Она протянула ему ключ.

Он спустился вниз и предсказанные полчаса сражался с замком под озадаченным взглядом Джульетты и наблюдавшего за ним с порога с язвительной усмешкой шофера, который то и дело вежливо напоминал, как долго добираться до Милана. Наконец ключ повернулся, и Лэнсинг, с обломанными ногтями, весь потный, вытащил сигары и прошествовал с ними в пустынную гостиную. Большие букеты золотистых роз, срезанных им и Сюзи накануне, роняли лепестки на мраморный узор пола, бледные камелии плавали в высоких алебастровых вазах, стоящих между окнами, ветерок с озера веял неотступными ароматами сада. Никогда небольшой дом Стреффи так не походил на роскошное гнездышко. Лэнсинг положил коробки на столик и взбежал наверх собрать последние вещи. Когда он снова спустился вниз, жена, глаза которой сияли от удовольствия, сидела в наемной колеснице (вещи умело убраны в багажник), а Джульетта и садовник целовали ей руку и утирали безутешные слезы прощания.

«Любопытно, чем она их одарила?» — подумал он, прыгнув на сиденье рядом с ней, и авто помчало их мимо соловьиных зарослей к воротам.

IV

Вилла Чарли Стреффорда походила на птичье гнездо в розовом кусте. Палаццо Вандерлинов требовало более величественных аналогий.

Его обширность и великолепие казались Сюзи гнетущими. Высадка в полумраке у огромной мрачной лестницы, обед за тускло освещенным столом в зале под взглядами взирающих с потолка олимпийских богов, зябкий вечер в углу салона, где, должно быть, танцевали менуэты перед троном, — все это разительно отличалось от блаженной интимности Комо, как их неожиданное чувство разлада от душевного единения день еще назад.

Путешествие прошло очень весело: оба, Сюзи и Лэнсинг, слишком долго учились искусству сглаживать острые углы, так что им ничего не стоило не показывать друг другу огорчения от первой размолвки. Но в глубине души, невидимое, оставалось неприятное чувство; и сожаление оттого, что она была причиной этой размолвки, терзало грудь Сюзи, сидевшей в своей увешанной гобеленами спальне со сводчатым потолком, расчесывая волосы перед мутным зеркалом.

«Я думала, что мне нравится великолепие, но это уже слишком, какие-то нечеловеческие масштабы, — размышляла она, глядя на свою бледную руку, движущуюся в тусклой глубине зеркала. — Впрочем, Элли Вандерлин выше меня разве что на полдюйма, а уж чувства собственного достоинства в ней ничуть не больше моего… Может, оттого, что я ощущаю себя такой ужасно маленькой, дворец и кажется страшно огромным?»

Сюзи любила роскошь: среди окружающего великолепия она всегда чувствовала себя горделивой красавицей; она не помнила, чтобы прежде ее подавляло столь наглядное свидетельство богатства.

Она отложила щетку и оперлась подбородком о стиснутые ладони… Даже сейчас было совершенно непонятно, что побудило ее взять сигары. Она всегда глубоко признавала за достоинство свою врожденную щепетильность: когда мнение можно было обосновать, она вела себя необычайно свободно, но относительно вещей, о которых невозможно рассуждать логически, была странно упряма. И все же она взяла сигары Стреффи! Взяла — и в этом все дело, — взяла их для Ника, потому что желание доставить ему удовольствие, побаловать какими-то приятными, дорогими мелочами стало ее всепоглощающей заботой. Ради него она пошла на один из тех проступков, какие совершать ради себя считала неприемлемым; и поскольку он не сразу ощутил разницу, она не могла ему это объяснять.

Она со вздохом поднялась, тряхнула распущенными волосами и окинула взглядом огромную комнату, украшенную фресками. Горничная что-то говорила о письме, которое для нее оставила синьора; и действительно, оно лежало на бюро вместе с ее и Ника почтой; толстый конверт, надписанный детскими каракулями Эли и с подчеркнутым «Лично» в уголке.

«Наверное, черт возьми, что-то важное, она ведь так ненавидит писать», — задумалась Сюзи.

Потом надорвала конверт, и оттуда выпали четыре или пять писем, проштемпелеванных и скрепленных печатью. Все надписаны рукой Элли и адресованы Нельсону Вандерлину, эсквайру; на каждом в уголке стояла бледная надпись карандашом — номер и дата: одно, второе, третье, четвертое, с интервалом в неделю между датами.

— Господи!.. — ахнула она, все поняв.

Она упала в стоящее возле бюро кресло и долго глядела на пронумерованные письма. Между ними трепетал листок бумаги, исписанный почерком Элли, но она не притрагивалась к нему, прекрасно догадываясь, что там написано! Она, естественно, все знала о своей подруге, в отличие от бедного старины Нельсона. Но не могла вообразить, что Элли осмелится использовать ее таким образом. Невероятно… она и не представляла себе подобной низости… Кровь бросилась ей в лицо, она вскочила в гневе, готовая разорвать письма на мелкие клочки и швырнуть все в огонь.

В этот момент муж постучал в дверь между их комнатами; она сгребла письма и сунула их под блокнот промокательной бумаги.

— Ох, пожалуйста, не сейчас, дорогой, — откликнулась она. — Я еще не закончила разбирать вещи, тут у меня такой беспорядок. — Собрав бумаги и письма Ника, она подбежала к двери и сунула их ему через порог, одарив сияющей улыбкой. — Держи, это тебя развлечет.

Она вернулась к бюро, чувствуя слабость от стыда. Записка Элли валялась на полу: она нехотя наклонилась за ней, и одна за другой ожидаемые фразы набросились на нее.

«Долг платежом красен… Конечно, ты и Ник можете остаться на все лето… Платить вам ни за что не нужно — слуги получили распоряжение на сей счет… Если бы ты только была так добра и отправила эти письма сама… Это был мой единственный шанс за целую вечность; все тебе объясню при встрече. И самое позднее через месяц я вернусь за Клариссой…»

Сюзи поднесла письмо к лампе, чтобы удостовериться, правильно ли прочла фразу. За Клариссой! Значит, ребенок Элли здесь? Здесь, под одной крышей с ними, оставлен на их попечение? Она продолжила читать, кипя от ярости: «Бедняжка так радовалась, когда услышала, что ты приезжаешь. Я была вынуждена избавиться от ее отвратительной дерзкой воспитательницы, и, если бы не ты, девочка осталась бы совершенно одна среди множества слуг, которым я не слишком доверяю. Поэтому, умоляю, будь доброй с моим ребенком и прости, что оставляю ее на тебя. Она думает, что я уехала лечиться, и знает, что не должна говорить папе, что меня нет, потому что он только будет волноваться, подумав, что я больна. Ей совершенно спокойно можно доверять; ты увидишь, какой она умный ангел…» И дальше, в самом низу страницы, наискосок, в последнем постскриптуме: «Сюзи, дорогая, если хочешь ответить добром на добро, пусть твоим святым долгом будет никому ни о чем не говорить, даже Нику. И знаю, что могу рассчитывать, — ты же сотрешь номера с писем?»

Сюзи вскочила и швырнула записку миссис Вандерлин в огонь: потом медленно вернулась в кресло. У ее локтя лежали четыре роковых конверта, и теперь предстояло решить, что с ними делать.

Первой мыслью было уничтожить их немедленно — так она спасет и Элли, и себя. Но тогда ей придется завтра же съезжать, а это означает, что нужно в свою очередь известить Элли, чей адрес она напрасно искала в записке. Правда, возможно, нянька Клариссы знает, куда писать ее матери; вряд ли даже Элли могла уехать, не позаботившись о каком-то способе поддерживать связь со своим ребенком. Во всяком случае, этой ночью ничего уже не сделать, ничего, кроме как обдумывать детали их завтрашнего бегства и ломать голову над поиском нового приюта взамен того, от которого они отказывались. Сюзи не скрывала от себя, что очень рассчитывала на дом Вандерлинов на лето: такая возможность необычайно упрощала будущее. Она знала о щедрости Элли и была заранее уверена, что, пока они ее гости, единственное, что им придется оплачивать, — это изредка подарки слугам. А какая у них есть альтернатива? Она и Лэнсинг в бесконечных разговорах привыкли представлять, как проводят в праздности дни в лагуне, жаркие часы — на пляже Лидо, вечера, наполненные музыкой и мечтами, — на широком балконе над Джудеккой, и мысль, что придется отказаться от этих радостей и лишить их Ника, наполнила Сюзи яростью, еще более сильной оттого, что он сказал ей по секрету: когда они спокойно устроятся в Венеции, он «собирается писать книгу». В груди уже рождалась яростная решимость писательской жены защищать уединение мужа и облегчать его общение с музой. Это было отвратительно, просто отвратительно, что Элли Вандерлин заманила ее в такую ловушку!

Ну что же — ничего другого не остается, как откровенно рассказать обо всем Нику. Тривиальный случай с сигарами — сколь тривиальным он казался теперь! — продемонстрировал ей, каким Ник может быть твердым и бескомпромиссным. Она все расскажет ему утром, и они попытаются совместно найти выход: вера Сюзи в свою способность находить выход в любой ситуации была неистощима. Но тут она неожиданно вспомнила о заклинании миссис Вандерлин в конце ее записки: «Если хочешь ответить добром на добро, пусть твоим святым долгом будет ни слова не говорить Нику…»

Вот об этом как раз никто не имел права ее просить: если, собственно, слово «право» в какой-то степени применимо к этому клубку зол. Но факт остается фактом: что касается ответа добром на добро, она действительно была многим обязана Элли, и это первый случай, когда подруга требовала ответной платы. Больше того, Сюзи оказалась точно в таком же положении, как тогда, когда Урсула Джиллоу, пользуясь тем же доводом, обратилась к ней с просьбой отказаться от Ника Лэнсинга. Да, размышляла Сюзи, но Нельсон Вандерлин тоже был добр к ней; и щедрость Элли оплачивалась деньгами Нельсона… Своеобразное здание моральных правил Сюзи шаталось на своем основании, поскольку она искренне не знала, на что опереться честности среди такого множества предательств.

Сама глубина ее замешательства озадачивала Сюзи. Она и прежде оказывалась в «трудном положении», и несколько раз в таком, из которого действительно не было выхода! Оглядываясь на свое прошлое, она видела бесконечную сеть уступок и уловок. Но никогда прежде так остро не ощущала себя в ловушке, с кляпом во рту и связанной. Несколько неприятное чувство, оставленное эпизодом с сигарами, продолжало досаждать ей, а теперь еще это ужасное унижение наложилось на живую рану. Решительно за медовым месяцем у них начинался полынный…

Она глянула на дорожные часы с эмалью на своем туалетном столике — один из немногих свадебных подарков не в денежной форме, которые она согласилась принять, — и испугалась тому, что уже так поздно. Сейчас зайдет Ник; и неприятное ощущение в горле предупредило ее, что просто из-за нервозного состояния и раздраженности она может сболтнуть что-нибудь необдуманное. Старая привычка всегда быть настороже заставила ее еще раз оборотиться к зеркалу. Лицо бледное и измученное; быстро и умело придав ему с помощью косметики еще более утомленный вид, она пересекла покои и тихо открыла дверь в спальню мужа.

Он тоже сидел возле лампы, читая письмо, которое отложил, когда она вошла.

— Я очень устала, и голова ужасно болит, так что я пришла пожелать тебе доброй ночи.

Склонившись над ним через спинку стула, она положила руки ему на плечи. Он сжал ее ладони, но, когда откинул назад голову, чтобы улыбнуться ей, она уловила в его взгляде серьезное, почти отсутствующее выражение. Как будто впервые между их глазами опустилась тонкая вуаль.

— Мне так жаль, долгий день был для тебя, — рассеянно сказал он и прижался губами к ее рукам.

Судорожно сглотнув, она крепко обняла его и воскликнула:

— Ник! Прежде чем я уйду, ты должен дать честное слово, что понимаешь: я никогда бы не взяла сигар для себя!

Мгновение они одинаково серьезно смотрели друг на друга; затем обоих охватило неудержимое веселье, и взрыв хохота унес без остатка все терзания Сюзи.

Когда она проснулась наутро, солнце било между старыми парчовыми шторами и зайчики от ряби на Канале золотой мелюзгой роились на сводчатом потолке. Горничная только что поставила поднос на изящный инкрустированный столик возле кровати, и над подносом Сюзи увидела серьезное личико Клариссы Вандерлин. При виде маленькой девочки у Сюзи мгновенно развеялись последние остатки беспокойного сна.

Кларисса была маленькой для своих восьми лет: ее круглый подбородок едва доходил до чайного сервиза, а ясные карие глаза смотрели на Сюзи в просвет между корзинкой с тостами и чайной розой в старинной вазе венецианского стекла. Сюзи не видела ее два года, и за это время та, казалось, прошла путь от задумчивого ребенка до совершенно зрелой, опытной женщины. Девочка одобрительно смотрела на гостью матери.

— Я так рада вашему приезду, — произнесла она тоненьким приятным голоском. — Я вас очень люблю. Знаю, мне нельзя будет часто быть с вами; но вы хотя бы обращайте на меня внимание, хорошо?

— Обращать внимание! Да я на секунду не оставлю тебя без внимания, если будешь говорить такие приятные вещи! — засмеялась Сюзи и, потянувшись, привлекла к себе ребенка.

Кларисса улыбнулась и устроилась поудобней на шелковом покрывале:

— О, я знаю, что не должна всегда крутиться рядом, потому что вы молодожены; но не могли бы вы позаботиться, чтобы я могла постоянно кушать с вами?

— Как, бедняжка! Разве ты не всегда рядом?

— Не когда мама уезжает на это лечение. Слуги не всегда подчиняются мне: понимаете, я такая маленькая для своего возраста. Конечно, через несколько лет они будут вынуждены… даже если я не намного вырасту, — добавила она рассудительно. Протянула руку и коснулась нитки жемчуга на шее Сюзи. — Мелкий жемчуг, но очень хороший. Наверно, другие вы не берете с собой, когда отправляетесь в путешествие?

— Другие? Помилуй бог! У меня нет никаких других — и, вероятно, никогда не будет.

— Нет другого ожерелья?

— Вообще никаких других драгоценностей.

Кларисса внимательно посмотрела на нее.

— Это действительно правда? — спросила она, словно не представляла, что такое может быть.

— Ужасная правда, — призналась Сюзи. — Но, думаю, я тем не менее смогу заставить слуг подчиняться.

Этот вопрос, казалось, уже потерял интерес для Клариссы, которая продолжала очень серьезно изучать гостью.

— Вам пришлось расстаться со всеми вашими драгоценностями, когда вы развелись?

— Развелась?.. — Сюзи откинулась головой на подушки и засмеялась. — Что такое пришло тебе в голову? Ты разве не помнишь, что я даже не была замужем, когда ты видела меня в последний раз?

— Да, помню. Но это было два года назад. — Девочка обняла Сюзи за шею и нежно прижалась к ней. — Тогда, значит, вскоре собираешься? Обещаю, что никому не скажу, если не хочешь, чтобы об этом знали.

— Разводиться? Разумеется, нет! Почему тебе пришло такое в голову?

— Потому что вид у вас ужасно счастливый, — просто ответила Кларисса Вандерлин.

V

Это был довольно незначительный знак, но Сюзи отметила его про себя: в то первое утро в Венеции Ник вышел из дому, предварительно не зайдя к ней, чего прежде не бывало. Она долго оставалась в постели, болтая с Клариссой и ожидая, что дверь вот-вот откроется и появится муж; и когда, после ухода ребенка, вскочила и заглянула в комнату Ника, то увидела, что комната пуста, а короткая записка на его туалетном столике сообщала, что он вышел отправить телеграмму.

Он, как любовник или мальчишка, считал необходимым объяснить свое отсутствие; но почему было просто не зайти и сказать! Она интуитивно связала этот мелкий факт с тенью озабоченности на его лице вчера вечером, когда зашла к нему и застала поглощенным чтением письма; и, одеваясь, она продолжала гадать, что было в том письме и не была ли телеграмма, которую он побежал отправлять, ответом на него.

Но она так и не узнала об этом. Когда он вернулся, прекрасный и радостный, как утро, то не предложил никакого объяснения; а задавать лишние вопросы было не в ее правилах. Не только потому, что ее ревнивое отношение к собственной свободе сочеталось с равным уважением свободы других; она слишком долго лавировала среди рифов и мелей общества, чтобы не знать, как узок пролив, ведущий к душевному спокойствию, и давно решила следить, чтобы ее маленький корабль строго держался фарватера. Но этот случай засел в ее памяти, приобретя чуть ли не символическое значение, как поворотный пункт в ее отношениях с мужем. Не то чтобы отношения стали менее счастливыми, но теперь она ценила их, как прежде всегда ценила подобные радости, словно зыбкий островок в бурном море. Ее теперешнее блаженство было полным, как раньше, но ему грозило все то, что, как сама знала, она скрывает от Ника, и все то, что, как подозревала, Ник скрывает от нее…

Она раздумывала над этим как-то под вечер три недели спустя после их прибытия в Венецию. Время было предзакатное, и она сидела одна на балконе, любуясь тем, как косые лучи солнца, отражаясь от воды, плетут свой узор на фасадах старинных дворцов над своим пылающим отражением. Этот час она почти всегда проводила одна. Ник в конце дня писал — ему хорошо работалось, муза явно посещала его тогда, и обыкновенно он присоединялся к жене только на закате для поздней прогулки по лагуне. Как правило, она брала Клариссу в Джардино публико, [Джардино публико (ит.) (Giardino Pubblico) — городской сад на берегу Венецианской лагуны.] где благодарный ребенок послушно, но безразлично «играл», — Кларисса развлекалась, как свойственно детям ее возраста, но словно подчиняясь устарелой традиции, — и привозила обратно к уроку музыки, звуки которой сейчас неслись из дальнего окна.

Сюзи была чрезвычайно благодарна Клариссе. Если бы не девочка, ее гордость усердными трудами мужа временами могла отзываться легким ощущением, что ее бросили, забыли о ней; и поскольку усердие Ника было полнейшим оправданием их пребывания здесь и того, на что она пошла ради этого, она была благодарна Клариссе: ребенок помогал ей чувствовать себя менее одинокой. Больше того, Кларисса была второй половиной ее оправдания: в неменьшей мере из-за ребенка, чем из-за Ника, Сюзи промолчала, осталась в Венеции и раз в неделю ускользала из дому, чтобы отправить одно из пронумерованных писем Элли. Первый же день, прожитый в палаццо Вандерлинов, убедил ее в невозможности бросить Клариссу одну на попечение слуг. Последующие дни подтвердили, что у семи нянек дитя без глазу и что богатый ребенок подвергается опасностям, неведомым менее избалованным детям; но до сей поры подобные вещи были для нее просто уродливыми деталями в огромном и сложном узоре жизни. Теперь она обнаружила, что сама чувствует то, о чем прежде лишь судила со стороны: ненадежное счастье пришло к ней, обремененное новым состраданием.

Она размышляла об этом и о приближающейся дате возвращения Элли Вандерлин, о накопившихся подробностях, которые поведает той на ушко, когда заметила гондолу, повернувшую свой высокий нос к ступенькам под балконом. Она перегнулась через балюстраду, и высокий мужчина в поношенном платье, выпрыгивая из гондолы, посмотрел на нее и, радостно приветствуя, помахал старомодной панамой.

— Стреффи! — воскликнула она не менее радостно и бросилась встречать взбегавшего по ступенькам Стреффи, за которым следовал нагруженный багажом лодочник.