Гондольер, дремавший на лестничной площадке, поднялся ей навстречу и вручил два конверта. В верхнем была телеграмма для Стреффорда: она спрятала ее обратно в конверт, остановилась под лампой, свисавшей с разрисованного свода, и взглянула на другой конверт. Адрес был написан рукой Ника.

— Когда синьор оставил его для меня? Он снова ушел?

Снова ушел? Но синьор с обеда не приходил: в этом гондольер был уверен, поскольку дежурил весь вечер. Письмо принес мальчик — неизвестный мальчик: оставил и не стал ждать ответа. Это было примерно через полчаса после того, как синьора ушла из дому с гостями.

Сюзи, едва слыша его, полетела в свою комнату и там, под той самой лампой, которая два месяца назад освещала ей фатальное письмо Элли Вандерлин, распечатала письмо Ника.

«Не думай, что я поступаю жестоко по отношению к тебе, дорогая; но я должен решить все для себя сам. Чем скорее это произойдет, тем лучше, — ты согласна? В настоящий момент я еду в Милан. Обстоятельней напишу тебе через день или два. Хотелось бы найти слова, чтобы убедить тебя, что я не зверь, — но сейчас ничего не идет в голову. Н. Л.»

Ночь была почти на исходе, так что спать было некогда, даже если бы удалось задремать. Выронив письмо, она побрела на балкон и сжалась там, уткнувшись лбом в балюстраду; рассветный ветерок шевелил складки ее тонкого платья. Сквозь закрытые веки и прижатые к ним сомкнутые пальцы проникал разгорающийся свет, неумолимо наступал новый день — день без цели и смысла — день без Ника. Наконец она отняла ладони от лица, и ее глазам без слез явился огненный венец над крышами дворцов на другом берегу Большого канала. Она вскочила, бросилась обратно в комнату, задернула тяжелые шторы и, спотыкаясь в сумраке, добрела до кушетки, упала лицом в подушки, зарылась в них головой, чтобы продлить ночь…

Она вскочила — одеревеневшее тело ломило — и увидела золотую полоску солнца на полу. Значит, все-таки заснула — неужели? — и уже, наверное, восемь или девять часов! Заснула — провалилась в сон, как пьяница, — с этим письмом на столике возле локтя! А, теперь вспомнила — ей снилось, что письмо ей приснилось! Но вот оно, неумолимое, лежит на полу; она подобрала его и медленно, мучительно перечитала. Затем порвала на мелкие клочки, нашла спички и, опустившись на колени перед пустым камином, словно верша некий погребальный обряд, сожгла клочок за клочком. Когда-нибудь Ник еще скажет ей за это спасибо!

Она приняла ванну и торопливо оделась, и к ней вернулось ощущение молодости и не до конца утраченной надежды. В конце концов, Ник просто написал, что уезжает на «день или два». И его письмо вовсе не было жестоким: за краткими словами чувствовалась скрытая нежность. Она улыбнулась своему несколько напряженному отражению в зеркале, тронула красной помадой бледные губы и позвонила, вызывая горничную:

— Кофе, Джованна, пожалуйста; и передайте мистеру Стреффорду, что я хочу его видеть немедленно.

Если Ник действительно намерен не возвращаться несколько дней, надо придумать какое-то объяснение его отсутствия; но в голову ничего не приходило, единственное, что оставалось, — призвать Стреффорда и довериться ему. Она знала, что на него можно положиться в действительно трудной ситуации; его озорная злость превращалась в созидательную изобретательность, когда это требовалось его друзьям.

Горничная стояла, недоуменно глядя на нее, и Сюзи резким тоном повторила свое распоряжение, добавив, поскольку предвидела возможную реакцию вспыльчивого Стреффорда:

— Но если он еще спит, не будите его.

— Но, синьора, джентльмен уже ушел.

— Уже ушел? — Это Стреффорд-то, которого с трудом можно было вытащить из постели ко времени ланча! — Что, уже очень поздно? — не веря, вскричала Сюзи.

— Начало десятого. А джентльмен уехал восьмичасовым поездом в Англию. Джервазо сказал, что джентльмен получил телеграмму. И велел передать, что напишет синьоре.

Дверь за горничной закрылась, и Сюзи снова повернулась к своему накрашенному отражению, словно пытаясь смутить пристальным взглядом назойливую незнакомку. Теперь ей не с кем было посоветоваться — никого не осталось рядом, кроме жалкого Фреда Джиллоу! Она поморщилась, вспомнив о нем.

Но что же могло заставить Стреффорда возвратиться в Англию?

XII

Ника Лэнсинга, сидевшего в миланском экспрессе, разбудил тот же луч солнца, упав на его колени. Он зевнул, с неприязнью взглянул на обмякших во сне соседей и спросил себя, зачем он решил ехать в Милан и что, черт возьми, он будет там делать, когда приедет. Проблема с принятыми сгоряча решениями в том, что на другое утро обычно сам не знаешь, к чему все это…

Когда поезд остановился на вокзале в Милане, он выбрался из вагона, выпил кофе и решил продолжать путь дальше, в Геную. Состояние пассивного передвижения отсрочивало действие и притупляло мысли, и после двенадцати часов напряженных размышлений этого-то он и хотел.

Он снова погрузился в дремоту, по временам просыпаясь от усталых мыслей и снова засыпая под вагонный лязг и перестук колес. И в голове во время этих пробуждений беспрестанно звучал тот же лязг и скрежет колес и цепей. Он все ясно и четко обдумал в первый час после того, как покинул палаццо Вандерлинов прошлой ночью: с той поры мозг просто продолжал неустанно прокручивать то, что было уже столько раз передумано. Выпитый кофе, вместо того чтобы прояснить мысли, лишь ускорил их бег по кругу.

В Генуе он побродил по улицам, купил недорогой чемодан и нижнее белье, а затем направился в порт в поисках маленького отельчика, запомнившегося ему. Час спустя он сидел в столовой отеля, покуривая и рассеянно поглядывая поверх газеты, не несут ли обед, когда поймал устремленный на него застенчивый, но внимательный взгляд невысокого круглолицего джентльмена в очках, в одиночестве сидевшего за соседним столиком.

— О… Баттлс! — воскликнул Лэнсинг, с удивлением узнав в нем непокорного секретаря, который противился попытке мисс Хикс увлечь его искусством Тьеполо.

Мистер Баттлс покраснел до корней своих редких волос, привстал и церемонно поклонился.

Первой реакцией Ника Лэнсинга была досада на помеху его одиноким размышлениям; но потом он почувствовал облегчение оттого, что можно на время забыть о них, хотя бы в разговоре с мистером Баттлсом.

— Не знал, что вы здесь… Яхта в гавани? — поинтересовался он, вспомнив, что «Ибис» как раз должен был расправлять крылья.

Мистер Баттлс, вытянувшись у спинки стула, безмолвно покачал головой: казалось, он временно потерял дар речи от смущения.

— А… вы тут вроде авангарда? Теперь вспоминаю… я видел мисс Хикс в Венеции позавчера, — продолжал Лэнсинг, пораженный, что прошло едва ли сорок восемь часов, как он случайно встретил Корал в дельи Скальци.

Мистер Баттлс, вместо того чтобы ответить, нерешительно подошел к столику Ника:

— Вы позвольте мне присесть на минутку, мистер Лэнсинг? Благодарю вас. Нет, я здесь не в качестве авангарда… хотя, думаю, «Ибис» прибудет завтра. — Он откашлялся, протер очки шелковым платком, снова водрузил их на нос и важно продолжил: — Пожалуй, дабы предупредить возможное недоразумение, стоит сказать, что я более не служу у мистера Хикса.

Лэнсинг сочувственно посмотрел на него. Очевидно, тому было ужасно тяжело сообщать об этом, хотя буря эмоций никак не отразилась на его непроницаемом лице.

— Вот как! — Ник улыбнулся, затем отважился на шутку: — Надеюсь, причина не в вашей откровенной неприязни к Тьеполо.

Мистер Баттлс покраснел еще гуще.

— Ах, мисс Хикс упомянула… рассказала вам?.. Нет, мистер Лэнсинг. Признаюсь, я принципиальный противник упаднического искусства Тьеполо и всех его современников, но, если мисс Хикс больше нравится мгновенно поддаваться нездоровому очарованию итальянского декаданса, не мне возражать или критиковать. Ее интеллектуальный и эстетический уровень настолько выше моих скромных способностей, что было бы смехотворно, неподобающе…

Он замолчал, не договорив, и снова принялся вытирать легкий налет влаги на стеклах очков. Было очевидно, что он очень страдает и жаждет, но в то же время боится говорить, отчего страдает. Однако Ник не делал дальнейших попыток навести мост над пропастью собственных забот; и мистер Баттлс, не дождавшись поддержки Ника, продолжил:

— Если вы увидели меня сегодня здесь, то лишь потому, что, после несколько резкого разрыва, я не могу расстаться с нашими друзьями, не бросив прощального взгляда на «Ибис» — где я провел столько вдохновляющих часов. Но вынужден умолять вас, — добавил он искренне, — если увидите мисс Хикс… или кого-то из нашей компании — не упоминайте о том, что я в Генуе. Я хочу, — простодушно сказал мистер Баттлс, — сохранить строжайшее инкогнито.

Лэнсинг благожелательно взглянул на него:

— Но… не будет ли это по отношению к ним некоторым образом недружелюбно?

— Иначе никак нельзя, мистер Лэнсинг, — ответствовал бывший секретарь, — и я полагаюсь на ваше благоразумие. По правде сказать, я здесь для того, чтобы еще раз взглянуть не на «Ибис», а на мисс Хикс, только раз. Вы поймете меня и учтете мои переживания.

Он снова поклонился и пошел к выходу, семеня маленькими ногами в глухих башмаках; на пороге задержался, чтобы сказать: «С самого начала это было безнадежно», и исчез за стеклянными дверями.

Молодой человек вызвал в Нике легкое сочувствие: было что-то необычайно трогательное в фигуре живого и деятельного мистера Баттлса, превратившегося в слабовольное олицетворение безответной страсти. И какая неприятная неожиданность для Хиксов — так внезапно лишиться секретаря, который владел «иностранными языками»! Мистер Бек вел учет доходам и расходам и договаривался с владельцами гостиниц; но на мистере Баттлсе лежала более высокая задача развлекать неизвестных гениев, которые толпились вокруг Хиксов, на их собственном языке, и Ник мог представить себе, в какое замешательство, должно быть, привело это его бывших работодателей накануне греческого круиза, который миссис Хикс, несомненно, называла одиссеей.

На следующее утро воспоминание об отчаявшемся поклоннике Корал забылось и Ника снова закружило колесо собственных горестей. Накануне вечером, когда он посылал записку Сюзи из их любимого ресторанчика неподалеку от палаццо Вандерлинов, он твердо намеревался отсутствовать день или два, чтобы собраться с мыслями и обдумать сложившееся положение. Но, вручив письмо мальчишке, сыну хозяина, маленькому приятелю Сюзи, Ник решил дождаться его возвращения. Посыльного не просили дожидаться ответа, но Ник, зная дружелюбие и любопытство итальянцев, был почти уверен, что мальчишка, в надежде поглазеть на Сюзи, задержится там, пока письмо будут относить наверх. И он представил себе, как горничная стучится в темную комнату его жены и Сюзи торопливо припудривает заплаканное лицо, прежде чем вскрыть конверт, — бедная глупая девочка!

Мальчишка вернулся намного быстрей, нежели ожидал Ник, и не принес ответа, но просто сообщил, что синьоры не было дома: что никого не было.

— Никого?

— Синьоры и четверых джентльменов, которые обедали в палаццо. Они ушли все вместе пешком вскоре после обеда. Никого не было, кому я мог отдать записку, только гондольер на лестничной площадке, потому что синьора сказала, что придет очень поздно, и велела горничной ложиться спать, и горничная, конечно, тут же ушла со своим иннаморато. [Иннаморато — возлюбленный (ит.).]

— Вот как!.. — сказал Ник, бросая монету в руку мальчишке и выходя из ресторана.

Сюзи ушла… ушла со своей обычной компанией, как делала каждый вечер в эти душные летние недели, ушла после разговора с Ником, словно ничего не случилось, словно весь его и ее мир не рухнул и они не остались перед его развалинами. Бедная Сюзи! В конце концов, она просто следовала инстинкту самосохранения, старой неисправимой привычке не сдаваться, идти вперед и не распространяться о своих трудностях; что, если эта привычка уже породила безразличие и для нее стало так же легко, как для большинства ее друзей, переходить от трагедии к танцам, от страданий к синема? Что в них осталось от души, спрашивал он себя…

Поезд отправлялся не раньше полуночи, и, покинув ресторан, Ник отправился бродить по душным боковым улочкам, пока усталые ноги не вынудили его завернуть в увитую виноградом перголу у винного погребка для гондольеров на пристани близ пьяцетты. Здесь за стаканом холодного вина он мог скоротать время, пока не придет пора двигаться на вокзал.

В начале двенадцатого он начал оглядываться, подыскивая лодку, когда черный челн причалил к ступеням и из него с шутками и смехом выпрыгнула стайка молодых людей в вечерних туалетах. Ник, наблюдая за ними из тени виноградных шпалер, увидел, что в компании всего одна дама, и ему и без фонаря над пристанью нетрудно было узнать ее. Сюзи — с непокрытой головой, смеющаяся, в легком шарфе, соскользнувшем с плеч, с сигаретой меж пальцев — подхватила под руку Стреффорда и повернула к столикам Флориана, а за ними следом Джиллоу, князь и молодой Брекенридж…

В часы, проведенные в поезде, и потом в бесцельном шатании по улицам Генуи Ник сотни раз вспоминал эту быстро промелькнувшую сценку. В их с Сюзи мире, подобном беличьему колесу, нельзя было останавливаться, иначе упадешь, и Сюзи явно предпочла продолжать бег. В свете фонаря на пристани он хорошо рассмотрел ее лицо и увидел накрашенную и напудренную маску, тщательно скрывающую следы всех переживаний, которые могла оставить сцена, происшедшая между ними. Ему даже показалась, что она капнула себе в глаза атропин…

Нужно было торопиться, если он не хотел опоздать на полуночный поезд, — а ни одной гондолы, кроме той, на которой только что приплыла жена. Он прыгнул в нее и попросил гондольера отвезти его на вокзал. Подушки, на которые он откинулся, еще пахли ее духами, а в электрическом сиянии вокзала он разглядел в ногах розу, упавшую с ее платья. Выходя из лодки, он раздавил ее каблуком.

Что ж, такой она теперь и запомнится ему. Поскольку теперь он понял, что не вернется назад, во всяком случае, чтобы возобновить их совместную жизнь. Он допускал, что придется увидеться с ней однажды, дабы все обсудить, кое-что решить в отношении их будущего. Он был искренен, когда говорил, что не испытывает к ней неприязни, а только никогда не сможет вернуться в эту трясину. Если же вернется, то неизбежно утонет в ней, идя от одного компромисса к другому…

Шум душной летней ночи в генуэзском порту не давал заснуть; но хотя Ник не спал, он не замечал шума, поскольку то, что творилось в его душе, было оглушительней. Рассвет принес бесплодное облегчение, и он просто от усталости провалился в тяжелый сон. Когда он проснулся, был почти полдень и в окне он увидел хорошо знакомый силуэт «Ибиса», темный на фоне сверкающего моря. Он мог не бояться встречи с хозяевами яхты, которые, несомненно, давно сошли на берег и укрылись в более прохладном и фешенебельном месте; как это ни странно, сей факт, казалось, подчеркивал его одиночество, чувство, что ему не к кому обратиться на всем белом свете. Он оделся и отправился, безутешный, выпить кофе в каком-нибудь тенистом уголке.

