ФЛЭШМЕН
Из «Записок Флэшмена»
(1839–1842)
Обработка и публикация
Джорджа Макдоналда Фрейзера
Посвящается Кейт
Пояснительная записка
Огромный массив рукописных документов, известных как «Записки Флэшмена», был обнаружен во время распродажи домашней обстановки в городе Эшби, Лестершир в 1965 году. Впоследствии бумаги были переданы мистеру Пэджету Моррисону, проживающему в Южной Африке, в городе Дурбане, и являющемуся ближайшим, среди всех известных на данный момент, родственником автора.
С точки зрения литературоведения «Записки» позволили неопровержимо установить факт, что Флэшмен — отъявленный хулиган из книги Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна» и носивший то же имя прославленный военный деятель Викторианской эпохи — одно лицо. «Записки» являются, по существу, личными мемуарами Гарри Флэшмена, охватывающими период от момента его исключения из школы в конце тридцатых годов XIX века до первых лет нашего столетия. [Первый том «Записок» был опубликован Дж. М. Фрейзером в 1969 г.] По всей видимости, они были написаны между 1900 и 1905 годами, когда автору было уже за восемьдесят. Не исключено, что он продиктовал их.
До своего явления на аукционе в Эшби бумаги, бережно завернутые в промасленную ткань, оставались нетронутыми в течение более полувека, лежа в коробке из-под чая. Из переписки, найденной в первом пакете, можно сделать вывод, что мемуары были обнаружены родственниками великого солдата в 1915-м, уже после его смерти, и эта находка повергла их в ужас. Все единодушно высказались против публикации автобиографии члена их семьи по причинам, которые станут понятны любому, кто пожелает ознакомиться с текстом этих мемуаров. Удивление вызывает лишь тот факт, что рукопись не была уничтожена.
К счастью, она сохранилась, и ниже следует содержимое первого пакета, охватывающего ранние приключения Флэшмена. У меня нет причин сомневаться, что это совершенно правдивый рассказ: там, где Флэшмен касается исторических фактов, он почти всегда исключительно точен, а насчет более личных моментов читатель сам вправе судить, верить ему или нет.
Мистер Пэджет Моррисон, будучи поставлен в известность о моем интересе к этой и последующим частям мемуаров, попросил меня отредактировать их. Впрочем, за исключением ряда мелких орфографических ошибок, «Записки» не требовали какой-либо особой редакции. Флэшмен в гораздо большей степени, чем я, был наделен даром рассказчика, и моя роль свелась лишь к добавлению нескольких исторических примечаний и комментариев.
Цитата из книги «Школьные годы Тома Брауна», наклеенная на верхнюю страницу пакета, была, очевидно, вырезана из первого издания, вышедшего в 1856 году.
...Дж. М. Ф.
...
ФЛЭШМЕН, Гарри Пэджет, бригадный генерал. Крест Виктории, кавалер ордена Бани, кавалер ордена Индийской империи, орден Почетного легиона, медаль Почета США, орден Чистоты и Правды Сан-Серафино IV степени.
Д. р. 5 мая 1822 г. Сын Г. Бакли Флэшмена, эсквайра из Эшби и достопочт. Алисии Пэджет. Образ.: Рагбискул. Жен. на Элспет Ренни Моррисон, дочери лорда Пэйсли; имеет сына и дочь.
Служил в Афганистане в 1841–1842 гг. (медали, благодарность Парламента); Крымская кампания (штаб); Сипайский мятеж (Лакноу и т. д., Крест Виктории); Китай, Восстание тайпинов. Служба в армии США: майор (юнионисты), 1862 г.; полковник штаба (конфедераты), 1863 г.
Сменил множество военных и гражданских профессий, в т. ч.: адъют. Его Величества Максимилиана, императора Мексики; воен. советн. Е. В. королевы Мадагаскара Ранавалуны; начштаба раджи Саравака; помощник шерифа (США). През. общества с ограниченной ответственностью «Флэшмен и Боттомли» (Батавия); директор Британской Опиумной Торговой компании; член попечительского совета Рагби-скул; почетный председатель Миссии по поддержке угнетенных женщин. Труды и публикации: «Дни и странствия солдата», «Между казаками и пушками», «Трактат против реформы армии».
