Глава четвертая

1

Наступила ночь.

Бой продолжается. Войска в тылу спугнуло с постоев. Солдаты шатаются по деревенским улицам, собираются кучками, примолкшие, унылые. Спать никто не собирается.

Горизонт весь в пылающих белесых разводах — вот оно, волшебство, обратившее всё вокруг в тупое мучение. Фон сцены, на которой играют призраки.

В иных деревнях зрители становятся актерами. Посыльные пробегают трусцой, с хриплыми криками огибая кучки любопытных, кричат во все стороны. И вот муравейник начинает гудеть.

«Приготовиться к выступлению!»

Приказ прежде всего предназначен пехоте. Даже малейший шепот сдавлен этим приказом. Ругаются только про себя. Молча идут в свои землянки, берут винтовки, патронташи, каски. Спустя пару минут роты построены. В безмолвии начинается выступление.

Молчаливы офицеры во главе колонн, молчат унтер-офицеры по правому краю, молчит вся собранная рать.

Иллюзий нет. Смысла нет, вообще никакого смысла даже представлять себе следующий час или тем более следующее утро. Из каждой тысячи человек, бредущих через дорогу, половина знает, что к утру их размолотят обстрелом и перебьют. Но об этом не думают. Команда «Рота, шагом марш!» освобождает от личной ответственности.

Вдали полыхает высота. Приказ гласит: ее нужно занять!

Вдали кричат их собратья. Приказ гласит: им нужно помочь.

Вверху на высоте прорвался противник. Приказ гласит: его нужно отбросить.

Приказ. Он — всё.

Тускло и уныло колонны карабкаются вверх, в каком-то полусне.

Смысл приказа яснеет, лишь когда попадаются идущие сверху встречные колонны.

Мимо мчится машина с развевающимся брезентом, по обе стороны — красные кресты. Множество машин: десять, двадцать подряд.

Машины осторожно протискиваются сквозь толпу.

Когда они скрываются, под одним из деревьев у дороги остается лежать безжизненное тело. Его оставили, так как везти его в тыл бессмысленно, оно только заняло бы место.

А дальше…

Дальше, уже в пределах досягаемости вражеской артиллерии, всё кишит ранеными.

Сюда не добраться машинам, врачей нет, поэтому важно суметь самому себе помочь.

Один тащится за другим.

Оружие брошено, за поясным ремнем продета дубина вместо костыля. «Просто домой», «просто подальше из этого дерьма», «домой», «домой», «домой»!

И лучше уж ползти на четвереньках, чем оставаться лежать здесь.

Колонны растягиваются всё дальше к фронту.

Появляется соблазн что-нибудь спросить у раненого. Узнать бы, как там бой идет.

Колонны и колонны. Никто ничего не спрашивает, скоро и сами всё узнаем.

2

На окраине деревни, недалеко от сектора обстрела, раскинулся цветущий фруктовый сад. Пахнет весной.

Под сенью цветущих деревьев расположились остатки первой батареи ПАП 96: четыре орудия на передках и два передка без лафетов. Не хватает семнадцати лошадей, десяти канониров, шести ездовых, трех унтер-офицеров и двух офицеров.

Всё, что еще живо, сбивается в кучу. Артиллеристы сидят спиной к спине. Порой кто-то опускает голову и пытается заснуть. Всем хочется спать. Но когда вспышки озаряют сад и лошади тянут упряжь, сон снова прерывается.

Хочется есть. Но есть нечего.

Час назад капитан послал унтера в деревню раздобыть где-нибудь хлеба. Но унтер еще не вернулся.

Курить, по крайней мере, хочется меньше всего!

На всю батарею одна сигарета. Она принадлежит ефрейтору Лехтеру. Когда он подкуривает ее, прикрывшись фуражкой, капитан подходит и говорит:

— Дайте-ка затянуться!

При этом он давит ему на плечо рукой так, что тот не может встать.

— Я подарю вам целую коробку, как только мы снова получим почту.

Лехтер дает капитану сигарету. Мозель затягивается. Протягивает обратно. Лехтер вторым наполняет легкие. Затем окурок обходит ближайших товарищей. Унтер-офицер и пятеро солдат принимают участие. Вот и вся радость.

Мозель идет к вахмистру Холлерту. Гнетущая ночь. Нужно хоть с кем-то о чем-то поговорить. Холлерт берет себя в руки, но потом замечает, что от усталости едва может двигать конечностями.

— Пожалуйста, встаньте поудобнее, вахмистр. Или пойдемте сядем.

Пытаются завязать разговор. Чувствуется, что нужно что-то сказать о прошедшем дне. Но с чего начать? Пока что всё идет на уровне хозяйственных вопросов.

— Не понимаю, где унтер с провиантом. У нас кончились жестянки с пайком, вахмистр?

— Большинство потеряли свой багаж, герр капитан.

Мозель кричит:

— У кого еще остались жестянки, можете их расходовать! — и спустя время: — Как думаете, вахмистр, сможем завтра забрать почту? Надо бы порадовать ребят.

— Так точно, герр капитан. Почти восемь дней с последней выдачи.

Спустя еще время:

— Самое главное — побыстрее получить два новых орудия. Не понимаю, почему в полку не распорядились. Вахмистр, посыльного нужно отправить прямо с утра.

— Слушаюсь, герр капитан.

Меж тем Мозель и Холлерт продолжают смотреть в горизонт. Горит, горит и гремит без умолку.

Холлерт наконец говорит то, что думает:

— Мы несем довольно большие потери.

— Ага, сержант, так и есть.

— Прикажет ли герр капитан собрать убитых, пока мы завтра с утра еще будем здесь? Ребята со второго орудия хотели погрузить оберлейтенанта на передок. Но вчера это заняло бы слишком много времени.

— Вахмистр, какой в этом прок? Оставьте вы их там. Им от этого никакого проку. Скажите-ка, а куда вообще делся Райзигер?

— Я видел, как он упал, когда я отдал приказ передкам гнать в галоп. Мы заявили его как пропавшего без вести. Но он мертв. Уже выглядел полумертвым, когда пришел к нам. Между тем без него батарея могла погибнуть.

— Скажите-ка, вахмистр, как прошел отход?

— Как прошел, герр капитан, я и сам не знаю. В четырнадцатом таких обстрелов вообще не было. Мы прям под градом проехали.

— Да-да.

3

Райзигер почувствовал укол в руку. От этого и проснулся. Было светло. Он лежал. Перед ним стояли два человека. Один улыбнулся и сказал:

— Ну вот, — потом отвернулся от Райзигера к соседу, мужику с большими черными усами, и продолжил: — Значит, дело попроще, чем мы думали. Дайте ему еще десять капель в обед и столько же вечером. А с утра уже с ним поговорим.

Затем оба ушли от Райзигера. Он снова закрыл глаза.

Спустя какое-то время опять проснулся. Никак не мог разобраться в обстановке. Наконец понял, что лежит в постели.

В постели? Пораженный, он слегка приподнял голову. Высится складками синее клетчатое одеяло. Он выгнул свое тело немного вверх и уронил вниз. Да, правда, он в постели. Посмотрел налево. Кровать стоит в комнате у стены. Посмотрел направо. Комната большая, и окна светлые. Между окнами еще четыре кровати. Там тоже люди.

Наконец Райзигер выпрямился и сел, несмотря на мучительную боль в груди. Откашлялся. Хотел обратить на себя внимание, но пока не знал, что сказать.

Откашливание подействовало. Четверо приподнялись на кроватях. Посмотрели на него. Потом один сказал:

— Что, удивлен, что жив, камрад?

Райзигеру пришлось рассмеяться.

— Мы в больнице, что ли? — спросил он.

— Отлично смекаешь, — хмыкнули в ответ.

— Но я не знаю, что со мной.

— А мы знаем точно.

Ему с медицинской основательностью растолковали, что с ним стряслось. Он был ранен в грудь. Осколок, должно быть, отрикошетил, потому что грудь не разбило. Вместо этого получился паралич левой стороны. Это пройдет через несколько дней.

Паралич? Райзигер был потрясен. Попытался поднять левую ногу. Нет, не вышло. Попробовал погладить волосы левой рукой — тоже не получилось. Он не мог согнуть руку.

— Откуда вы всё это знаете? — спросил он.

Человек, поприветствовавший его первым, судя по всему, старший по палате, уточнил:

— Я в этом клоповнике уже шесть недель. Знаю уже весь этот балаган. Когда маленький доктор по утрам наносит тут нам визиты со своим фельдфебелем, он всегда щеголяет ученостью. Хочет показать нам, что всё знает. Итог один: «Фельдфебель, помазать йодом». Недавно одного привезли без головы, так он и того заставил йодом мазать, пока тот снова не смог ходить… — он расхохотался над своей шуткой.

Райзигер подметил баварский диалект, на котором с ним разговаривали. Он спросил:

— Вы, должно быть, баварцы, камрады?

Старший закинул руки назад:

— А то и баварцы! Эта больница — наша баварская вотчина, и нечего тут шмонаться всякой швали. Или ты чего, не баварец?

Райзигер не был готов к такому вопросу. Что же это такое и зачем, тем более на войне, среди немецких солдат, в госпитале, более-менее рядом с фронтом? Он действительно не понимал. Ответил равнодушно, как само собой разумеющееся:

— Я пруссак.

«Ответ неверный? — подумал он. — Разве нельзя такое говорить?»

Его ответ произвел странный эффект. Обитатели четырех кроватей словно по команде рухнули на матрасы. Райзигер для них больше не существовал. Он спросил:

— Вы имеете что-то против?

Никто не отвечал. Он попробовал объяснить поподробнее, сказав, что не понимает, почему кто-то против, ведь, в конце-то концов, они все товарищи. На это тоже никто не ответил.