Эдит Уортон

Риф, или Там, где разбивается счастье

Книга I

I

«Непредвиденные затруднения. Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай. Анна».

От вокзала Чаринг-Кросс и до самого Дувра колеса поезда выстукивали Джорджу Дарроу текст телеграммы, иронически варьируя на все лады банальные слова: то торопливым треском, похожим на беглый ружейный огонь, то по одному, медленно и холодно роняя их в его сознание, то тряся, перемешивая и бросая, как кости в некой игре злобных богов; и сейчас, когда он вышел из купе и стоял, глядя на открытую всем ветрам платформу и бурное море за ней, они летели на него будто с гребней волн, кололи и слепили со свежей издевательской яростью.

«Непредвиденные затруднения. Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай. Анна».

Она отделалась от него в самый последний момент, причем уже во второй раз, — отделалась со всей своей милой рассудительностью и под одним из обычных «удобных» предлогов: он был уверен, что нынешний предлог, как и прежний (приезд вдовы дяди ее мужа), был «уважительным»! Но именно эта уверенность и приводила его в уныние. При ее трезвом подходе к их ситуации, думать, что после двенадцати лет разлуки она встретила его с какой-то особой теплотой, можно было только с иронией.

Спустя столько лет они вновь встретились месяца три назад в Лондоне, на обеде в американском посольстве, и, когда она заметила его, ее улыбка расцвела, как алая роза на вдовьем трауре. Он еще чувствовал волнение, охватившее его, когда среди стереотипных лиц на обедах этого сезона случайно увидел ее нежданное лицо с темными волосами над печальными глазами; глазами, разрез которых и прятавшуюся в них тень, помнившиеся в мельчайших подробностях, узнал так же мгновенно, как, прожив полжизни, узнавал детали комнаты, где играл, будучи ребенком. И когда она привлекла его внимание среди толпы в плюмажах и орденах, стройная, одинокая и непохожая на остальных, он, едва их взгляды встретились, почувствовал, что для нее он так же резко выделяется среди присутствующих. Это, и даже больше, сказала ему ее улыбка; сказала не просто «помню», но: «Помню то, что помнишь ты», почти как если бы ее воспоминание оживило его память, а ее взгляд вернул воскресшему мгновению утреннюю яркость. И конечно, когда растерянная супруга посла, воскликнув: «О, так вы знакомы с миссис Лит?! Превосходно, а то генерал Фарнем меня подвел», махнула им обоим, чтобы они шли в столовую, Дарроу отчетливо почувствовал легкое прикосновение к своей руке, прикосновение едва ощутимое, но явно подчеркивающее сказанное:

— Разве не удивительно?.. В Лондоне… в разгар сезона… в толпе?

Пустяк для большинства женщин, но таково было свойство миссис Лит, что всякий жест, всякое произнесенное ею слово были полны значения. Даже в прежние времена, когда она еще была вдумчивой девушкой с грустными глазами, ее легкие прикосновения редко не несли в себе какого-то смысла, и Дарроу, вновь повстречав ее, немедленно почувствовал, насколько тоньше и уверенней стала она пользоваться этим инструментом выражения своих чувств.

Тот вечер, проведенный вместе, был долгим подтверждением этого ощущения. Она застенчиво, однако откровенно поведала о том, что произошло с ней за все эти годы, в которые им по странному стечению обстоятельств не удалось встретиться. О том, что вышла замуж на Фрейзера Лита, о последующей жизни во Франции, где мать супруга, оставшись вдовой, когда тот был совсем юн, вышла замуж вторично, за маркиза де Шантеля, и где частью в результате этого второго союза сыну пришлось рано привыкать к самостоятельности. А еще, со всем пылом любви, — о своей маленькой дочке, Эффи, которой было сейчас девять лет, и почти с такой же нежностью — об Оуэне Лите, чудесном умном пасынке, забота о котором после смерти мужа легла на ее плечи…

Носильщик, споткнувшийся о сумки Дарроу, разозлился, что он перегораживает платформу, торчит на самой дороге со своим скарбом.