Клубы: «Уайтс», «Юнайтед Сервис», «Блэкджек» (Батавия). Увлечения: восточные языки, рыбная ловля. Проживает: Гандамак-лодж, Эшби, Лестершир.
«Who's Who», ed. 1909
...
Как-то погожим летним вечером Флэшмен угощался джиновым пуншем в Браунсовере. Изрядно нагрузившись, он в приподнятом настроении отправился домой. По пути ему встретились двое приятелей, возвращавшихся из купальни. Флэшмен предложил им выпить по кружечке пива. Те согласились. Погода стояла жаркая, пить друзья хотели страшно, и вовсе не догадывались о количестве спиртного, уже принятого на борт Флэшменом. Неизбежным результатом встречи стало то, что Флэши нализался как свинья. Собутыльники попытались вести его, взявши под руки, но не тут-то было, тогда они наняли двух человек, чтобы нести Флэшмена на куске плетня. Внезапно на дороге показался один из школьных наставников, и приятели, естественно, дали деру. Бегство пробудило в ученом муже подозрения, а добрый ангел фагов надоумил его проверить, что же такое несли эти сорванцы; проверив, возмущенный профессор лично сопроводил носилки в школьный корпус, и директор, давно точивший зуб на Флэшмена, на следующее утро исключил разгильдяя.
Томас Хьюз «Школьные годы Тома Брауна»
I
Хьюз допустил неточность в одной существенной детали. Как вы могли прочитать в «Томе Брауне», меня выгнали из Рагби за пьянство, и это в принципе верно, но когда Хьюз полагает, что это стало следствием моего неосторожного употребления пива поверх пунша с джином, здесь он заблуждается. Даже в свои семнадцать я отлично знал, как смешивать напитки.
Я говорю это не чтобы оправдаться, а лишь в интересах восстановления истины. Рассказанная ниже история является исключительно правдивой, тут я изменил присущей мне в течение восьмидесяти лет привычке. Почему я так поступил? Когда человек достигает такого возраста, как я сейчас, и понимает, что его ждет, ему уже все равно. Я, как видите, не испытываю стыда, и никогда его не испытывал. У меня в избытке есть все то, что Общество считает достойным для нанесения на надгробной плите: рыцарское звание, Крест Виктории, высокий титул, даже слава. И вот, глядя на стоящий на моем столе портрет молодого офицера гусарского полка Кардигана — высокого, представительного и чертовски привлекательного, каким я был в те годы (даже Хьюз соглашается, что я был сильным, стройным и умел располагать к себе людей), — я говорю, что это портрет подлеца, лжеца, мошенника, вора и труса… ах, да, еще и подхалима. Обо всех этих качествах Хьюз так или иначе упоминал, и его описание совершенно правдиво, за исключением мелких деталей, подобных той, на которую я указал выше. Но автор больше стремился читать мораль, нежели сообщать факты.
Меня же интересуют именно факты. И хотя многие из них говорят не в мою пользу, они, смею вас уверить, точны.
Так что Хьюз ошибался, говоря, что якобы я ратовал за пиво. Это Спидикат заказал пиво, а я попросту влил его в глотку (поверх всех ранее принятых порций пунша с джином) прежде, чем сообразил, что делаю. Это и доконало меня. Я окончательно захмелел — «нализался как свинья», говорит Хьюз, и он совершенно прав, и когда приятели вывели меня из «Виноградной лозы», я уже едва держался на ногах. Друзья погрузили меня в импровизированный портшез, и тут вдруг появился преподаватель, и Спидикат, оправдывая свое имя, испарился. [Спидикат (англ. Speedicut) — т. е. «Быстрый, стремительный». — Здесь и далее примеч. Переводчика.] Я остался лежать, развалившись на сиденье, и подошедший учитель, естественно, заметил меня. Им оказался старый Рафтон, один из заведующих пансионом у Арнольда.
