Каша снова протягивает ладонь, но на этот раз я засовываю пальцы в карманы и смотрю на него настороженно. Он понимающе усмехается и командует:
— Пошли. Обещаю, тебе понравится.
Мы поднимаемся на четвертый этаж, проходим мимо кабинета геометрии и останавливаемся перед белой дверью без опознавательных знаков. Каша открывает ее ключом, и мы оказываемся в крошечной комнатке без окон, среди ведер и швабр. Эта затея кажется мне все менее привлекательной, но Каша отпирает решетку в дальнем углу, и я с замиранием сердца понимаю, куда мы идем.
На крышу.
Ветер кулаком ударяет в лицо, и я почему-то смеюсь. Каша смотрит на меня и улыбается, а затем принимается скакать вокруг как сумасшедший. Я сбрасываю рюкзак и скачу вместе с ним. Я прыгаю, я парю, я летаю! Мы ничего не говорим друг другу. Только ветер свистит в ушах и тихо шуршит под ногами странное черное покрытие крыши, похожее на бумажный асфальт.
Я останавливаюсь, только когда понимаю, что плачу. Я вроде бы все еще смеюсь, но слезы текут по щекам, а смех вырывается из груди толчками, словно рыдания. Каша останавливается. Смотрит на меня и тяжело дышит, но не подходит, не пытается обнять. И за это я благодарна ему больше всего на свете. Я плачу, выплескиваю наружу напряжение, и что-то внутри как будто разжимается. А потом слезы просто кончаются. Высыхают, как русла ненужных рек.
Каша нашаривает в рюкзаке бутылку с водой и бросает мне:
— Она новая. Я еще не пил.
Я выпиваю половину, завинчиваю крышку и протягиваю бутылку обратно, но Каша качает головой:
— Оставь себе.
Он садится на небольшое возвышение, похожее на прямоугольный подиум, и хлопает ладонью по свободному месту рядом с собой:
— Садись. Тут какая-то труба внизу проходит или типа того. Короче, тут тепло.
Я сажусь и подтягиваю колени к подбородку. Я опустошена и вместе с тем чувствую себя умиротворенной. Словно место внутри освободилось для чего-то хорошего.
— Хочешь поговорить?
Я отрицательно качаю головой, а потом говорю:
— Мой папа изменяет маме. Я знаю, а она — нет.
— О, — тихо произносит Каша, а затем, спустя некоторое время, добавляет: — Я молчу не потому, что мне типа все равно. Просто я тщательно подбираю слова. Во-первых, надеюсь, ты не обидишься, но я до усрачки рад, что это не из-за какого-нибудь парня. Я вообще ни черта не понимаю в девушках и еще меньше в девушках, которые страдают от неразделенной любви. А проблемы с предками… ну это мне знакомо.
Он передергивает плечами, а я взглядом прошу — продолжай.
— Так я и оказался здесь. Мои развелись, когда мне было два или типа того. Я жил с мамой в Саратове. А этим летом она решила, что я — главная причина, по которой она никак не может найти нового ухажера. Так что она собрала мои вещички, позвонила отцу и сказала: «Теперь твоя очередь». Словно я что-то типа старого ноутбука или шмотки какой. Ха-ха, чувствую себя ребенком из секонд-хенда. Теперь я живу с отцом, но мы пока не очень-то ладим. И готовит он просто чудовищно, поэтому я и изображаю саранчу в столовке. Это, конечно, не ресторан, но они хотя бы не добавляют табаско во все свои блюда, включая десерты!
Каша кривится и так похоже изображает пальцами языки пламени, бьющие изо рта, что я смеюсь. Он тоже широко улыбается:
— Вообще он вроде нормальный мужик. Но мы с ним чужие. И как бы он ни старался, все эти годы, что его не было рядом… Они так и остались со мной. Они ко мне приросли. Не знаю, что должно произойти, чтобы я забыл и простил. Может, ему вынести меня на руках из горящего дома? Не знаю. Пока он просто пытается вести со мной дурацкие разговоры. Обычно они начинаются с чего-то типа «А вот интересный факт о Толстом», хотя ни фига этот факт не интересный. Не люблю читать. И это… сама понимаешь. Еще больше нас отдаляет.
— Почему?
Каша смотрит на меня с любопытством.
— Я думал, ты поняла. Мой отец — Сергей Владимирович, ваш учитель литры. Ну, Тор… так вы его называете?
Стоп, что? Каша — сын Тора? КАША — сын Тора?
— Ты бы видела свое лицо, — смеется Каша, а затем пародирует: — Люк, я твой отец! Ха-ха-ха! Согласен, я не очень-то на него похож. А жаль. Я похож на мать. Она такая же худая и болтливая. Кстати, об этом. Прости. Планировалось, что это ты будешь изливать мне душу, а не наоборот. Хочешь… хочешь поговорить о твоем отце?
Я качаю головой.
— Это То… Сергей Владимирович дал тебе ключи от крыши? Они хранятся в учительской?
Каша кивает.
— Что ты ему сказал?
— Что мы влюблены и хотим целоваться.