— На переправу, сэр?

На переправу? Он и в самом деле не был уверен в этом, но, поскольку более сильно его никуда не влекло, последовал за носильщиком к багажному вагону, указал на свои вещи и двинулся за ним к спуску с платформы. Преодолевая яростный напор ветра, толкавшего его, воздвигавшего перед ним прозрачную стену, он вновь почувствовал, в каком издевательском положении находится.

— Скверная погодка для переправы, — бросил ему через плечо носильщик, когда они пробивались по узкой тропинке к причалу.

Действительно скверная, но, к счастью, оказалось, что Дарроу нет абсолютно никакой причины переправляться через Ла-Манш.

Пока он, борясь с ветром, шел позади своего багажа, мысли его вернулись на проторенную дорожку. Он раз или два случайно сталкивался с человеком, которого Анна Саммерс предпочла ему, и теперь, встретив ее снова, пытался представить себе ее жизнь в браке. Ее муж произвел на него впечатление типического американца: не совсем ясно, то ли он живет в Европе для того, чтобы заниматься искусством, то ли занимается искусством, чтобы иметь повод жить в Европе. Искусством, которое выбрал для себя мистер Лит, было искусство акварельной живописи, но в ней он упражнялся тишком, почти тайно, с презрением светского человека ко всему, что граничит с профессией, тогда как более открыто посвящал себя коллекционированию эмалевых табакерок. Он был светловолос и прекрасно одет, выделялся осанкой благодаря прямой спине, тонким носом и привычкой смотреть с легким отвращением — и разве не имел он на то основания в мире, где с каждым днем становится все труднее найти подлинную табакерку и рынок наводнен отвратительными подделками?

Дарроу часто спрашивал себя, что могло быть общего между мистером Литом и его женой. Теперь он пришел к заключению, что, по-видимому, ничего. В словах миссис Лит не проскальзывало даже намека на то, что муж не оправдал ее надежд; но само молчание на этот счет выдало ее. Она говорила о нем с бесстрастной серьезностью, словно тот был персонажем романа или исторической фигурой, и то, что она говорила, казалось заученным и самой ей слегка надоевшим от повторения. Это обстоятельство в огромной степени усилило впечатление Дарроу, что встреча с ним не оставила следа от лет, в которые они не виделись. Та, которая была уклончивой и неприступной, неожиданно стала общительной и доброй: открыла двери в свое прошлое и молчаливо предоставила ему делать выводы. Как результат, он попрощался с ней, чувствуя себя человеком выделенным, избранным, которому она доверила нечто дорогое. Она подарила ему свою радость от их встречи, откровенно предоставила ему возможность действовать, как он хотел, и искренность ее жеста удвоила прелесть этого дара.

Следующая их встреча укрепила и углубила это впечатление. Несколькими днями позже они увидели друг друга в старинном загородном особняке, полном книг и картин, расположенном среди мирного пейзажа Южной Англии. Присутствие множества гостей, бесцельно и возбужденно бродящих по дому, лишь помогло паре держаться обособленно и испытывать (по крайней мере в воображении молодого человека) еще более глубокое чувство общности; и эти дни были для них подобием музыкальной прелюдии, когда инструменты, негромко играя, как будто сдерживают предстоящий вал звука.

Миссис Лит в этот раз была благосклонна не менее, чем в прошлый, однако ухитрилась дать ему понять: то, что с неизбежностью наступит, наступит не слишком скоро. Не то чтобы она показывала какие-то колебания на сей счет, скорее как будто не хотела пропустить хотя бы единую стадию постепенного повторного расцвета их близости.

