Вошла пышногрудая горничная, задернула шторы, поправила полено в камине, утешила его негромким «Verra-verra». Когда она вышла, Арчер встал и начал ходить из угла в угол. Сколько можно ждать? Это становится попросту глупо! А если он неверно понял мадам Оленска? Возможно, и не было никакого приглашения?

За окном вдруг послышался стук копыт; лошадь ходко шла, копыта звонко били по булыжной мостовой, и звук этот на тихой улице разносился далеко и был четок и явственен. Возле дома копыта смолкли, и он услышал, как хлопнула дверца экипажа. Раздвинув шторы, он выглянул в сгущавшиеся сумерки. Напротив окна был уличный фонарь, и падавший от него свет позволил разглядеть небольшой и ладный, влекомый сильным чалым конем английский экипаж Джулиуса Бофорта и самого банкира, который, спрыгнув, подавал руку мадам Оленска.

Держа шляпу в руке, Бофорт что-то сказал даме, но, получив, видимо, отрицательный ответ, пожал ей руку и вспрыгнул обратно в экипаж, в то время как она направилась к крыльцу.

Войдя в гостиную и увидев в ней Арчера, она не выказала удивления. Вообще удивление казалось чувством, менее всего ей свойственным.

— Как вам мой забавный домик? — спросила она. — Мне-то он просто раем видится!

Говоря, она развязывала ленты маленькой бархатной шляпки и, скинув ее вместе с манто, теперь стояла в раздумье, глядя на Арчера.

— Вы чудесно здесь все устроили, — ответил ей он, сам чувствуя банальность такого ответа, но оставаясь в рамках банальности из-за неодолимого желания говорить просто и в то же время внушительно.

— О, это убогое местечко. Мои родные презирают его. Но, по крайней мере, дом мой не так мрачен, как у Вандерлиденов.

Ее слова поразили его ударом молнии, ибо мало нашлось бы бунтарей, что посмели бы назвать величественный дом Вандерлиденов мрачным. Удостоившихся войти под его своды пробирала дрожь, но все они дружно называли его красивым. И вдруг — нежданная радость — она словесно выразила то, что у всех вызывало дрожь.

— Все, что вы здесь сделали, просто восхитительно, — повторил он.

— Я люблю этот домик, — призналась она, — но, наверно, особенно мил мне он тем, что в нем я здесь, на моей родине, в родном моем городе и что в нем я одна.

Она говорила так тихо, что последнюю фразу он едва ли не угадал и, тем не менее смущенно, неуклюже поспешил подхватить:

— Вы так любите одиночество?

— Да, пока его скрашивают мне мои друзья.

Сев у огня, она сказала:

— Настасия скоро принесет чай — и, показав глазами на кресло, тем самым, разрешая ему вновь усесться там, добавила: — Вижу, вы уже нашли, где примоститься.

Она откинулась на спинку кресла и, сложив руки на затылке, полуприкрыв веки, стала глядеть на огонь:

— Это мой любимый час в сутках. А вам он как, нравится?

Вспомнив о достоинстве, он счел нужным сказать:

— Боюсь, вы не слишком-то следили за часами. Должно быть, это общество Бофорта так вас увлекло.

Казалось, такое предположение ее позабавило. Она усмехнулась:

— А что… вам долго пришлось ждать, да? Мистер Бофорт возил меня посмотреть несколько домов, потому что, похоже, этот мне придется оставить.

И, словно позабыв и о Бофорте, и о нем, она продолжала:

— Ни в одном городе, где я бывала, нет такого предубеждения против жизни в quartiers excentriques  [ В необычном месте (фр.).]. Какая разница, где жить? Мне говорили, что эта улица — место вполне приличное.

— Но немодное.

— Модное! Вы все помешаны на моде! Почему бы не создавать ее самим? Но, наверно, я слишком долго жила независимо от окружающих, по крайней мере, сейчас мне хочется быть как все и жить, как живут здесь все другие — окруженная заботой и в безопасности.

Он был тронут, как и в вечер накануне, когда она признавалась, что нуждается в руководстве.

— Наверно, ваши друзья очень стараются окружить вас заботой. А что до безопасности, то тут с Нью-Йорком ничто не сравнится! — сказал он, кинув блестку сарказма.

— Ведь правда же это так? Это ж чувствуется! — воскликнула она, не распознав сарказма. — Жить здесь — это как… как будто ты маленькая девочка и тебе устроили праздник, потому что ты хорошо себя вела и сделала все уроки.

Она не имела в виду ничего дурного, но при всей эффектности аналогия ему не понравилась. Сам он был не прочь говорить о Нью-Йорке в шутливом тоне, но не терпел этого у других. И неужели ей невдомек, как велика мощь этой страшной машины, к вращению которой она теперь причастна, неужели не понимает, что машина эта чуть было ее не раздавила? Ужин у Минготов, кое-как и с невероятным усилием склепанный, должен был дать ей почувствовать всю опасность ситуации, но либо она и вовсе не ощутила близившейся катастрофы, либо все предчувствия затмил триумф на вечере у Вандерлиденов. Арчер склонялся к первой версии: ему казалось, что ее представление о Нью-Йорке абстрактно и обобщенно, и это его раздражало и злило.

