— Ох, Флора, Флора! Если бы силой мысли можно было убивать, люди падали бы замертво направо и налево. Материализация мысли — такое же суеверие, как месмеризм или хваленый аффект, превращающий Джека в великана. И это все, что вы хотели мне сказать?

— Да, вообще-то. — Я встаю, и он быстро, как тень, встает вслед за мной.

— В таком случае вам следует переодеться и подкрепиться чем-нибудь, если вы, конечно, имеете аппетит.

Уточнение весьма кстати. Долго еще не смогу разжевать кусок хлеба, не ощутив на языке привкус могильной земли.

— Лучше я найду Олимпию и Мари. Им как никогда нужна поддержка.

— Разве я не говорил, что вы сама доброта? Ступайте, моя милая.

— Благодарю вас.

Мы прощаемся, но неловко, ведь я по-прежнему в ночной сорочке, а Джулиан не знает, как вести себя с леди, одетой неподобающе. Да и слишком быстро все произошло. Мы не успели свыкнуться с помолвкой и дичимся, точно два подростка, которые знать друг друга не знали, а их силком поставили в пару на новогоднем балу. Наконец я привстаю на цыпочки и чмокаю жениха в щеку. Он поглаживает меня по спине, едва касаясь, точно его пальцы тоже смущены столь близким контактом с моей разгоряченной кожей.

— Да, кстати, Флора, а зачем вы вообще шли к мадам Ланжерон посреди ночи? — спохватывается Джулиан, отстраняясь.

— Я сомнабула, — говорю я первое, что приходит в голову, а он кивает невозмутимо, словно ничего иного от меня не ждал.

Глава 8

Все воскресенье Мари Ланжерон, впервые за свои восемнадцать лет пропустившая мессу, прорыдала в объятиях мадам Лабуш. Олимпия занималась подготовкой к похоронам, и в библиотеку, где она окопалась, захаживали посыльные из похоронного склада «Джей и Ко». Под вечер нанес визит мсье Фурье и привез несколько рулонов крепа и бомбазина. Ткани, надо полагать, были те самые, «панические». Я скорее надела бы пропитанное гноем вретище Иова, чем такую обновку. Хотя мы с кузиной едва ли обменялись парой фраз за весь день, Олимпия разделяла мои чувства. Сдержанно поблагодарив жениха, она выпроводила его за дверь, а затем велела Нэнси разрезать все ткани на полотнища и завесить зеркала, как велит обычай. На всякий случай я набросила отрез крепа на школьную доску. Лишним не будет.

Тем же вечером Дезире попросилась ко мне спать. Она боялась, что ночью явится дух тети Иветт — пучеглазый, окровавленный, с огромной раной на затылке, из которой гребнем выпирают обломки костей.

Говоря начистоту, я порадовалась ее компании, потому что сама боялась того же. Поминутно вздрагивала, принимая любой наружный звук, как то перестук копыт или скрип тачки, которую толкает торговка апельсинами, за шарканье шагов этажом ниже. Несколько раз я, не сдержавшись, вставала на четвереньки и прикладывала ухо к полу. Мне казалось, будто в спальне Иветт кто-то ходит. Ходит, пошаркивая, осторожно, ощупью, — как тот, чьи глаза залиты кровью… Но как только моя щека касалась гладких, слегка липких от мастики половиц, в ушную раковину лезла тишина. Ею была наполнена запертая на два поворота ключа и опечатанная сургучом опочивальня Иветт. Тишиной волокнистой и пыльной, как высушенный испанский мох, которым в наших краях набивают подушки. Только тишиной и ничем иным.

На всякий случай мы совершили вылазку в соседний квартал, где дома были облицованы не безлико-белым известняком, а кирпичом. Орудуя пилкой для ногтей, наскребли кирпичной крошки, а затем рассыпали ее под половиком у порога спальни, чтобы ни один злой дух не сунулся за этот барьер. Худо-бедно защитились. Но легче на душе не стало.