Дарроу со своей стороны был согласен не торопиться, если она того желала. Ему вспомнилось, как однажды в Америке, когда она была еще девочкой, он поехал погостить у них за городом; ее не было в доме, когда он приехал, и миссис Саммерс посоветовала поискать ее в саду. В саду Анны не было, он увидел ее за его пределами, приближающейся по длинной тенистой тропинке. Не убыстряя шага, она улыбнулась и сделала ему знак подождать; и, очарованный игрой света и тени на ней, любуясь тем, как она медленно подходила к нему, он повиновался и стоял, не двигаясь с места. И теперь ему чудилось, что она идет к нему через годы, а свет и тень того воспоминания и новых надежд играют на ней, и каждый шаг являет разнообразие грации. Она не колебалась, не уклонялась; он знал, что она подойдет прямо к нему, но что-то в ее глазах говорило «подожди», и он снова повиновался и ждал.

На четвертый день непредвиденное событие опрокинуло все его расчеты. Вынужденная вернуться в город по случаю прибытия в Англию матери мужа, она лишила Дарроу шанса, на который он рассчитывал, и теперь он ругал себя медлительным растяпой. Тем не менее его разочарование смягчалось уверенностью, что они снова будут вместе прежде, чем она уедет во Францию, и больше того, увидятся в Лондоне. Однако обстановка изменилась под влиянием обстоятельств. Он не мог сказать, что она избегала его или была хотя бы чуть менее рада видеть, но она была с головой погружена в семейные дела, и, как он считал, предалась им с несколько излишней готовностью.

Как Дарроу вскоре стало ясно, маркизе де Шантель была свойственна та же мягкая тирания, что и покойному мистеру Литу, — некое подобие показного самоуничижения, перед которым сдавались все окружающие. Возможно, тень присутствия этой дамы — вездесущая даже во время ее кратких исчезновений — подавляла миссис Лит, заставляла ее молчать. Кроме того, озабоченность миссис Лит вызывал пасынок, которого вскоре после окончания Гарварда спасли от бурной любовной истории и который наконец, через несколько месяцев угрюмого ничегонеделанья, уступил настоятельному совету мачехи пройти дополнительный годичный курс обучения в Оксфорде. Она раз или два ездила проведать его, остальные ее дни были до предела заняты семейными делами: поисками, как она выразилась, «платьиц и гувернантки» для своей маленькой дочки, которую оставила во Франции, а в свободные часы она сопровождала свекровь в долгих походах по магазинам. Тем не менее, когда ей удавалось ненадолго вырваться на волю, у Дарроу был неизменный час, чтобы почувствовать, что она наслаждается покоем под защитой его преданности, отрешившись от всех дел; и в последний вечер, в театре, между тенью маркизы и ни о чем не подозревавшего Оуэна, у них произошел почти решающий разговор.

Сейчас, сквозь вой ветра в ушах, Дарроу слышалось насмешливое эхо ее телеграммы: «Непредвиденные затруднения». Он понимал, что при такой жизни, как у миссис Лит, одновременно столь упорядоченной и столь открытой, ничтожный пустяк может представляться значительным «затруднением». Однако, даже с поправкой — настолько беспристрастной, насколько позволяло его душевное состояние, — на пребывание под одной крышей со свекровью постоянно, а с пасынком периодически, ее судьба подразумевала оказывать им сотни мелких услуг, обыкновенно несовместных со свободой вдовства, и даже при этом трудно было не думать, что исключительная изобретательность, порожденная подобными условиями, поможет ей найти выход. Нет, каким бы ни было ее «объяснение», оно в данном случае могло быть всего лишь отговоркой — если не склоняться к менее лестной альтернативе, что тут сгодилась бы любая причина, дабы отсрочить его приезд! Несомненно, если ее столь радостное узнавание означало то, что он предполагал, она не могла во второй раз за несколько недель с такой покорностью примириться с крахом их планов — крахом, который, учитывая его служебные обязанности, мог отсрочить возможность увидеться на долгие месяцы, и она это знала.

«Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай». Тридцатого — а сегодня пятнадцатое! Две недели тому назад он вынужден был выслушивать ее упреки, будто какой-то лентяй, равнодушный к свиданиям, а не деятельный молодой дипломат, которому, чтобы ответить на ее зов, пришлось продираться сквозь сущие джунгли обязательств! «Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай». И все. Ни намека на извинение или сожаление, сколь угодно небрежного, ни малейшей попытки смягчить удар. Она не нуждалась в нем и выбрала простейший способ сказать об этом. Даже в первый миг раздражения его поразило, что, характерно, она не позаботилась придумать какую-нибудь правдивую причину. Моральными соображениями она себя явно не утруждает!

«Если бы я попросил ее руки, она отказала бы мне в той же манере. Но, слава богу, я этого не сделал!» — размышлял он.

В этих мыслях, которые преследовали его всю дорогу из Лондона, ирония достигла высшей точки, когда он оказался в толпе на причале. Воспоминания не успокоили его, но, если бы миссис Лит достало предусмотрительности, он бы сидел в эту штормовую погоду под вечер отвратительного майского дня у пылающего камина в Лондоне, вместо того чтобы дрожать от холода среди унылого человеческого стада на пристани. Допуская традиционное право женского пола на переменчивость, она могла хотя бы известить его, послав телеграмму прямо на его адрес. Но несмотря на то что они обменивались письмами, она, несомненно, не записала его адрес, и запыхавшийся посыльный примчался из посольства и швырнул ее телеграмму в окно купе, когда поезд уже тронулся.

Да, он предоставил ей хорошую возможность узнать, где он живет; и это грустное доказательство ее равнодушия стало главной причиной обиды на нее и издевки над собой, когда он продирался сквозь толпу. На середине пристани тычок зонтом усилил его раздражение, вызванное начавшимся дождем. Узкий проход мгновенно превратился в место схватки лезущих вперед, наклоняющихся, крутящихся матерчатых куполов. С дождем покрепчал и ветер, и спешащие бедняги, подвергшиеся двойной напасти, срывали свою злость на соседях за бесполезностью клясть стихию.

Дарроу, которого здоровое жизнелюбие сделало вообще хорошим путешественником, терпимо относящимся к человеческому роду, чувствовал смутное возмущение этой сумбурной толкотней. Казалось, все люди вокруг видят его насквозь и знают, в каком он состоянии; казалось, они с презрением толкают и оттесняют его, как ничтожество, в которое он превратился. Казалось, их зонты и локти говорят: «Она тебя не хочет, не хочет, не хочет».

Он поспешно воскликнул, когда ему швырнули телеграмму в окно купе: «В любом случае назад я не поверну!» — словно посыльному доставило бы злобную радость видеть, как он выскакивает из вагона, а не продолжает путь в Париж! Теперь он понял нелепость своей клятвы и поблагодарил судьбу за то, что ему не было необходимости отдаваться на ярость волн за пределами гавани.

С этой мыслью он обернулся к носильщику, но из-за окружавших его мокрых зонтов подать тому знак было невозможно, и, понимая, что потерял носильщика из виду, он вскарабкался обратно на платформу. Когда он взбирался на нее, спускавшийся навстречу зонт зацепил его за ключицу; в следующий момент боковой ветер вывернул зонт наизнанку, и тот рванулся вверх, как воздушный змей, из беспомощной женской руки.

Дарроу поймал его, поправил вывернутые спицы и взглянул на открывшееся ему лицо.

— Подождите минутку, — сказал он, — вы не можете здесь оставаться.

При этих словах наплыв толпы внезапно толкнул хозяйку зонта на него. Дарроу, вытянув руки, удержал ее, и, устояв на ногах, она воскликнула:

— Боже мой, боже мой! Зонт — в клочья!

Ее лицо, свежее и разрумянившееся от дождя, пробудило в нем воспоминание: он видел его когда-то давно и в несколько несимпатичном окружении; но момент был неподходящий, чтобы проверять догадку, да и лицо было явно способно привлечь внимание само по себе.

