинифред обладала всем тем, чего была лишена Мария, и даже большим: открытостью, веселым нравом, уверенностью в себе и простодушием. Она верила в Божью благодать, святость брака и изначальную доброту каждого человека. Во всех прочих отношениях она была такой же идиоткой. К несчастью, спустя лишь несколько дней после знакомства она возомнила, будто Мария нуждается в помощи и она, Уинифред, — именно тот человек, кто способен эту помощь оказать. А придя к такому выводу, из кожи вон лезла, чтобы подружиться с Марией. Она начала оказывать ей мелкие услуги, делать приятное, потихоньку творить добрые дела. Например, стучать в дверь Марии в семь часов утра со словами:

— Вставай, Мария! Новый день занялся. — Словно сообщала великую новость. — Я сейчас спущусь вниз, чтобы приготовить тебе чашечку чая.

Наверное, такое можно было стерпеть, не предпочитай Мария иногда поспать подольше, вместо того чтобы вскакивать в семь утра, и не используй Уинифред столь неортодоксальный способ заварки чая. Этот способ заключался в том, что Уинифред бросала в чашку чайный пакетик и заливала его наполовину молоком, а наполовину горячей водой из-под крана. Естественно, Мария пыталась запереться изнутри, но ей пришлось отказаться от этих попыток, потому что, когда она однажды заперлась, Уинифред едва не вышибла дверь плечом и кулаками, столь решительно она была настроена побаловать подругу вкусненьким с утра пораньше.

— Ты очень хорошая, Мария, — заявила Уинифред. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Ты думаешь, что мне тяжело каждое утро ухаживать за тобой. Но ты ошибаешься. Лишь творя маленькие добрые дела, я могу стать полезной ближним. Открывай немедленно.

Мария капитулировала раз и навсегда.

Но не только утренняя побудка нарушала покой. Когда Мария выпивала чай (вылить его куда-нибудь не было никакой возможности, поскольку Уинифред стояла над душой, пока чашка не опустошалась), ее нередко тащили вниз на кухню, где уже ждала тарелка горячей овсянки. Каша бугрилась большими серыми склизкими комками. Ею можно было шпатлевать трещины на потолке, но больше она ни на что не годилась.

— Не надо готовить для меня каждое утро, — просила Мария.

— Пустяки, дорогая, сущие пустяки. Если человек не способен радовать людей добрыми делами, то грош ему цена, честно говоря.

Иногда Мария возвращалась из магазина с продуктами, из которых она намеревалась по-быстрому соорудить себе ужин, как только кухня опустеет, и обнаруживала, что еда уже на столе. Ее приготовила Уинифред, и она не станет слушать никаких возражений, и никакие аргументы, даже то, что теперь купленные продукты пропадут, на нее не подействуют. Напротив, Уинифред не отступит ни на шаг, вынуждая Марию проглотить несъедобное месиво, при этом ее овальное личико будет лучиться улыбкой и радостным сознанием собственной доброты.

— Тебе понравилось, Мария? — обычно спрашивала Уинифред, когда Мария заканчивала с ужином.

— Не очень, — отвечала Мария, вываливая половину блюда — и такое бывало — в переполненное мусорное ведро. Она отвечала так не по злобе, просто не любила врать. Она знала, что никакой злости не хватит, чтобы Уинифред свернула с филантропического пути.

— Ничего страшного, все равно еда была свежей и питательной. А завтра я приготовлю тебе чего-нибудь повкуснее. Что бы ты хотела?

— Я бы хотела, чтобы ты вообще не утруждалась.

— Милая Мария. — Уинифред брала подругу за руку и ласково накрывала ее ладонью. Мария пыталась выдернуть руку, но неизменно обнаруживала, что ее держат с цепкостью, скорее наводившей на мысль о грехе, нежели о добродетели. — Какая ты хорошая и великодушная. Тебе больно, не правда ли, при мысли, что я трачу столько сил на тебя. Но мне это не трудно, честное слово. На самом деле я радуюсь. Творить для тебя добрые дела — единственная настоящая радость, которая у меня есть.

