Усилием воли я сосредоточиваюсь на бессмысленном диалоге: задаю вопросы и старательно делаю вид, что беспокоюсь, как меня примут. Брюс тоже здесь: сидит в углу за своим ноутбуком и вносит в речь поправки, которые мы обсуждаем. Я вижу у себя на экране курсор с его именем: слова появляются и исчезают, как по волшебству. Интересно, он знает, что Рори меня бьет? Скорее всего. Между ними нет секретов.

— Тебя наверняка спросят о моей пресс-конференции, запланированной на следующую неделю, — предупреждает Рори, покончив с речью. — Ничего не отвечай. Улыбайся и переводи разговор на дела фонда.

Вокруг его возможного выдвижения в сенат уже поднялась шумиха: в газеты просочились слухи, и журналисты принялись на все лады их мусолить и вспоминать его мать.

В свое время Марджори Кук снискала себе славу искусного переговорщика, способного убедить самых твердолобых сенаторов из консервативной партии в необходимости либеральных послаблений. Поговаривали даже о борьбе за президентский пост — задолго до выдвижения Хиллари и Джеральдин Ферраро. Однако рак кишечника оборвал ее блистательную карьеру (и жизнь), когда Рори только поступил в колледж, навсегда поселив в его душе чувство неуверенности и обиды — гремучую смесь, которая детонировала всякий раз, когда кто-нибудь имел неосторожность при обсуждении его политических перспектив упомянуть имя Марджори.

— Конечно, — покорно соглашаюсь я, краем глаза наблюдая, как Брюс прячет ручки в ящик стола и убирает ноутбук в сумку, чтобы забрать с собой.

Когда он уходит, Рори откидывается на спинку кресла и кладет ногу на ногу.

— Как прошел день?

— Хорошо.

Из-за нервов я слегка шевелю левой ногой. Он замечает это и недоуменно поднимает бровь. Я вдавливаю пятку в ковер, стараясь выглядеть спокойной.

— Сегодня у тебя была встреча в Центре по распространению грамотности?

Он смотрит на меня в упор. Галстук ослаблен, руки властно сложены. Мы в двух шагах друг от друга, но мне кажется, будто между нами пропасть. А ведь я любила его когда-то. Морщинки, лучами разбегающиеся от его глаз, напоминают о былом счастье, смехе и радости, — увы, это не единственные следы нашего прошлого, есть там и линии, оставленные яростью, гневом и злобой, которые столько раз оборачивались неконтролируемой жестокостью, что стерли из моей памяти все хорошее.

— Да, — говорю я, — через восемь месяцев начнется ежегодная кампания по сбору средств. Даниэлла составит отчет и пришлет тебе завтра. Я буду вести «тихий» аукцион.

— Что-то еще?

Он говорит спокойно, но я замечаю напряжение в его позе, в положении его плеч. Я чувствую опасность. Годы жизни с тираном научили меня быть осторожной.

— Кажется, все.

— Ясно, — бросает он и делает глубокий вдох, словно собираясь с мыслями. — Закрой, пожалуйста, дверь.

Я встаю. Меня мутит от страха — неужели он знает? Ноги подкашиваются, я стараюсь не поддаваться панике. У меня нет права на ошибку. Возвращаюсь и делаю вид, что готова внимательно его слушать, хотя и несколько удивлена. Рори молчит, поэтому я начинаю первой:

— Все в порядке?

— Принимаешь меня за идиота? — чеканит он ледяным тоном.

Я цепенею. Как же так? Он нашел одежду? Заметил, что я откладываю деньги? Узнал о Петре? В какой момент я совершила ошибку? С трудом сдерживаюсь, чтобы не выбежать из комнаты — скорее прочь от него. Из этого дома. Из этой тюрьмы.

С нечеловеческим усилием беру себя в руки и отворачиваюсь к темнеющим окнам, в которых отражается комната и мы в ней.

— О чем ты? — пытаюсь изобразить недоумение.

— Мне известно, что сегодня ты снова опоздала. Могу я узнать причину?

Медленно выдыхаю.

— Занималась спортом.

— Твой зал меньше чем в полумиле от Центра.

Рори снимает очки и откидывается на спинку кресла. Мне не видно его лица, оно теряется в темноте, за пределами света настольной лампы.

— У тебя есть какие-то секреты от меня?

— Ну что ты! — Я стараюсь говорить как можно мягче и ласковее, чтобы не дать его гневу распалиться. — Просто решила сходить на занятие, которое начинается в полтретьего.

— С кем?

— Что ты имеешь в виду? Кто инструктор?

— Прекрати строить из себя дурочку! — взрывается он. — Ты постоянно или собираешься в спортзал, или возвращаешься из него. Каждый день туда ходишь. Говори, кто он! Твой тренер? Надо же опуститься до такой пошлости…

— У меня нет тренера, — честно отвечаю я, но отчего-то во рту пересыхает. — Занимаюсь сама на беговой дорожке, на силовых, иногда на велотренажере, а после тренировки иду в сауну, чтобы мышцы не болели. И все.