Газ мы не гасили до полуночи, а будь у нас возможность, то и спали бы при свете, но Олимпия, совершавшая обход своих владений, сделала нам строжайший выговор. Угроза, что за газ придется платить нам, сразу же возымела действие. Мы юркнули под одно одеяло, но долго еще ворочались и толкались холодными пятками, прежде чем нас сморил сон. Пожалуй, я проспала бы до полудня, если бы не ранний визит жениха. К своему частному расследованию мистер Джулиан Эверетт, член парламента и мой нареченный, приступил в понедельник, ровно в восемь утра. Опрос свидетелей начался в персиковой гостиной, там, где еще вчера мистер Локвуд дал мне понять, что чувствовали невольницы, когда их ставили на аукционный помост. Но сегодня мне уготована иная роль — не подсудимой, а судебного секретаря.

Сначала мистер Эверетт вызывает горничных. Нэнси похожа на овечку с широко расставленными глазами и копной белокурых кудряшек, из-за которых топорщится ее чепец. Августа костлява, вечно поджимает губы и в профиль напоминает копченую пикшу. Пока мы усаживаемся на диване, а я помещаю на колени наклонную подставку для письма, служанки топчутся на коврике, не зная, куда девать руки.

— Мы уже рассказали все полиции, сэр, — бубнит Августа.

— В таком случае повторить рассказ вам не составит труда.

— Но мы и впрямь ничего не слыхали, мистер Эверетт! — вступает словоохотливая Нэнси. — За день так набегаешься, что под вечер только и мечтаешь, чтоб поскорее на боковую.

— Шутка ли — две горничные на такой домище! — поддакивает Августа.

Выслушивать жалобы Джулиану недосуг, и он делает жест большим и указательным пальцами, словно защипывает служанке рот.

— О ваших тяготах мы побеседуем в другой раз. А покамест скажите, голубушка, о чем вас расспрашивал мистер Локвуд?

Девушки быстро переглядываются.

— Инспектор все больше про характер мисс Флоры допытывался, — сообщает Нэнси. — Нет ли за ней склонности к буйству, не кидается ли на людей с кулаками…

— И что вы ему сказали?

Я поднимаю глаза от листа.

— Ну, мисс, он же из столичной полиции. — Нэнси теребит лямку фартука. — Не могли ж мы ему наврать. Пришлось рассказать без утайки.

— Вы поступили правильно, голубушка, — по-отечески хвалит ее Джулиан. — Ложь — исток всех зол, ведь недаром же враг рода человеческого носит титул «отца лжи». «Не лгать ни при каких обстоятельствах» — вот первое правило в моем Приюте Магдалины!

Мне почудилось или на этих словах он искоса на меня посмотрел? Да, все так, но Джулиан лишь проверяет, успеваю ли я записывать, ведь разговор ведется в быстром темпе.

— Какую характеристику вы дали мисс Флоре?

— Ну, мы сказали, что нрав у нее сносный, работы лишней не задает. Сестру еще очень любит, только и слышно — моя сестра то, моя сестра сё. Но временами на мисс Флору находит, — без обиняков говорит Августа. — В первый вечер по приезде она такой ор подняла, что мы решили, будто к ней сам сатана пожаловал. А на самом деле она барышниной куклы напугалась.

— И в особые женские дни она «злющая, как зверь», — последние слова Нэнси выделяет интонацией, как бы забирая их в кавычки. — Так про нее мисс Дезире сказала, когда просила у покойной мадам позволения отселиться.

Кончик карандаша ломается от нажима, оставляя на листе грязный прочерк. Вот уж не думала, что розыгрыш Дезире на шаг приблизит меня к тюрьме. А возможно, и к виселице!

Джулиан продолжает интервью. Его интересует образ жизни покойной Иветт Ланжерон. Служанки наперебой сообщают, что мадам часто возвращалась за полночь, что, впрочем, типично для дам ее положения, у которых что ни ночь, то развлечение. Гостей мадам приглашала нечасто и в основном знакомых, вроде четы Лабуш или мсье Фурье. На какие средства жила госпожа, горничные доподлинно не знали, однако единодушно заявили, что жалованье им платили без задержек.

— Благодарю вас, голубушки, ваши ответы помогут восстановить справедливость, — улыбается Джулиан, но довольно вяло.

Поведение горничных не вселяет надежды. Перед ним девушки вытягиваются в струнку и послушно, хотя и сбивчиво, отвечают на вереницу вопросов. Но какие взгляды они роняют на меня! Если я резко встану, они с криками бросятся врассыпную.

