Джонатан Мэйберри

Укусы и порезы

Посвящается всем детям и подросткам, которые находят в себе храбрость поступать правильно, принимать этические нормы и правила и всегда оставаться умными воинами.

И, как всегда, Саре Джо.

Благодарности

Особые благодарности Лизе Мандина, библиотекарю

Эрин Дэнли и девочкам из Клуба книг для подростков

библиотеки Чикопи — Саманте Дерошер, Мишель

Рондо, Аманде Нунан, Лоре Хеберт, Тиффани

Мочыдловски,

и Хизер Мочыдловски, Рейчел Лэвин, Рэйчел Тафоя,

и студентам моей программы экспериментального

писательства для подростков; Мишель Лейн, Волкер

Шефчек, Стивену Арду из старшей школы Камиакин

и Китону Расселлу.

ЧАСТЬ 1

Первая ночь

Вот таков конец света.

Из учебника Никс: О первой ночи (до событий книги «Гниль и руины»)

Меня зовут Феникс Райли. Друзья зовут меня Никс.

Я родилась примерно в то время, когда умер мир. Мор превратил всех в зомби. Настоящих живых мертвецов.

Никто не знает, с чего всё началось.

Или как. Или почему.

Но оно быстро распространялось.

К тому времени, кода люди обнаруживали проблему, эта проблема уже кусала их. Выжившие называют один определённый день Первой Ночью. Именно в тот момент больше никто не мог игнорировать проблему. Ни один человек не сумел сказать, будто ничего не происходит. Или даже если происходит, то не здесь. Это творилось повсюду.

В год моего рождения Бюро переписи населения США подсчитало: на планете Земля живёт 6 922 000 000 человек. Моя мама говорит, что примерно миллиард людей погибли в Первую Ночь. И за пару следующих дней и недель умерли почти все. Раньше у них было что-то под названием "Интернет". Прежде чем он отключился, количество погибших в мире составляло миллиард. Эта цифра все ползла вверх. Затем новостных репортажей больше не появлялось. Не осталось никого, кто бы их делал. И после отключения электросетей распространять новости не было возможности.

Мир погрузился в темноту и тишину.

Не считая звука мертвых.

Стонов. Словно они голодные.

А они голодные. Всё время.

Они хотят съесть людей.


И животных. Они готовы съесть любое живое существо. Вот почему мир так опустел — мертвые восстали и съели всех.


Ну, не всех, наверное. Мои учителя утверждают, будто мертвые убили достаточно людей, чтобы все развалилось. Преподаватель истории сказал, что случившееся уничтожило то, что он называет "инфраструктурой". А это полиция, правительство, больницы и плохая вода убили большую часть других людей.

Проблема вот в чём: как бы кто ни умирал, они возвращаются к жизни в виде зомби.

Все.

Выжившим приходилось убегать, чтобы найти безопасное место и спрятаться. Добыть еду и остальное. Отыскать лекарства.

Мама убежала. Она взяла меня с собой.

Когда-то у меня были папа и братья.

Я их не знала — была слишком маленькой. А когда мама сбежала… она убегала от них. Или от того, чем они стали.

Мама об этом не говорит. Не думаю, что она в силах поднять такую тему. Я выросла в Маунтинсайде. Это не настоящий город. Или, по крайней мере, не являлся раньше таким.

До Первой Ночи он был резервуаром, построенным у горной стены в округе Марипоса в горах Сьерра-Невада Центральной Калифорнии. Неподалеку от Йосемитского национального парка. Группка убегающих людей обнаружила его. У резервуара был забор — это сохранило людям жизнь. А потом всё больше и больше людей находили вместилище. Когда паника начала затихать, люди отправили команды. Добровольцы забрали из местных домов, городов, а также магазинов строительные материалы, еду, кровати, одежду и всякое такое. Они нашли строительную компанию в нескольких милях отсюда и привезли километры забора-рабицы. Вскоре у выживших уже образовалось что-то вроде города.

Это было четырнадцать лет назад.

С тех пор люди построили ещё восемь городов и по всей Сьерра-Неваде. По подсчётам населения в Новый год, в целом в девяти городах Центральной Калифорнии живет 28261 человек. Друг мамы Том Имура говорит, что от пяти сотен до тысячи людей расположились вне городов. В Гнили и руинах. Там, где зомы. Одиночки и падальщики, устраивающие рейды на города в поисках товаров; охотники за головами и группка безумных монахов, живущих на старых заправках и считающих зомов смиренными наследниками Земли. Прибавьте к ним жителей городов и оставшихся людей — получается все равно меньше тридцати тысяч.

Тридцать тысяч нас и почти семь миллиардов зомов.

Я никогда не выходила за забор, как и большинство людей в городе. Жители едва говорят о других городах — словно они находятся в разных странах. Мы получаем оттуда новости, изредка путешественники ездят из города в город.