Его обладательница, пытаясь удержать разорванный зонт, выронила сумку и пакеты.

— Только вчера купила его, и вот, пожалуйста, теперь он никуда не годится! — горевала она.

Такое сокрушительное отчаяние вызвало у Дарроу улыбку. Есть над чем подумать моралисту: вместе с такими катастрофами, как у него, человеческую природу все еще волнуют микроскопические неприятности!

— Хотите, возьмите мой! — крикнул он ей, словно желая перекричать бурю.

Предложение заставило молодую женщину взглянуть на него более внимательно.

— Ба, да это мистер Дарроу! — воскликнула она, а затем, просияв: — О, благодарю вас! Давайте укроемся под ним вдвоем, если вы не против.

Значит, она знает его, а он ее, но как и где они познакомились? Оставив выяснение этого вопроса на потом, он увлек ее в более защищенный от дождя угол и велел постоять там, пока не отыщет своего носильщика.

Когда он вернулся через несколько минут с найденным имуществом и известием, что пароход не отплывет, пока буря не уляжется, она ничуть не расстроилась.

— Раньше чем через два часа не отплывет? Какая удача — тогда я смогу отыскать свой кофр!

В обычных обстоятельствах Дарроу не слишком хотелось бы затевать приключение с молодой особой, потерявшей кофр, но в тот момент он был рад любому поводу чем-то занять себя. Даже если бы он решил сесть на ближайший поезд из Дувра обратно, все равно оставался томительный час ожидания, который нечем было заполнить, и естественным способом избавиться от скуки было провести время под одним зонтом с терпящей бедствие красоткой.

— Потеряли кофр? Позволите мне попытаться найти его?

Ему понравилось, что она не ответила обычным «ой, правда?». Вместо этого она со смехом поправила его:

— Не просто кофр, а мой кофр; другого у меня нет… — и оживленно добавила: — Вы бы сперва лучше проследили, как ваши вещи грузят на корабль.

Это заставило его ответить, будто обсуждение его планов придавало им определенность:

— Вообще-то, не уверен, что поплыву.

— Не уверены?

— Ну… возможно, не этим рейсом. — Он снова почувствовал, как им постепенно овладевает нерешительность. — Мне, может быть, придется вернуться в Лондон. Я… я жду… жду письма… — («Она примет меня за беглеца-растратчика», — подумалось ему.) — Но у меня есть масса времени, чтобы поискать ваш кофр.

Он подобрал свертки попутчицы и предложил ей взять его под руку, что позволило тесней прижать к себе под зонтом ее тоненькую фигурку; и когда вот так, вместе, они пробились обратно на платформу, качаясь под порывами ветра, как марионетки на ниточках, он продолжал гадать, где бы мог видеть ее? Он сразу различил в ней соотечественницу: маленький носик, мягкие краски и как бы эскизная тонкость черт лица, словно слегка размытый первоначально яркий акварельный портрет; вдобавок высокий приятный голос и оживленная жестикуляция. Она явно была американкой, но свойственная нации раскованность сдерживалась в ней плотным фильтром манер, — сложный продукт пытливого и переимчивого племени. Все это, однако, не помогло ему вспомнить, как ее зовут, поскольку именно подобные экземпляры нескончаемым потоком шли через посольство в Лондоне, а врезающаяся в память и неловкая американка встречалась все реже, в сравнении с безупречным типом.

Более, чем неспособность вспомнить, кто она такая, озадачивало связанное с ней стойкое ощущение какой-то неловкости, чего-то неприятного. Столь очаровательное видение в обрамлении каштановых волос и коричневой горжетки, лучась смотрящее на него, должно было бы пробуждать только приятные ассоциации, но все старания найти ее образу место в прошлом заканчивались тем тоскливым и смутно неприятным ощущением.