Мистер Эверетт озадачен, раздосадован, ощутимо сконфужен, но не готов смириться с первым поражением.

— Назовите свои полные имена, возраст, место рождения и как долго вы здесь служите, — отдает он приказ. — Эти сведения понадобятся, чтобы вызвать вас в суд как свидетельниц со стороны защиты.

При упоминании суда служанки грустнеют. По всем признакам понятно, что моя невиновность у них под большим вопросом.

— Анна Стоун, двадцать лет, где родилась не ведаю, но воспитывалась в работном доме Саутварка. Туточки, в Лондоне, — рассказывает про себя Нэнси. — Нанялась сюда… сейчас вспомню… в Богородицын день [День Богородицы (Lady Day) — традиционное название Благовещения (25 марта).], полтора года назад.

— Августа Лессинджер, двадцать семь лет, родом из Кента, — тарабанит Августа. — На службу к мадам Ланжерон поступила в тот же день и год.

— А как так вышло? — спрашиваю я негромко, но они все равно вздрагивают. — Ну, почему вас наняли в один и тот же день?

— Да так и вышло, мисс. Утром мадам двух горничных рассчитала, а вечером наняла двух новых. Чего ж тут непонятного?

— Но в чем же провинились те горничные, раз тетя одновременно их про… гнала? — уточняю я, радуясь втихомолку, что вовремя заменила последнее слово.

Какой вышел бы конфуз! Столько лет прошло, а я все никак не могу привыкнуть к тому, что больше нигде в мире не торгуют людьми. А казалось бы, к хорошему привыкаешь быстро.

— Кухарка сказывала, будто были они трещотки и много мололи языком, — припоминает Нэнси. — Вот и не пришлись ко двору.

— Любопытно, — замечает Джулиан, — весьма любопытно.

Так я оказываюсь на кухне, в этом дымном, пропахшем жареной рыбой подбрюшье дома. На плантации у нас по старинке готовят на открытом огне, а тут добрую треть пространства занимает чугунная плита — огромная и черная, как пароход, на котором мы прибыли в Ливерпуль.

Кухарка миссис Моррис (тут всех кухарок титулуют «миссис») ведет кротовий образ жизни, не покидая полуподвальное помещение даже ради прогулки на рынок — всю нужную снедь, от молока до овощей и битой птицы, доставляют разносчики. Естественно, про убийство, как и вообще все, что творится этажом выше, кухарка ничего толкового показать не может. Вопрос о моем характере тоже приводит ее в недоумение. Да она меня впервые видит!

— Быть может, вы поведаете нам о тех горничных, что служили здесь прежде?

Мистер Эверетт вовремя отклоняется назад, когда кухарка без предупреждения снимает с кастрюли крышку. Наружу рвутся клубы пара.

— А чего мне про них баять? Хранцуженки были, как хозяйка, упокой Господь ее душеньку. Вечно по-своему лопотали, а поди ж ты разбери, что они там мелют, мож, прям в глаза тебя хают. — Кухарка сует палец в клокочущее варево и вдумчиво облизывает, снимая пробу. — Благородных из себя корчили, будто мы не из одной конторы наняты.

Джулиан уточняет название конторы по найму и дожидается, чтобы я ее записала. Смахнув в сторону морковные очистки, пристраиваю листок на столе и быстро вожу карандашом. Столешница вся в трещинах, буквы получаются неровными.

— Имена их вы помните?

— Да поди ж упомни их имена, коль крутишься тут день-деньской, будто вертельный пес в колесе [До появления чугунных плит некоторые кухни были оснащены вертелом, вращавшимся за счет колеса, в котором бегала собака.], — ворчит кухарка, подбочениваясь.

Ручищи у нее что окорока — лоснящиеся, с залежами жира под розовой кожей, а рыхлая фигура напоминает ту омерзительную смесь из муки, гороха и нутряного сала, кою англичане варят, завернув в марлю, и гордо именуют «пудингом».

— И все же постарайтесь, миссис Моррис.