— Боже милосердный! — вскричал он. — Это же один из наших мальчиков, и он пьян!
Я еще способен был различить его вытаращенные, круглые, как ягоды крыжовника, глаза и седые бакенбарды. Он попытался поднять меня, но с таким же успехом мог попытаться оживить труп. Я только лежал и хихикал. В конце концов он вышел из терпения, замолотил по сиденью тростью и закричал:
— Эй, носильщики! Берите-ка его, да несите в школу! Он предстанет за это перед директором!
И вот процессия, в которую входили старый Томас, носильщики и Рафтон, идущий последним и изрыгающий нравоучения по поводу греха неумеренности, доставила меня в лазарет, где я был переложен на койку для протрезвления. Это не заняло много времени, скажу вам, и, как только мои мысли немного прояснились, я стал размышлять о предстоящих событиях. Если вы читали Хьюза, то имеете представление о нашем директоре — докторе Арнольде. Он даже в лучшие времена не питал ко мне добрых чувств. Самое меньшее, на что я мог рассчитывать — порка перед всей школой. Уже одна эта мысль повергла меня в ужас, но сам Арнольд страшил меня еще больше.
Меня продержали в больнице пару часов, а потом пришел старый Томас и сказал, что директор хочет видеть меня. Я последовал за Томасом вниз по лестнице и через двор школьного корпуса, а фаги [Фаги (жарг. «прислужники, лакеи») — младшие ученики в английской привилегированной частной средней школе, выполнявшие поручения старшеклассников. Должны были будить старших по утрам, чистить им обувь и т. п.] выглядывали из-за углов и перешептывались между собой, что, мол, скотина Флэши таки попался. Томас постучал в дверь кабинета доктора, и возглас «Войдите!» прозвучал для меня, как скрип адских врат.
Доктор стоял перед камином, сложив руки за спиной, из-за чего фалды его фрака некрасиво оттопырились, и глядел на меня как турок на христианина. Глаза директора сверкали, что острия сабель, лицо было бледным, и на нем застыло то выражение омерзения, каковое он приберегал как раз для подобных случаев. Даже под воздействием не выветрившихся до конца паров спиртного я почувствовал в это мгновение такой страх, какого не испытывал никогда в жизни — а если вам приходилось скакать под артиллерийским огнем русских пушек под Балаклавой или дожидаться пыток в афганской темнице, как это было со мной, — то вы можете представить, что такое страх. Даже сейчас, когда этот человек вот уже лет шестьдесят как умер, я все еще чувствую себя неуютно, вспоминая о докторе Арнольде.
Но тогда он был жив. Да еще как. Директор помолчал с минуту, чтобы дать мне дозреть. А потом и говорит:
— Флэшмен, в жизни школьного учителя нередко бывают моменты, когда он должен принять решение, а после ему приходится спрашивать себя, правильно ли он поступил или совершил ошибку. Я сейчас принял решение, и впервые не сомневаюсь, что прав. Я наблюдал за тобой уже в течение нескольких лет, и чем дальше, тем более пристально. Ты оказываешь дурное влияние на школу. То, что ты — задира, я знал; то, что ты — лжец, давно подозревал; то, что ты — подлец и хам, боялся; но я не мог себе даже представить, что ты падешь так низко, сделавшись еще и пьяницей! Я искал в тебе хоть малейшие признаки исправления, хоть какие-то проблески благородства, хотя бы слабенькие лучики надежды на то, что мои старания в отношении тебя не прошли даром. И ничего не нашел. И вот — бесславный финал. Тебе есть, что сказать?
К этому моменту он довел меня до слез. Я пробормотал что-то насчет того, что весьма сожалею о случившемся.
— Если бы хоть на минуту, — сказал он, — я поверил бы, что ты действительно сожалеешь, если бы увидел в тебе признаки истинного раскаяния, то, может быть, поколебался, стоит ли предпринимать мне тот шаг, который я готов совершить, или нет. Но я слишком хорошо знаю тебя, Флэшмен. Ты покинешь Рагби завтра же.