Неудивительно, что Мария оказалась неспособной разделить восторги матери. Уинифред не вызывала у нее антипатии. Мария была скорее ошарашена, чем напугана ее поведением. Тем не менее ее любимым временем суток стали вечера, ибо по вечерам Уинифред обычно уходила на собрания благотворительных обществ и религиозных организаций. Частенько Уинифред возвращалась с этих собраний в состоянии безудержного восторга и наведывалась к Марии, чтобы поделиться переживаниями и, если понадобится, вырвать ее из глубокого сна или помешать наслаждаться любимой музыкой. Наткнувшись на запертую дверь, Уинифред стучала и молотила, пока ей не открывали либо пока две другие соседки не выходили на лестницу посмотреть, что случилось. И тогда шум поднимался такой, что Мария не могла долее его игнорировать.

Поэтому, когда Бобби спросил, можно ли ему пожить у нее денек-другой, Мария сочла своим долгом предостеречь его насчет Уинифред. Она сказала брату, что ему могут помешать спать. Но предупреждение оказалось напрасным. Пока Бобби гостил у сестры, Уинифред ни разу не обратилась к Марии, ни разу не заговорила с ней и не попыталась зайти к ней в комнату.

В ту пору Бобби исполнилось восемнадцать. Он окончил школу и теперь искал работу. Безработным он числился всего несколько месяцев, но уже был подвержен приступам депрессии, длившимся примерно по неделе каждый. Родители, очевидно, решили, что небольшой отдых у Марии в Оксфорде пойдет ему на пользу. За тем они и прибыли — чтобы доставить Бобби. Когда последнее печенье было съедено и родители уехали, брат и сестра остались в комнате одни. Напомню, эти двое последние пять лет почти не разговаривали друг с другом.

— Хорошо, что ты приехал, Бобби, — произнесла Мария после долгого, но, как ей казалось, дружелюбного молчания.

— Тебе не бывает тоскливо здесь, совсем одной?

— Бывает. А тебе нравится жить дома?

— Нет. Я хочу уехать. И рад, что смог к тебе выбраться.

— Я тебе всегда рада. И буду всегда рада, где бы ни жила. Ты очень хорошо выглядишь.

— Правда?

— Да. А я хорошо выгляжу?

— Нет, — ответил ее брат. — Ты выглядишь старше. И более усталой. А я правда хорошо выгляжу?

— Нет, — ответила Мария. — Вид у тебя грустный и встревоженный. — Оба улыбнулись. — Как Сефтон поживает? — спросила Мария.

— Отлично. Я совсем недавно беседовал с ним. Он пребывал в отличном расположении духа. Мы сидели в гостиной, и я расспрашивал его о том о сем. Спросил: «Зачем все это надо? Как по-твоему, что я должен делать? И какие карьерные возможности ожидают человека вроде меня? Что ты по этому поводу думаешь, ты, аутсайдер, условно говоря? Бесстрастный наблюдатель. Тебя ведь такие вещи не колышут, я же вижу. Ну давай, раскрой секрет!»

— И что он ответил?

— Он вытянулся у меня на коленях и заурчал, потом ухватил меня за руку, выпустил и опять убрал когти. И мне сразу полегчало. Я понял, что он проповедует отрешенность. Равнодушие даже. «Будь праздным, как я, в этом нет ничего зазорного. Живи, как живется. Предпочтительно в полусне». Мне его ответ понравился. И больше я к нему не приставал. Он явно хотел, чтобы его погладили, я и погладил, а потом мы оба задремали.

— Он помнит меня?

— О, наверняка. Он к тебе очень привязан.

— Я скучаю по нему.

Странно, но они проговорили много часов, до десяти вечера, если быть точным. Внезапно Бобби сообразил, что хочет есть.