Но все остальное — Гниль и руины.

Моя мама хочет, чтобы я жила здесь. Была довольна, что я жива и в безопасности.

За забором.

В клетке.

Иногда меня одолевают мысли, будто забор здесь вовсе не для защиты от зомов. Мне кажется, его основная цель — не выпускать нас. Мы построили ограду и заперли себя.

Я ненавижу этот забор.

Я не могу жить в клетке.

И не буду.

Но… я не знаю, как сбежать из клетки, когда за её пределами лишь Руины.

Том все жаждет тебя убить. Так все говорят.

Но всё же… я знаю; если мне придётся прожить целую жизнь в клетке, я сойду с ума.

Должен быть выход.

Обязательно.

Сансет Холлоу

История Тома Имуры

(События этой истории происходят за четырнадцать лет до «Гнили и руин»)

Ребенок все плакал.

Плакал.

Плакал.

Он был весь в крови. Их крови. Не его.

Не Бенни.

Их.

Ребенок стоял на лужайке и смотрел на дом.

Наблюдал за упавшей лампой — внутри комнаты она отбрасывала пугающие тени на занавески.

Слушал, как крики наполнили ночь. Захлестнули комнату. Вылились на лужайку. Ударили его в лицо, живот и сердце. Крики все меньше и меньше напоминали ее голос. Голос мамы.

Меньше походили на ее голос.

Больше на папин.

Чем бы он ни был. Чем бы это ни оказалось.

Том Имура стоял там с ребенком на руках. Бенни было восемнадцать месяцев. Он мог произнести пару слов. «Мама». «Пес». «Нога».

Теперь Бенни лишь выл. Без конца, неразборчиво — это разрывало голову Тома. Вой бил по нему, подобно маминым крикам.

Так же сильно. Но иначе.

Передняя дверь была распахнута настежь. Задняя дверь не заперта. Но Том ушел через окно спальни на нижнем этаже. Мама вытолкнула его. Она сунула Бенни ему в руки и вытолкнула.

В ночь.

В звук сирен, криков, плачущих и молящихся людей, стрельбы и вертолетов.

Сюда, на лужайку.

А она осталась внутри.

Том пытался с ней бороться.

Он был больше. Сильнее. Все эти годы джиу-джитсу и карате. Мама же — домохозяйка средних лет. Он мог бы заставить ее выйти. Мог пойти и столкнуться с тем ужасом, колотящим в дверь спальни. Этим существом с лицом папы, но такой голодной и окровавленной пастью.

Том был способен вытащить маму оттуда.

Но у мамы проявилась своя сила — та, с которой ни черные пояса, ни бицепсы и не мечтали справиться. Это находилось на ее руке, скрытое в то последнее мгновение белым рукавом.

Нет.

Это ложь, которой он пытался себя убедить.

Не белым.

Рукав был красным и становился краснее с каждым биением сердца.

Тот рукав являлся ее силой, и он не мог победить маму.

Рукав и сокрытое за ним.

След. Рана.

Укус.

Тома поразил тот факт, что зубы папы могли оставить такой след. Это было идеальным совпадением в неидеальном ряде событий. Такое едва ли вообще представлялось возможным.

Бенни боролся в его объятиях. Кричал, зовя маму.

Том прижимал младшего братика к груди и поливал его лицо слезами. Они стояли вот так — пока последние крики внутри дома не затихли. Затихли и…

Даже сейчас Том не мог закончить предложение. В его голове не было словаря, который содержал бы слова, способные придать случившемуся смысл.

Крики затихли.

Но не стали тишиной.

Они превратились в стоны.

Такие голодные, голодные стоны.

Том задержался там, потому что казалось настоящим грехом оставить маму с этим даже без свидетелей. Без оплакивающих.

Мама и папа.

Теперь в доме.

Стонут. Оба.

Том Имура пошел к передней двери и чуть ли не совершил грех, шагнув внутрь. Но Бенни служил извивающимся напоминанием о том, что такой поступок убьет их обоих. Тело и душу братьев.

Действительно. Тело и душу.

Так что Том протянул руку и закрыл дверь.

Он поискал в кармане ключ, не зная зачем. По телевизору и интернету уверяли, что они не соображают; нечто столь простое и привычное, как дверная ручка, может их остановить. Якобы замки необязательны.

Но Том все равно запер дверь.

И положил ключ в безопасность кармана, услышав характерный звук.

Он отошел на лужайку и снова глянул на окно. Занавески зашевелились. На той стороне маячили тени, однако движения создавали неправильное восприятие.

Но фигуры.

Боже, фигуры.

Папа и мама.

Колени Тома одновременно подкосились. Он упал на траву, ударившись так сильно, что боль пронзила пах и позвоночник. Том чуть не выронил брата. Чуть — но не выронил.