Будь я способен трезво поразмыслить, то, наверное, пришел бы к выводу, что это не такая уж и плохая новость, но так как Арнольд напугал меня, я совсем потерял голову.
— Но сэр, — рыдая, залепетал я, — это же разобьет сердце моей матери!
Доктор побледнел, как привидение, заставив меня отпрянуть. Казалось, он был готов ударить меня.
— Бессовестная скотина! — заорал он (директор был мастак произносить подобные фразы). — Твоя мать умерла много лет назад, и ты смеешь марать ее имя, — имя, которое должно быть свято для тебя, — стараясь прикрыть им собственные грехи? Ты убил во мне последнюю искру жалости к тебе, Флэшмен!
— Мой отец…
— Твой отец, — оборвал Арнольд, — сам сообразит, как обойтись с тобой. И я сильно сомневаюсь, — добавляет он, бросив на меня выразительный взгляд, — что его сердце будет разбито.
Как вы можете догадаться, он знал кое-что о моем папаше и наверняка полагал, что мы с отцом два сапога — пара.
С минуту директор постоял, крутя пальцами сцепленных рук, а потом сказал уже совершенно другим тоном:
— Ты — жалкое создание, Флэшмен. Я разочаровался в тебе. Но даже тебе я могу сказать, что еще не все потеряно. Ты не можешь остаться здесь, но ты молод, Флэшмен, и у тебя все впереди. Хотя грехи твои черны, как смоль, они еще могут стать белыми, как снег. Ты пал очень низко, но еще можешь подняться…
У меня не слишком хорошая память на проповеди, а доктор всё продолжал бубнить в том же духе, как и положено старому набожному ханже, каковым он, в сущности, и являлся. Мне кажется, он был таким же ханжой, как и почти все его поколение. Или просто казался глупее, чем можно было подумать, когда растрачивал свое благочестие на меня. Как бы то ни было, сам Арнольд так этого никогда и не понял.
В завершение он напутствовал меня последним благонравным поучением насчет спасения через покаяние. В это, кстати, я никогда не верил. В свое время мне частенько приходилось каяться, и по серьезным причинам, вот только я никогда не был настолько глуп, чтобы придавать этому хоть какое-нибудь значение. Но я накрепко усвоил науку: никогда не плыви против течения, и поэтому не мешал ему читать проповедь, а когда он закончил, то я вышел из его кабинета гораздо более счастливым, чем вошел. Главное, что удалось избежать порки. Исключение же из Рагби меня не волновало. Мне там никогда не нравилось, и при мысли об изгнании я совершенно не испытывал должного как будто бы стыда. (Несколько лет назад меня пригласили в Рагби на вручение наград, и никто не вспомнил тогда о моем исключении. Это доказывает, что и сейчас все там такие же лицемеры, какими были во времена Арнольда. Я даже толкнул речь о храбрости и т. п.)
Я покинул школу на следующее утро: уехал в двуколке, уложив наверх свои вещи. Подозреваю, что картина моего отъезда доставила многим немалую радость. Уж фагам-то точно. В свое время я им устроил веселую жизнь. И представляете, кто ждал меня у ворот? Не кто иной, как этот крепыш Скороход Ист. [Скороход Ист — персонаж романа Т. Хьюза, один из младших школьников, которому не раз доставалось от Флэшмена. В конце концов Ист вместе с Томом Брауном задал Флэшмену хорошую трепку.] Сначала я решил, что тот пришел поиздеваться, но все обернулось по-другому. Он даже протянул мне руку.
— Сожалею, Флэшмен, — заявляет он.
Я спросил, о чем это он сожалеет, проклиная про себя его наглость.
— Сожалею, что тебя исключили, — отвечает Ист.
— Врешь ты все! — говорю я. — А сожаление свое засунь, куда подальше.
Он посмотрел на меня, развернулся на каблуках и ушел. Теперь-то я знаю, что был несправедлив к нему тогда. Бог знает почему, но его сожаление было искренним. У него не было причин любить меня, и на его месте я бы подбрасывал в воздух кепку и кричал «ура». Но он был добряком — одним из этих убежденных идиотов Арнольда, мужественным маленьким человечком, преисполненным, разумеется, всякой там добродетели, которую так обожают школьные учителя. Как он был дураком тогда, так и остался им двадцать лет спустя, когда умирал в пыли Канпура, с торчащим из спины сипайским штыком. Доблестный Скороход Ист! Вот и все, что получил он за свое благородство и хваленую добродетель.