Он пил кофе, и в голове у него постепенно прояснялось. Ему стало очевидно, что он вел себя как сумасшедший или капризный ребенок, — предпочтительней, конечно, как сумасшедший. Если они с Сюзи должны разойтись, почему не совершить это пристойно и спокойно, как полагается у людей их круга. Всякая мелодрама казалась нелепой в их мирке безмятежных сибаритов, и сейчас ему хотелось смеяться над неуместностью своего поступка… Но внезапно глаза его наполнились слезами. Будущее без Сюзи было невыносимо, немыслимо. Почему, в конце концов, они должны расстаться? При этом вопросе перед ним возникло ее ласковое лицо с чуть приподнятой верхней губой, что делало ее улыбку такой необыкновенной. Нет… он вернется. Но не ради какого-то обсуждения, какой-то договоренности, завершения их совместной жизни как делового партнерства. Если он вернется, то без всяких условий, окончательно, навсегда…

Вот только как насчет будущего? Как насчет того не очень далекого дня, когда свадебные чеки будут истрачены, бабушкины жемчуга проданы и ничего не останется, кроме неприкрытой зависимости от богатых друзей, роли признанных любителей поживиться на чужой счет? Неужели нет иного возможного решения, нового способа им устроить свою жизнь? Нет… ни единого: он не мог представить, чтобы кто-то из них жил подобно, например, Нату Фалмеру и его семейству! Он вспомнил убогое неопрятное бунгало в Нью-Гэмпшире, неряшливых слуг, несъедобную еду и вездесущих детей. Как он может просить Сюзи разделить с ним такую жизнь? Если бы попросил, у нее, наверно, хватило бы здравого смысла отказаться. Основанием их союза было краткое летнее умопомрачение; теперь пришла пора расплачиваться…

Он решил написать ей. Если им предстоит расстаться, лучше ему не видеться с ней, иначе может не хватить твердости. Он попросил официанта принести перо и бумагу и отодвинул кипу непрочитанных газет на угол столика, за которым пил кофе. Отодвигая их, он заметил среди них «Дейли мейл» двухдневной свежести. Как предлог, чтобы оттянуть написание письма, он взял газету, взглянул на первую полосу и прочитал:

«Трагическое кораблекрушение в Соленте. [Пролив между южным берегом Великобритании и островом Уайт в Ла-Манше; популярное место для занятий парусным спортом.] Граф Олтрингем и его сын виконт д’Эмбле утонули при полуночном столкновении их яхты с другим судном. Оба тела найдены».

Он читал дальше. Отметил, что несчастье произошло в ночь накануне его отъезда из Венеции и что в результате тумана в Соленте их старый друг Стреффорд стал теперь графом Олтрингемом и обладателем одного из крупнейших частных состояний в Англии. При мысли, что у их вечно безденежного Стреффа так круто изменилась судьба, голова шла кругом. И какая ирония в этом двойном повороте колеса, которое в один день погрузило его, Ника Лэнсинга, в пучину несчастий, а другого вознесло к звездам!

Он снова, и еще более отчетливо, увидел Сюзи, выходящую из гондолы, услышал ее смех и подшучивание Стреффорда, как она подхватила его под руку и прижалась к ней, оставляя остальных мужчин позади. Стреффорд — Сюзи и Стреффорд!.. Не раз Ник замечал нежные интонации в голосе своего друга, когда тот разговаривал с Сюзи, и задумчивость в глазах, когда тот останавливал на ней свой ленивый взгляд. Защищенный своим семейным счастьем, Ник не придавал значения этим знакам. Единственный, к кому он по-настоящему ревновал, — это Фред Джиллоу из-за его безграничной возможности удовлетворять женские капризы. Однако Ник знал, что подобных материальных преимуществ теперь никогда не будет достаточно для Сюзи. В случае со Стреффордом все было иначе. Ей было приятно его общество, в то же время он был общеизвестно незавидной партией; не может ли быть так, что теперь она находит его неотразимым?

Нику вспомнились забытые условия брачного соглашения: их абсурдная договоренность, которую он и Сюзи торжественно поклялись соблюдать. Но было ли это абсурдным, в конце концов? Предложила внести этот пункт Сюзи (не он, слава богу!); и возможно, предлагая его, она была серьезней, чем ему воображалось. Возможно, даже не случись бы между ними этот разлад, неожиданное возвышение Стреффорда побудило бы ее просить отпустить ее на свободу…