— Одна, кажись, Марией прозывалась, точно наша барышня, а вторая… имечко у ней было чудное, ненашенское… Гортань ее звали, — изрекает кухарка, но я позволяю себе усомниться в том, что при крещении кого-то нарекли столь несуразно.

— Почему ваша хозяйка их рассчитала? Они чем-то ей не угодили?

— А шут их знает. Они, как уходили, пришли на кухню жалиться. Зареванные, разнесчастные, ни дать ни взять две куры, которых помоями окатили. Мол, впустили какого-то жентельмена, у которого до хозяйки было дело, да в гостиной его усадили. Чаю ему поднесли, все чин-чинарем. А мадама пришла да подняла хай. Мол, как они посмели чужаку такой почет оказать?

— Возмущение мадам Ланжерон мне понятно, — говорит Джулиан, — горничные допустили оплошность, проведя незнакомца дальше передней…

— Кабы он был незнакомцем, сэр! Дурищи клялись, будто разочек аль два видывали его в карете с мадамой. Потому и впустили. Думали, свой.

— Они, случаем, не описывали внешность того господина? Рост, телосложение, какие-то особые приметы?

— Цвет кожи, — упоминаю я очевидное.

— Нет, сэр, мисс, ничего такого нейдет на ум. Хотя… — Жирные пальцы постукивают по закопченной поверхности плиты. — Помнится, болтали они, будто тот пришлый высоко поднял ворот пальто, а шляпу надвинул на лоб и не снял ее в гостиной, даром что жентельмен. И еще он в темных очках был. И то верно — все они причитали, дескать, из-за какого-то очкарика места лишились. Вот и весь сказ, сэр.

Распахнув духовку, она сует туда запеканку с равнодушной деловитостью кочегара, заправляющего печь углем. Аудиенция закончена. Поднимаясь по узкой темной лесенке, Джулиан вытирает вспотевшее лицо, исподтишка принюхиваясь к своему воротничку. Запахи кухни впитались в батист и забивают одеколон, но мой жених — не без сожаления — отказывается от поездки домой, дабы переодеться во все свежее. Дела не терпят отлагательств. Однако барышень Ланжерон он приветствует в некотором смущении и старается отсесть от них подальше, дабы не оскорбить их обоняние букетом неуместных в гостиной ароматов жареного лука и шкварок.

У кузин было чуть более суток, чтобы справиться с чувствами. Держатся обе спокойно, с достоинством. Только платья из черного тусклого бомбазина да опухшие от слез глаза свидетельствуют о пережитом. Олимпия заняла любимое материно кресло у камина и с непривычки ерзает по нему, точно молодая королева на троне. Мари забилась в уголок дивана. Траурный наряд выглядит еще строже на фоне бежевой в розовую полоску обивки. На коленях слезинками поблескивают опаловые четки. Рядом с Мари притулилась Дезире. Когда мы входим в гостиную, она встречает меня сестринским объятием, но я ее отстраняю. «Злющая, как зверь!» Такие слова забываются нескоро.

Первым делом Джулиан спрашивает сестер об их местонахождении в ту самую ночь. Скрипнув зубами, Олимпия сообщает, что спала крепче обычного. Все потому, что вместо десяти капель лауданума приняла целых пятнадцать. В этом решении крылся тонкий умысел. Таким образом кузина рассчитывала не услышать стук в дверь и проспать заутреню.

Напротив, возможность узреть, как сквозь витражи проникают первые лучи солнца, привела Мари в такой восторг, что она легла спать пораньше. И пробудилась уже на рассвете, от истошных воплей Нэнси, обнаружившей сначала мое скрючившееся тело в коридоре, а затем убитую мадам Ланжерон.

Ту же самую причину пробуждения называет Дезире. С ее слов, всю ночь она спала младенческим сном и даже не слышала, как я вышла из детской. Приглядываюсь к ней и никак не соображу, врет она или нет. Сон ее никогда не бывает крепким. Обстрел с военного корабля до сих пор дает о себе знать.

Следующий вопрос — о горничных и поводе к их расчету — заставляет кузин призадуматься. Олимпия давным-давно позабыла тех служанок, что, впрочем, никого не удивляет. К людям en masse она относится так, словно это слизни на бордюре вдоль садовой дорожки, по которой она идет. Про очкастого субъекта Олимпия ничего не слышала. Возможно, один из маминых стряпчих?