II
Я решил не мешкать по дороге домой. Зная, что отец в Лондоне, мне хотелось как можно быстрее покончить с неприятной обязанностью и поставить его в известность о моем изгнании из Рагби. Поэтому, не дожидаясь багажа, я отправился в город верхом, наняв по случаю лошадь в «Джордже». Я принадлежу к людям, которые садятся в седло раньше, чем научатся ходить. Воистину, искусство наездника и способность с налету схватывать иностранные языки можно было назвать единственными дарами, доставшимися мне от рождения, и очень часто они оказывали мне хорошую службу.
Итак, я направился в город, ломая голову над тем, как отец воспримет «добрые» вести. Он был тот еще фрукт, «сатрап», как я его прозвал, и мы всегда подозрительно относились друг к другу. Папаша, понимаете ли, был внуком набоба. Старый Джек Флэшмен, сделав в Америке состояние на роме и рабах (не удивлюсь также, если он промышлял и пиратством), обзавелся имением в Лестершире, где мы с тех пор и обитаем. Но, несмотря на свои денежные мешки, Флэшмены так и не вышли в свет. «Поколения сменяли поколения, но дерюга по-прежнему просвечивалась под фраком, словно навоз под розовым кустом», как сказал Гревилль. [Сэр Фульк Гревилль, первый барон Брук (1554–1628) — поэт и государственный деятель Елизаветинской эпохи.] Иными словами, пока другие семьи набобов стремились перевести количество в качество, наша здесь ничего не достигла, потому что оказалась неспособна. Мой отец первым сделал выгодную партию, поскольку матушка моя была из Пэджетов, сидящих, как всем известно, одесную от Господа. Поэтому он приглядывал за тем, как я проявлю себя. До смерти матери мы виделись нечасто, поскольку отец проводил время в клубах или охотничьем домике — иногда лисы, но по большей части — женщины, — но после того как он овдовел в нем проснулся интерес к своему наследнику, и чем больше мы узнавали друг друга, тем сильнее становилось взаимное недоверие.
Полагаю, на свой манер он был неплохим малым, крепко сложенным и с огненным темпераментом, что не слишком скверно для сельского сквайра, имеющего достаточно денег, чтобы получить доступ в Вест-Энд. В молодые годы он даже заработал некую славу, выстояв несколько раундов против Крибба, хотя мне сдается, что Чемпион Том [Том Крибб (1781–1848) — знаменитый английский боксер, неоднократный чемпион Англии.] дрался не в полную силу, за что получил наличными. Полгода отец проводил в городе, полгода в деревне, содержал дорогой дом, но отошел от политики, оказавшись на ее задворках после Реформы. [Имеется в виду демократическая парламентская реформа 1832 г., ликвидировавшая многие избирательные округа, контролируемые местными землевладельцами, и таким образом затруднившая им прохождение в Парламент.] Что его занимало, так это бренди и зеленое сукно, да еще охота — как того, так и другого вида.
Так что я не с легким сердцем поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Освальд, дворецкий, поднял крик, увидев, кто стоит перед ним, и это привлекло прочих слуг — без сомнения, они чуяли скандал.
— Мой отец дома? — спросил я, подавая Освальду сюртук и развязывая шейный платок.
— Ваш батюшка? А как же, мистер Гарри! — вскричал Освальд, расплываясь в улыбке. — Он сейчас в салоне! — Он распахнул дверь и гаркнул:
— Мистер Гарри вернулся, сэр!
Отец, развалившись, лежал на канапе, но, увидев меня, вскочил. В руке он держал стакан, а лицо его полыхало краской, но и то и другое было столь привычным, что трудно было сказать, пьян он или нет. Поглядев на меня некоторое время, он таки поприветствовал своего отпрыска:
