Культура, понимаемая таким образом, может стать защитной оболочкой: оставляйте всю свою политику за дверью и заходите. Как человек, посвятивший всю свою профессиональную жизнь преподаванию литературы, а выросший при этом в колониальном довоенном [Саид обговаривает, что речь идет о мире до Второй мировой войны (pre-World War Two colonial world), за которой последовало развитие движения деколонизации в Азии и Африке.] мире, я поставил перед собой задачу не рассматривать культуру таким образом — то есть как стерильную сферу, охраняемую от мирских связей, — а напротив, как исключительно разнообразное поле деятельности. Романы и другие книги, проанализированные в этой работе, выбраны мной прежде всего потому, что я считаю их достойными уважения и восхищения произведениями искусства и средствами обучения; я, наряду со многими другими читателями, получил от них много удовольствия и пользы. Но я видел свою задачу не только в том, чтобы показать, в чем состоят эти удовольствие и польза, но также и в том, чтобы связать их с имперским процессом, частью которого они, совершенно не маскируясь, служили. Не пытаясь осуждать их участие в реальной жизни современных им обществ или не замечать его, я предполагаю, что анализ этого, ранее игнорируемого, аспекта существования произведений повышает ценность их чтения и понимания нами.

Поясню свою мысль на примере двух хорошо известных и по-настоящему великих романов. Роман Диккенса «Большие надежды» [«Большие надежды» — роман воспитания (Bildung), опубликованный Чарльзом Диккенсом в 1860–1861 гг. Главным героем романа выступает взрослеющий сирота Филип Пиррип по прозвищу Пип.] — это прежде всего роман о самообмане, о тщетных попытках Пипа стать джентльменом, не прикладывая серьезных усилий и не имея аристократического источника дохода, необходимого для подобной роли. Ранее он помог осужденному преступнику, Абелю Мэгвичу, и тот, отправленный в Австралию, возвращает своему юному благодетелю большую сумму денег. Поскольку адвокат, передающий чек, не обмолвился о происхождении денег, Пип убеждает себя, что его покровителем стала пожилая аристократка мисс Хэвишем. Затем Мэгвич нелегально возвращается в Лондон, и Пип его встречает не слишком приветливо, потому что от этого человека разит преступностью и неприятностями. Однако в конце Пип примиряется с Мэгвичем и его миром: в итоге он признает затравленного, арестованного, смертельно больного Мэгвича своим приемным отцом, а не тем, кого надо отвергнуть и забыть, хотя Мэгвич действительно неприемлемый в этом обществе человек, потому что он бежал из Австралии, колонии, предназначенной для жизни заключенных, но исключающей их возвращение назад, в Англию [История Австралии как колонии начинается в последней трети XVIII в. Саид обращается к термину penal colony (исправительная колония), обозначающему статус Австралии как места ссылки заключенных. В то же время проблема истории местных народов на Австралийском континенте стала одной из причин современных деколонизационных тенденций в этом районе земного шара.].

Большинство читателей этого замечательного произведения без колебаний помещают его внутрь истории литературы британской метрополии, тогда как я полагаю, что оно принадлежит более широкой и более динамичной истории, чем допускает такое толкование. Богатую историю размышлений об австралийском опыте, «белой» колонии, в этом напоминающей Ирландию, раскрывают две работы, вышедшие значительно позже романа Диккенса: «Роковой берег» Роберта Хьюза [Роберт Хьюз (1938–2012) — австралийский искусствовед, критик, документалист и писатель. «Роковой берег» — исследовательская монография, появившаяся вследствие работы Хьюза над документальным фильмом про австралийское искусство. В книге речь идет о каторжниках, отправленных в австралийские колонии. Автор предлагает обзор политических, исторических и социологических причин, приведших к началу британской колонизации Австралии. Впервые книга была опубликована в 1986 г.] и блистательный «Путь до Ботани-Бей» Пола Картера [Пол Картер (род. 1951) — британский историк. В 1980-е гг. перебрался в Австралию. В 1987 г. опубликовал работу «Путь до Ботани-Бей», которая ныне считается классикой исторической географии. Книга сосредоточена на исследовании влияния картографирования Австралийского континента и процесса его урбанизации на становление способов описания колониальных территорий со стороны империи. Эта публикация обозначила постколониальное направление пространственного поворота в мировой историографии. Само название книги является аллюзией на тюрьму, находившуюся в бухте Ботани-Бей. // Withers W. J. С. Place and the „Spatial Turn“ in Geography and in History. Journal of the History of Ideas. Vol. 70 (4), 2009. P. 637–658.]. И в рамки этого опыта мы можем поместить Мэгвича и Диккенса уже не как случайных современников этой истории, а как ее непосредственных участников. Они становятся ее участниками и посредством романа, и в рамках более древнего и широкого опыта взаимоотношений между Англией и ее заморскими владениями.

Австралия как место каторги заключенных появилась в конце XVIII века, и Англия смогла отправлять туда неисправимую, нежелательную часть преступников. Территория, нанесенная на карту Джеймсом Куком [Джеймс Кук (1728–1779) — британский мореплаватель, исследователь, картограф.], стала функционировать как колония, заменив в этом качестве утраченную Америку [Война за независимость США разворачивалась в 1775–1783 гг. В 1788 г. в Австралии была основана колония Новый Южный Уэльс, ставшая местом ссылки для каторжников и заключенных.]. Извлечение прибыли, строительство империи и то, что Хьюз назвал «социальным апартеидом», создали модерную Австралию, которая к тому моменту, как Диккенс в 1840-е годы впервые проявил интерес (в «Дэвиде Копперфильде» [«Дэвид Копперфильд» — роман воспитания, опубликованный Диккенсом в 1849–1850 гг. Автобиографическое произведение.] Уилкинс Микобер [Уилкинс Микобер — герой романа «Дэвид Копперфильд», добросердечный человек, страдающий от финансовых трудностей. После переезда в Австралию становится успешным человеком. Считается, что прототипом для этого героя послужил отец автора романа (который, однако, никогда не эмигрировал).] счастливо эмигрирует туда), уже превратилась в доходную и в каком-то смысле «свободную» систему, где работники могли распоряжаться собой, если им позволяли [В 1839 г. жители Нового Южного Уэльса обрели самоуправление. А в 1842 г. была установлена система управления во главе с губернатором и парламентом. См. подробнее: The settler colonies: Australia. UK Parlament, https://www.parliament.uk/about/living-heritage/evolutionofparliament/legislativescrutiny/parliament-and-empire/parliament-and-the-american-colonies-before-1765/the-settler-colonies-australia/.]. И все-таки в образе Мэгвича «Диккенс разметил несколько линий восприятия в Англии осужденных, отправленных в Австралию. Они могут преуспеть, но едва ли могут вернуться физически. Они могут отбыть свой срок и искупить вину в формально-юридическом смысле, но пережитое ими там накладывало на них статус вечных изгоев. За ними признавалось искупление вины, но только до тех пор, пока они оставались в Австралии» [Hughes R. The Fatal Shore: The Epic of Australia’s Founding. New York: Knopf, 1987. P. 586.].

Исследование Картером пространственной истории Австралии предлагает нам другую версию того же самого опыта. Здесь исследователи, преступники, этнографы, спекулянты и солдаты размечают огромный и относительно пустой континент, причем каждый в своем дискурсе, притесняющем, вытесняющем или подчиняющем другие. «Ботани-Бей» посвящена в первую очередь дискурсу путешествий и открытий эпохи Просвещения, а также нарративам путешественников (включая Кука), чьи слова, карты и намерения собрали воедино разнообразные территории и постепенно «одомашнили» их. Картер показал, как соседство упорядоченной по Бентаму [Иеремия Бентам (1748–1832) — правовед и философ. Основоположник утилитаризма. Его идеи об устройстве государства и концепция личных прав оказали влияние на изменение внутренней политики австралийских колоний. Автор концепции незримого контроля над заключенными в пенитенциарных учреждениях (паноптикум), которая позднее заинтересовала философа Мишеля Фуко (1926–1984), изучавшего основы европейской концепции власти. См. подробнее: Llewellyn D. „Bentham and Australia“, Revue d’études benthamiennes [En ligne], 19 | 2021, mis en ligne le 30 janvier 2021, consulté le 26 janvier 2023, http://journals.openedition.org/etudes-benthamiennes/8517; DOI: https://doi.org/10.4000/etudes-benthamiennes.8517.] организации пространства (в результате которой возник Мельбурн [Идея заключается в том, что утилитаристский характер генерального плана города, избранного административным центром округа Порт-Филипп, привлекал инвесторов и подрядчиков, способствуя обогащению поселения. Итак, Мельбурн заработал свое благосостояние за счет пространства, а не экономической мощи.]) и очевидно неупорядоченного австралийского буша [Буш — австралийский ландшафт, состоящий из низкорослых кустарников (от английского bush — куст) и неосвоенный людьми.] привело к оптимистической трансформации социального пространства, где в 1840-е годы нашелся и Элизиум для джентльменов, и Эдем [Элизиум — обитель души блаженных в древнегреческой мифологии, Эдем — райский сад в религиозных текстах.] для работников [Carter P. The Road to Botany Bay: An Exploration of Landscape and History. New York: Knopf, 1988. P. 202–260. В дополнение к Хьюзу и Картеру см.: Gunew S. Denaturalizing Cultural Nationalisms: Multicultural Readings of „Australia“. // Nation and Narration. ed. Homi K. Bhabha London: Routledge, 1990. P. 99–120.]. Образ, создаваемый Диккенсом в воображении Пипа, которого Мэгвич называет «лондонским джентльменом», — это скорее эквивалент того, что благожелательная Англия дозволяла Австралии: одно социальное пространство санкционировало существование другого.

Однако «Большие надежды» написаны безо всякого внимания к сообщениям австралийских туземцев, на которые ссылаются Хьюз и Картер, как не предполагала этого и традиция австралийской литературы, возникшая позже и сформированная произведениями таких авторов, как Дэвид Малуф [Дэвид Малуф (род. 1934) — австралийский писатель, поэт и автор либретто.], Питер Кэри [Питер Кэри (род. 1943) — австралийский писатель. Дважды обладатель Букеровской премии.] и Патрик Уайт [Патрик Уайт (1912–1990) — австралийский писатель.]. Запрет на возвращение Мэгвича носит не только карательный, но и имперский характер: подданные могут быть отправлены в Австралию, но им нельзя позволить «вернуться» в пространство метрополии, которое, как об этом свидетельствует вся проза Диккенса, тщательно размечено, занято, обжито персонажами метрополии, выстроенными в строгой иерархии. С одной стороны, Хьюз и Картер подчеркивают относительно редкое упоминание Австралии в британских текстах XIX века, в которых говорится о полноте и заслуженной целостности австралийской истории, ставшей полностью независимой от Британии только в XX веке. С другой стороны, внимательный читатель «Больших надежд» должен отметить, что после того, как Мэгвич отбыл свое наказание и Пип сполна признает свой долг перед старым, питающимся горечью и местью преступником, сам Пип терпит крах и оживает в двух позитивных формах. Появляется новый Пип, менее обремененный цепями прошлого, — он мелькает в виде ребенка, которого также зовут Пип; а старый Пип затевает новую карьеру с другом детства Гербертом Покетом, уже не праздным джентльменом, а трудолюбивым торговцем на Востоке (East [В «Ориентализме» Саид использовал разделение двух терминов, обозначающих «Восток»: East — как географический, пространственный термин; Orient — как культурологический концепт. В данной книге он также ссылается на эту двойственность.]), где другие британские колонии предоставляли возможности для нормальной жизни, которые Австралия предоставить не могла.