Услужливая Мари называет имена горничных — Мария и Ортанс (а вовсе не «Гортань», как послышалось миссис Моррис) — и припоминает, что мама прогнала их, потому что они впустили в дом чужого. В то время газеты писали о бандах, что орудуют в столице в ночную пору. Будто бы злодеи придушивают своих жертв, а пальцы им дробят молотком, чтобы проще было снять кольца. Лондонцы к каждому незнакомому лицу присматривались с подозрением. Неудивительно, что мама столь сурово покарала обычную оплошность.

При упоминании матери на глаза Мари набегают слезы, и Ди ласково гладит ее трясущеся плечи. На какой-то миг наши взгляды пересекаются. «Это не я, Ди, не я!» Сестра чуть заметно кивает: верю.

— Мисс Ланжерон, — обращается Джулиан к Олимпии, — я вынужден задать вам вопрос, который, при всей его нескромности, вовсе не имеет целью вас оскорбить.

— Какой еще вопрос?

— Об источнике доходов вашей матушки. Я попытался навести об этом справки, и скажу вам начистоту — мои попытки до сих пор не увенчались успехом.

— Maman говорила, будто papa оставил нам немалый капитал, а она пустила деньги в рост и теперь мы живет за счет ренты, — отвечает Олимпия задумчиво. — Хотя у меня на сей счет иное мнение.

— Вы не откажетесь им поделиться?

— Почему бы и нет? Maman занималась коммерцией, это как пить дать. По мануфактурной части. Я своими глазами видела бумаги, в которых упоминались рулоны тканей. Пару раз в год она ездила во Францию, но на все мои расспросы лишь отнекивалась.

— Интересно, почему так? — удивляюсь я.

— Это только у вас в Луизиане женщины сами ведут дела. В Англии все обстоит иначе. Рынок — мужская территория, сунешься туда, и, поверь, тебе быстро дадут укорот.

— Вот именно, — тихо, но со значением говорит Джулиан.

Всхлипы Мари перерастают в истерические рыдания. По кивку Джулиана Дезире выводит ее из гостиной, бережно придерживая за локоть, и мы остаемся втроем. В лице Олимпии ровным счетом ничего не изменилось. Оно кажется маской, и, учитывая ее худобу, маской посмертной.

— Вы полагаете, что маму убил один из конкурентов?

— Необязательно конкурентов. Это мог быть ее компаньон или поверенный. Поскольку мадам Ланжерон вела дело через агентов, вероятно, под чужим именем, отнять ее капитал будет не так уж сложно. Убийца об этом позаботился. Тут еще вот какой момент. Драгоценности мадам не были похищены, однако же в ее кабинете не осталось бумаг. Убийца забрал архив подчистую. Полагаю, документы и являлись целью его визита.

Сердце мое гудит, как колокол, сзывающий рабов на полевые работы.

Не могла же я, в самом деле, проломить тете череп, куда-то спрятать шуршащий ворох бумаг, после чего вернуться к двери опочивальни и рухнуть как подкошенная? Или могла? Если же предположить, что я ни в коей мере не причастна к смерти Иветт, то мамино письмо наряду с другими документами попало в руки настоящего убийцы. Значит, мы с Дезире ступаем по тонкому льду.

— Как по-вашему, мистер Эверетт, полиция сумеет поймать негодяя?

— Не думаю. В настоящий момент мистер Локвуд занят тем, что обшаривает лондонские доки в поисках свирепого негра, или переодетой моряком гориллы, или иного порождения своей неуемной фантазии. А при этом главная улика была у него под носом. И он ее, конечно, проглядел.

— Что за улика, Джулиан?

— Полюбуйтесь.

Подойдя к круглому столику, он достает из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку и неспешно ее разворачивает. Мы с Олимпией подскакиваем. Что там — пуля? Или клок волос? К нашему разочарованию, на белом фоне темнеют крошечные серые стружки. Но Джулиан, вынув спичку из плоского серебряного коробка, чиркает ею о кирпич внутри камина и подносит поближе к своей находке. От жара стружки шевелятся и собираются в блестящие капельки. Трогаю одну из них — на подушечке пальца остается пленка.