Я стараюсь говорить спокойно. Меня выдают руки — напряженные, стиснутые, словно в ожидании удара. Он замечает это, встает, подходит и садится рядом.

— У нас много работы, Клэр. Со следующей недели к нам будут прикованы все взгляды. Не должно быть никаких скандальных историй.

Он смотрит на меня и отхлебывает виски. Я собираю волю в кулак, чтобы убедительно произнести последнюю реплику:

— Тебе не о чем беспокоиться.

Рори наклоняется и целует меня в губы.

— Рад это слышать, дорогая, — шепчет он.

* * *

В кровать Рори укладывается только в одиннадцать. Я притворяюсь спящей. Тихо лежу и слушаю, как его дыхание становится медленней и глубже. Я не тороплюсь. Я жду. В час ночи, когда он крепко засыпает, аккуратно выбираюсь из кровати — закончить последние приготовления. Снимаю с зарядки его телефон и выскальзываю в темный коридор: нельзя допустить, чтобы случайный ночной звонок или сообщение разбудили мужа.

Дом, в котором мы живем, обставлен с откровенной роскошью: от него так и несет большими деньгами и родовым чванством. Я осторожно ступаю босыми ногами по паркетному полу и мягким коврам. Мне и раньше случалось бродить вот так ночью по этой роскошной тюрьме; только когда все спят, я чувствую себя здесь хозяйкой. Удивительно, но теперь, шагая по знакомым комнатам, обставленным с показным шиком, я ощущаю внезапную грусть — вовсе не из-за того, что мне предстоит все это потерять, оно и так мне никогда не принадлежало. Это скорбь по самой себе, по своим мечтам о счастливой жизни. Наши мечты — как живые существа: мы лелеем их, живем с ними и оплакиваем их, когда они умирают.

Огромные окна гостиной выходят на престижную Пятую авеню. Я прохожу мимо кабинета Даниэллы. Интересно, как она отреагирует на мое исчезновение? Будет оправдываться перед Рори по поводу того, что вовремя не заметила признаков надвигающейся беды? Или наоборот, пожалеет, что не протянула мне руки помощи, когда была возможность?

А вот и мой кабинет — небольшая темная комната в конце узкого коридора, с огромным письменным столом красного дерева и толстым турецким ковром (не удивлюсь, если он стоит дороже, чем целый дом, в котором мы когда-то жили с матерью). С завтрашнего дня в моей новой жизни не будет мебели за сотни тысяч долларов, зато я сама выберу цвет для стен и куплю много комнатных растений, которые надо поливать и пересаживать. У меня будут разномастные тарелки, и уж конечно я не стану менять весь набор, если разобьется один бокал.

Я в тревоге оглядываюсь, словно ожидая, что меня вот-вот застанут, поймают, прочтут мои мысли и разгадают планы. Напряженно вслушиваюсь в тишину спящего дома, не раздадутся ли там, наверху, тяжелые шаги. Нет, все спокойно: меня никто не преследует, и единственный шум в ночном безмолвии — испуганный стук моего собственного сердца.

Подхожу к столу и достаю из верхнего ящика флешку, которую я использовала раньше, до того, как Рори настоял, чтобы все перешли на общие документы. С фотографии на стене мне улыбаются мама и Вайолет. Тогда мы жили все вместе — мне еще только предстояло поступить в колледж, встретить Рори, покинуть семью.

— Все, девочки, собираемся и едем на пикник, — заявила мама однажды субботним утром, появившись в дверях кухни.

Мы с Вайолет валялись на диване, смотрели не отрываясь «Сумеречную зону» и, естественно, выбираться никуда не хотели, однако мама была непреклонна.

— Клэр скоро уедет. Пока есть возможность, надо провести выходные вместе.

Сестра хмуро глянула на меня — она все еще злилась из-за того, что я предпочла Нью-Йорк местному колледжу.

— Хватит сидеть дома! Поехали!

А три года спустя их не стало.

Я звонила маме буквально за час до трагедии. Мы перекинулись парой слов. Мама сказала, что они торопятся — хотят съездить в пиццерию, и обещала перезвонить, как только вернутся домой. У меня до сих пор звучит в голове ее голос. Если бы я задержала ее, не стала бы класть трубку, может, все бы обошлось и мама с сестрой до сих пор были бы живы… Или наоборот, если бы я тогда не позвонила, они бы успели проскочить перекресток раньше, чем на него выскочил тот пьяный придурок.

Сколько раз я представляла себе, как еду с ними. По стеклу шаркают дворники, мы смеемся, мама подпевает радио, Вайолет ворчит и просит ее замолчать. И вдруг визг тормозов, удар, грохот разбитого стекла и скрежет металла. А потом — тишина.

* * *

Я не могу оторвать взгляда от снимка. Вайолет там всего восемь лет (и никогда уже не исполнится больше). Она сидит на заборе и хохочет — такая веселая и беззаботная. Живая. Мама стоит поодаль и улыбается. Фотография — все, что у меня осталось от родных, но даже ее взять с собой я не могу, иначе вызову подозрения. Мне вновь приходится их покинуть…