Итак, со сложностями Австралии Диккенс разобрался, но возникает другая структура оценок и отсылок, предполагающая британское имперское взаимодействие с Востоком (Orient) через торговлю и путешествия. В своем новом статусе колониального дельца Пип совершенно не уникален, почти все деловые люди у Диккенса, непокорные родственники и устрашающие изгои обладают нормальной и надежной связью с империей. Но только в последние годы эти связи приобрели интерпретативную значимость. Новое поколение ученых и критиков — в одних случаях дети деколонизации, иногда бенефициары прогресса в вопросах свобод в метрополии (в частности, представители сексуальных, религиозных и этнических меньшинств) — увидело в великих текстах западной литературы устойчивый интерес к тому, что считалось второстепенным миром, населенным менее значимым цветным населением, к миру, открытому для вторжений многочисленных Робинзонов Крузо.

К концу XIX века империя предстала уже не каким-то далеким туманным объектом или местом происхождения беглых каторжников, а центральным объектом внимания таких писателей, как Конрад, Киплинг [Редьярд Киплинг (1865–1936) — английский писатель и журналист. Автор произведений, посвященных колониальной политике и «цивилизаторской миссии» империй. Его наследие Саид анализировал в «Ориентализме».], Жид [Андре Жид (1869–1951) — французский писатель.] или Лоти [Пьер Лоти (1850–1923) — французский моряк и писатель.]. Действие романа Джозефа Конрада «Ностромо», опубликованного в 1904 году, происходит в центрально-американской республике, независимой (в отличие от африканских и восточноазиатских колониальных декораций, где происходило действие его более ранних произведений) и одновременно подчиненной внешним интересам из-за своих огромных серебряных рудников. Для современного американца самым поразительным аспектом этого произведения Конрада стала его пророческая сила: Конрад предсказывает постоянные волнения и анархию в латиноамериканских республиках (управление которыми подобно плаванию в открытом море, по словам Боливара [Симон Боливар (1783–1830) — политический деятель, военный, борец за независимость южноамериканских колоний против Испанской империи.]) и выделяет особый, североамериканский способ влияния на ситуацию решительными, но незаметными методами. Холройд, сан-францисский банкир, стоящий за спиной Чарльза Гулда, британского владельца рудника Сан-Томе, предупреждает своего протеже, что «не хочет быть втянутым в крупную распрю» как инвестор. Тем не менее: «Мы можем посидеть и обождать. Конечно, рано или поздно и мы вступим в дело. Без этого не обойдется. Но мы не спешим. Даже Времени приходится немного умерять свой шаг и не торопить величайшую державу в божьем мире. Наше слово — решающее во всем: в промышленности, в коммерции, в юриспруденции, в журналистике, искусстве, политике и религии, от мыса Горн до пролива Смита [Мыс Горн — южная оконечность Южной Америки, пролив Смита — пролив, разделяющий Гренландию и остров Элсмир. Имеется в виду всё Западное полушарие.], да и за его пределами, если что-нибудь заслуживающее внимания вдруг обнаружится на Северном полюсе. А потом у нас останется время на то, чтобы прибрать к рукам отдаленные острова и континенты. Мы будем заправлять делами всего мира и позволения спрашивать не собираемся. Мир не в силах тут ничего изменить… да и мы, пожалуй, тоже» [Conrad J. Nostromo: A Tale of the Seaboard. 1904; rprt. Garden City: Doubleday. Page. 1925. P. 77. Удивительно, но Иэн Уотт, один из лучших специалистов по Конраду, практически ничего не говорит об американском империализме в «Ностромо»: Watt I. Conrad: „Nostromo“. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. Несколько плодотворных соображений о взаимосвязи между географией, торговлей и фетишизмом можно найти в: Simpson D. Fetishism and Imagination: Dickens. Melville. Conrad. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1982. P. 93–116. // Рус. перевод по: Конрад Д. Ностромо. М. 1985. Пер. Е. Коротковой.].