— Где тут поблизости кормят картошкой с рыбой? — спросил он. Мария рассказала ему, куда идти. — А ты не пойдешь со мной?

— Нет. Я не голодна.

— У тебя усталый вид. Ложись спать.

— Пожалуй.

Бобби взял ключ от входной двери и ушел. Мария решила воспользоваться его отсутствием, чтобы немного послушать музыку. Возможно, ей не представится иного шанса насладиться тьмой и уединением. Не следует думать, что Бобби был ей в тягость. Напротив, готовясь ко сну тем вечером, умываясь, раздеваясь, выбирая кассету, она переживала ощущение непривычной теплоты, абсолютно неожиданное чувство вновь обретенного родства. Однако ей все же не хотелось отказывать себе в полуночном удовольствии, в радости, ставшей для нее тем более важной с тех пор, как отношения с Антеей и Фанни окончательно испортились; знаки же внимания со стороны Уинифред лишь усиливали потребность в ощущении самодостаточности. Когда она слушала Баха в одиночестве и темноте, соседки переставали существовать. Она подозревала, что Бобби не поймет ее; кроме того, музыка не сработает, если в комнате будет находиться другой человек. Она послушала кассету с полчаса, первую и вторую скрипичные партиты, а потом заснула.

Разбудили ее звук открывающейся двери и свет, проникавший с лестничной площадки. Это пришел Бобби.

— Привет, — прошептал он.

— Привет, — ответила Мария. — Похоже, я заснула.

Она сонно глянула на часы: половина пятого.

Утром, когда Бобби поджаривал хлеб на электрическом камине, Мария сказала:

— Этой ночью мне приснился очень странный сон. Мне снилось, что я спала, а ты пришел и разбудил меня, и я посмотрела на часы, а они показывали половину пятого. — (Бобби хихикнул.) — Что тут смешного?

— А дальше что было?

— Не помню, — ответила Мария. — Во сколько ты на самом деле вернулся вчера? Я все проспала.

Бобби опять засмеялся:

— Это был не сон.

— Бобби, кончай дразнить меня. Не мог же ты вернуться так поздно. Когда ты пришел? Наверное, я очень быстро заснула.

— Меня не было до четырех двадцати, — признался Бобби. — Твои часы спешат на десять минут.

Мария растерялась и одновременно встревожилась:

— Но где ты был? Что случилось? Что-нибудь нехорошее?

Бобби смеялся тихо и долго.

— Когда-нибудь, Мария, я расскажу тебе, где я был прошлой ночью. Когда-нибудь.

— Зачем откладывать? Расскажи сейчас, — сердито потребовала Мария.

Бобби покачал головой и не стал раскрывать секрета. Он прожил у сестры еще два дня, холодных счастливых дня. Вечером, стоя на ветру, Мария прощалась с ним на вокзале. Солнце предпринимало несостоятельные попытки прорваться сквозь густые, быстро плывущие облака. Поезд опаздывал. Они стояли, болтая и держась за руки. Теплело, и ветер понемногу стихал, а Бобби так ничего и не объяснил. Когда его машущая рука стала едва различимой, на Марию внезапно нахлынула тоска. А тут и солнце выглянуло.

Глава 5. Последние дни

Ни один из оксфордских дней, оставшихся в памяти Марии, она не вспоминала столь отчетливо и с такой болью, как раскаленный добела день в самом конце последнего семестра. Это был никчемный день, несчастливый и в некотором смысле прекрасный. Он начался, насколько помнила Мария и насколько это касается нас, после обеда. Вооружившись всего лишь томиком Бодлера, но вовсе не собираясь читать, Мария уселась на скамейку под деревом, напротив главного входа в один из мужских колледжей. Невероятная жара, стоявшая уже неделю, постепенно начинала приобретать ту тяжесть, которая предвещает скорую грозу. Горячий воздух давил на Марию в придачу к внутреннему огню тревоги и желания. Ее сердце билось, как бьются сердца в такие моменты и в подобных ситуациях, — довольно приятное ощущение, если только оно не накатывает слишком часто, например чаще раза в месяц. На скамейке она просидела пять часов, крайне редко и лишь слегка меняя позу, и все это время перебирала в памяти обстоятельства, эмоции и происшествия, которые довели ее до нынешнего состояния. Эти обстоятельства она припоминала не в хронологическом порядке; собственно, она вообще их не припоминала. Правильнее будет сказать, что они сами хаотично всплывали в памяти, но мы, ради удобства читателя, опишем их последовательно.