Я вспыхиваю и вскакиваю на ноги, а Каша поднимает руки вверх, словно при ограблении.
— Шутка! Это шутка! Ты что, совсем шуток не понимаешь? Я сказал, что кое-кому очень нужно побыть одному. Сказал, что ты мой единственный друг в этой школе, и все такое. Ну и поиграл немножко на его чувстве вины. Типа я несчастен и одинок, как какашка в унитазе. Не такими словами, конечно, но… короче, он дал ключ и не поставит прогул за литру.
— А я уже твой друг?
— Кажется, ты им становишься. «Present Continuous», иф ю ноу вот ай мин.
Нам, наверное, пора спускаться, но уходить не хочется. Это место точно такое, как я его себе представляла: здесь холодно, пустынно и свободно. Я встаю почти у самого края крыши, но быстро отшатываюсь назад. Высоты я не боюсь, но кто-то может меня увидеть.
— Звонок прозвенел. Пошли?
Я снова киваю. Пью немного воды из бутылки и мысленно смазываю ржавые детальки внутри себя — те, что отвечают за благодарность и откровенность. Скрип, скрип, скрип… Давненько я их не использовала.
— Спасибо, что привел меня сюда. И вообще, спасибо за все. Я думала, ты не будешь со мной разговаривать. Ты не обиделся?
— Ну, я могу отличить плохого человека от человека, которому плохо, — отвечает Каша, принимая нелепую позу: на одной ноге, со скрещенными руками и странно растопыренными пальцами. — И я несу возмездие во имя Луны! Это моя суперспособность, Котлетка.
— А моя — прикасаться к людям и понимать, что они чувствуют.
Ключ, скрипнув, поворачивается в замке, и Каша мне подмигивает:
— Ага, конечно.
Знаю, он мне не поверил. Мне и не нужно было, чтобы он поверил. Мне просто… просто хотелось кому-то сказать.
Вслед за Кашей я спускаюсь в каморку. Стаскиваю куртку и шапку, выключаю свет. Мы выходим в шумную рекреацию и едва не сталкиваемся с Андреем.
— Извините, — автоматически бормочет он. А затем поднимает глаза и видит нас: меня — растрепанную, с опухшим от слез лицом, и Кашу, который, насвистывая, крутит на пальце ключи от подсобки. Андрей переводит взгляд с одного на другого и вдруг с силой толкает Кашу в грудь. Прижимает его к стене, давит локтем на горло и разъяренно шипит:
— Почему она плачет? Что ты сделал?
Каша хрипит. Его лицо краснеет, пальцы безуспешно пытаются оторвать руку Андрея от горла.
— Нет, стой! — кричу я. — Он помогал мне, он мне помогал! Он ничего такого не сделал. Все хорошо!
Андрей отступает. Его лицо все еще белое от бешенства, а глаза смотрят на меня со смесью недоверия и гнева.
— Может, скажешь, почему из-за тебя я вечно выгляжу идиотом? — рявкает он и уходит.
Я смотрю, как его спина исчезает за спинами других учеников, и сердце внутри бьется «бамбамбамбамбам» без остановки.
— Кто бы мог подумать, — хмыкает Каша, откашлявшись. — Картонка умеет сердиться. И кажется, это из-за тебя.
Из-за меня? Разве такое возможно?
— Ну давайте уже, инвалиды. Моя бабуля бегает быстрее!
Мы опять бежим, а Макарыч недовольно ворчит и делает вид, что не пялится на ноги девчонок в шортах. Довольный Каша свинтил домой несколько минут назад, размахивая справкой с освобождением от физры. У него астма. Это, конечно, неправильно завидовать такому, но, блин, освобождение от физры… М-м-м…
Макарыч болтает с кем-то по телефону и совершенно не обращает на нас внимания. Затем оборачивается, прикрывая телефон рукой, и одними губами говорит «разминка». Спустя пару минут он заканчивает разговор и свистит в свой любимый свисток.
— На первый-второй рас-с-с-читайсь!
Шеренга быстро делится на команды. Макарыч выстраивает нас в две колонны перед баскетбольными кольцами и выдает по одному мячу на группу.
— Добежал до черты, бросил, попал в кольцо, поймал мяч, передал следующему, встал в хвост. Все понятно? — Он широко зевает и чешет живот сквозь футболку. — Кто с первого раза не попал в кольцо, делает еще две попытки. Всего три. Кто попал с первого, тот молодец, больше не бросает. Победит команда, которая забросит больше мячей и сделает это быстрее. Команда победителей получит пятерки в журнал, то есть не получит ни шиша. Начинаем по моему свистку. Всем все ясно? Начали!
Раздается истеричная трель свистка. Один за другим мы добегаем до черты, бросаем мячи и бежим обратно. У большинства не получается с первого раза или не получается вовсе, но Макарыч только равнодушно делает какие-то пометки на клочке тетрадного листа. Очередь доходит до меня.
Я пытаюсь успокоиться и избавиться от чувства, что все смотрят только на меня. Делаю бросок — мимо кольца (естественно), но хотя бы быстро подбираю мяч с пола.