— Прошлым вечером весь Нью-Йорк был к вашим услугам. Вандерлидены ничего не делают наполовину.

— Да, и как они добры! Какой чудесный вечер они устроили! И все им такое уважение оказывали!

Подобные оценки мало подходили к случаю. Она говорила так, будто это касалось какой-нибудь старой миссис Ланнинг, пригласившей к себе попить чайку!

— Вандерлидены, — сказал Арчер, сам чувствуя напыщенность своих слов, — пользуются огромным вниманием в нью-йоркском обществе. К сожалению, из-за нездоровья миссис Вандерлиден принимают они у себя очень редко.

Она расцепила свои сцепленные на затылке руки и устремила на него задумчивый взгляд.

— Так, может быть, причина в этом?

— Причина?..

— Их влиятельность. Почему из-за нее они и держатся отчужденно.

Слегка покраснев, он взглянул на нее и вдруг понял всю проницательность ее оценки. Легким ударом она припечатала Вандерлиденов, припечатала и сокрушила. И он радостно согласился принести их в жертву.

Вошла Настасия с подносом, на котором был чай в японских чашечках без ручек и какие-то прикрытые крышками мисочки. Поднос был поставлен на низкий столик.

— Объясняйте мне такого рода вещи, я же должна их знать, а вы можете мне рассказать о них, — продолжала мадам Оленска, наклонившись к нему, чтобы передать чашку.

— Пока что это вы мне все объясняете, раскрываете мне глаза на вещи, такие мне привычные и знакомые, что я уже перестал их воспринимать.

Отцепив от одного из браслетов маленький золотой портсигар и взяв себе одну папиросу, она протянула портсигар Арчеру. На каминной полке лежали жгуты, чтобы закурить.

— Ах, ну, стало быть, мы оба можем помочь друг другу. Только мне помощи требуется больше, вы должны научить меня, как себя вести.

У него на языке вертелось: «Не разъезжать по улицам с Бофортом», но его так влекла к себе, так притягивала сама атмосфера этой комнаты, атмосфера, созданная ею и с нею связанная, что посоветовать ей подобное было б неуместно — все равно, как покупающему розовое масло в Самарканде вдруг предложить вспомнить о нью-йоркской зиме и обзавестись теплыми резиновыми ботами. Нью-Йорк казался бесконечно дальше Самарканда, и если они и вправду намерены помочь друг другу, первое слово должно быть за ней: это ей следует научить его видеть Нью-Йорк беспристрастными глазами. При таком способе видения, словно с неправильной стороны бинокля, Нью-Йорк выглядел маленьким и далеким, и это вызывало досаду и огорчало. Но если глядеть из Самарканда — ничего страшного.

— Найдется множество людей, готовых обучать вас, как себя вести, — сказал он, чувствуя смутную ревность.

— О, вы про тетушек моих? И про милую мою бабушку? — Она помолчала, обдумывая ответ. Идея, казалось, не вызвала у нее особого энтузиазма. — Они все немного обижены на меня, что я вроде как сторонюсь их. Бедная бабушка в особенности обижена. Она хотела бы, чтоб я была при ней, а мне захотелось свободы.

На него произвела впечатление легкость, с какой она говорила о великой, страшной Кэтрин. Обстоятельства, заставившие мадам Оленска жаждать свободы даже ценой одиночества, по-видимому, были столь печальны, что вызывали у него сострадание. Но при этом его грызло неприятное воспоминание о Бофорте.

— Думаю, я понял ваши чувства, — сказал он. — И все же я считаю, что родные смогли бы давать вам советы, объяснять, что к чему, и направлять вас по верному пути.

Она подняла свои тонкие черные брови.

— Разве Нью-Йорк — такой уж лабиринт? Мне он, наоборот, всегда казался прямым, как… как Пятая авеню, и все эти пересекающие ее улицы — сплошь под номерами. — Казалось, она заметила, что слова ее вызвали у него легкое неодобрение, и поспешила прибавить, улыбнувшись так, что лицо ее стало непередаваемо прелестным: — Если б вы только знали, как я люблю в нем именно это, эту прямоту, четкость и на всем честные, ясные таблички с обозначениями!

— Обозначить можно все, но не всех, — не упустил случая ввернуть Арчер.

— Наверно, я склонна все упрощать. Остерегите меня, когда заметите. — Оторвавшись от огня, она перевела взгляд на него. — Здесь только двое из всех, кто, по-моему, меня понимает и, значит, может мне все разъяснить: вы и мистер Бофорт.