Мария познакомилась со Стивеном вскоре после того, как попрощалась с братом на Оксфордском вокзале, немало месяцев тому назад. В тот период с друзьями у Марии было не густо. Девушка по имени Мадлен, с которой она занималась у одного научного руководителя, заметила это и, будучи лошадкой иной масти, нежели обитательницы Карточного дома, пожалела Марию. Более того, пожалела с пользой. Мадлен сразу поняла, что между ней и Марией настоящей приязни никогда не возникнет, но вместо того, чтобы изображать пылкую дружбу, она не поленилась перезнакомить Марию почти со всеми своими друзьями в надежде, что кому-нибудь из них Мария понравится и, наоборот, кто-нибудь понравится Марии. И надо же, обе надежды Мадлен хотя и в скромной степени, но сбылись. Мария более не испытывала недостатка в компании, когда выбиралась погулять в центр. Верно, она так и не воспользовалась открывшимися возможностями в полной мере. Например, она ни разу не заявилась к кому-нибудь из новых друзей без приглашения. Однако, сталкиваясь случайно с кем-нибудь из них, не спешила улизнуть, но останавливалась и принималась беседовать — иногда подолгу.

Среди новых друзей Мария особенно выделяла парня по имени Стивен. Помахав на прощанье Бобби, Мария побежала на занятия, а после занятий Мадлен пригласила ее к себе на чай, а также (о чем Мария ни сном ни духом не ведала) затем, чтобы познакомить ее со Стивеном. С первого взгляда Мария и Стивен друг другу не понравились. Она сочла его хитрым, он ее — заносчивой, и оба ошиблись. Из опыта Мария знала, что парни определяют свое отношение к ней с первого взгляда: она либо мгновенно нравится им, либо не нравится. Если она им понравилась, они тут же преобразуют эту эмоцию в страстную любовь — по-собачьи слюнявое, тоскливое, лупоглазое, романтическое пыхтенье, а когда им столь же мгновенно не отвечают взаимностью, как оно по понятным причинам обычно и происходило, они тут же становятся в дурацкую позу отвергнутого воздыхателя. Позу, идиотскую саму по себе, но оттого что ее приняли буквально через несколько минут после того, как положили глаз на предмет обожания, идиотизм усугублялся в десятки раз. Так вот в первую встречу Стивен был с Марией очень сдержан, и она решила, что эта сдержанность имеет ту же природу, что и поведение прочих молодых людей, — в конце концов, почему он должен от них отличаться! Потому она и назвала его «хитрым», хотя на самом деле Стивен в их первую встречу чувствовал смущение и зарождавшуюся приязнь, с которой попросту не знал, что делать. Очень скоро Мария поняла свою ошибку. Он же принял ее недоверчивость, усталость, рассеянность и странное чувство утраты и обретения, возникшее после двух дней, проведенных с Бобби, за враждебность. Начало, не сулившее ничего хорошего, скажете вы. Однако из этого взаимного непонимания зародилась привязанность, которая — по крайней мере, со стороны Марии — переросла во влечение и обожание столь буйные, что эти эмоции стали доминировать в жизни Марии, и она уже не знала, куда от них деться. Тем не менее она чувствовала себя очень счастливой, более счастливой, чем за все предыдущие месяцы и даже годы, и это счастье было непреходящим, свободным от неувязок, описанных в главе три. Умеряло его лишь одно обстоятельство — полная неуверенность Марии, отсутствие каких-либо доказательств взаимности ее любви. (Я до последнего надеялся, что мы сможем обойтись без этого слова.)

Любовь Марии к Стивену (назвался груздем…) мало походила на ее любовь к Найджелу. Они никогда не спали вместе. Не целовались. И вовсе не по настоянию Марии, она бы делала и то и другое, желательно одновременно. Но в то же время она чувствовала, что отказ проделывать все эти вещи вносит приятное разнообразие в отношения и дает ей ощущение независимости — ей позволено любить, не стремясь к рутинному удовлетворению. Сам Стивен никогда на эту тему не заговаривал. Иногда Мария задумывалась: может, она его не привлекает, или он гомосексуалист, или фригиден, но куда чаще она была просто счастлива принимать все таким, как есть. Она никогда не прибегала к уловкам, маленьким женским хитростям, знать толк в которых некоторые девушки считают абсолютной необходимостью. Например, Шарлотта находила поведение Марии по этой части особенно несуразным.

— Ты ничего не добьешься, — сказала она однажды, — пока не научишься приемам, маленьким женским хитростям, с помощью которых мы, слабый пол, обретаем власть. Существуют жесты, Мария, и действия, которые делают мужчин беспомощными, превращают их в тесто в наших руках.

Шарлотта перечислила уловки, по степени возрастания их эффективности: хлопанье ресницами, закидывание ноги на ногу и сосание члена. На Марию совет Шарлотты не произвел впечатления, и она никогда ему не следовала. Кроме всего прочего, она полагала, что было бы неправильно навязывать Стивену непрошеные знаки внимания и давить на него. Она и без того была счастлива и не хотела рисковать своим счастьем.

Хотя в этом контексте я трижды употребил слово «счастье» (не считая его производных), однако, как вы, наверное, заметили, словом «радость» я не воспользовался ни разу, и на то у меня есть веская причина. А именно: радость означает умиротворенное состояние души; согласно этому определению, Мария отнюдь не радовалась, что она ясно сознавала, по крайней мере в моменты просветления. Она была довольна тем, что любит Стивена, и тем, что не спит с ним, но сомнения в его ответных чувствах не приносили ей ни малейшего удовольствия. «Мучение» было бы более подходящим понятием, чем «радость», при описании состояния ума и, если хотите, души, в которое эти сомнения ввергали Марию. Просто знать, как знают неоспоримую истину, что он ее не любит, было куда лучше, чем без толку ломать голову. Неуверенность приводила к странностям в ее поведении, ибо в отсутствие какой-либо достоверной информации одна половина Марии верила, что Стивен ее любит, и проявляла себя соответственно, другая же половина одергивала ее и не позволяла довести ситуацию до логического конца, к которому первая половина Марии, безусловно, стремилась. По причине такого раздвоения ее поведение изрядно отдавало сумасшествием. И в тот день, который я намерен описать, это сходство проявилось особенно наглядно.

Увы, не впервые, далеко не впервые. Случалось, она поджидала Стивена у колледжа, зная, когда он должен выйти, чтобы отправиться на встречу или на занятия, и шла за ним по улицам, споря сама с собой: окликнуть его, изобразив при этом удивление, словно они столкнулись случайно, или не стоит. Иногда Мария превращалась в полную дуру. Она понимала, что, узнай Стивен о ее выходках, он сочтет их идиотскими и, возможно, разлюбит ее либо так и не полюбит, а то и перестанет относиться к ней с симпатией. Да, очень вероятно, она ему разонравится. Но эти соображения ее не останавливали. Сидя в тот жаркий день перед колледжем Стивена, она то и дело вспоминала один случай, вспоминала отрывочно, яркими, назойливо повторявшимися фрагментами — совсем не так, как я о нем расскажу.