Екатерина Вайсфельд

Май

Пролог

Из дневника

Я не буду называть своего имени. Ни к чему это, да и вряд ли оно покажется кому-то интересным. Ничего особенного в нём нет. Скажу лишь то, что я абсолютно нормальный человек, такой же, как все, — адекватный и вменяемый. Также не важно имя города, в котором я живу. Этот город огромен, чтобы описать его одним словом, попав точно в цель. У меня особенное отношение к этому городу. Я люблю его. Люблю за его болезненное самолюбие, за его переменчивое настроение, за его утончённый эгоизм.

По общественным правилам отучился все положенные годы в школе, о которой имею лишь смутные и рассеянные во времени воспоминания. После чего поступил в университет, который окончил с красным дипломом. Очередная ерунда, необходимая только тем, кто не уверен в своём будущем, кто боится его. Я никогда не относился к чему-либо слишком серьёзно, кроме своего творчества. Тем более к образованию, хотя учился хорошо. И красный диплом я заработал не оттого, что просиживал долгие ночи напролёт, корпя над пожелтевшими учебниками отживших времён, а, наверное, потому, что мне легко давались гуманитарные науки. К этому прилагается хорошая память и умение схватывать на лету. Стрельните в меня из рогатки — и я мигом поймаю зловредный камушек, чтобы не ударил больно в висок.

Но из своего нескончаемого обучения я могу вспомнить лишь то, что на данный момент я потерял что-то отвратительное, по чему первое время даже скучал. Сейчас это всё в прошлом, но которое неумолимо сказывается на настоящем — на моём отношении к жизни. Насколько же мне омерзительны все эти принципы, когда человека загоняют в определённые рамки построения своей судьбы, не оставляя ему шансов быть смелым, свободным, осознанно выбирать свой путь — по интересам, способностям, талантам, и не чувствовать себя при этом изгоем. Что-то гнилое есть во всём этом, так же, как и в нас.

Но сказать, что я был недоволен жизнью как таковой, я не могу. Всё-таки есть в ней оттаявшая нотка весны, воодушевляющий звук, как приманка для юных, пылких и ещё не настрадавшихся сердец. Так и меня манила она, показывая на миг свои прелести, чтобы не угасла страсть заглотнуть её как можно скорее…

Часть первая

Май

Один среди вас, но родной, но чужой,
Расцвету я, свободный и сильный душой,
И не знаю, в какую страну полечу,
Но наверное знаю, что вас не хочу!

А. Блок

Глава 1

— Май! — крикнула женщина в темноту двора.

Там на детской площадке визгливо скрипели качели, нарушая хмурый осенний, пронзительно холодный вечер. Мальчик, откликнувшись на крик, соскочил с качелей и нехотя побрёл к матери. Он был густо, почти под самый нос, укутан в шерстяной шарф, на глаза наезжала шапка, тёмно-синяя куртка, которая была по-жалостливому мала, врезалась тугими резинками манжет в голые выглядывающие запястья. Он шёл, опустив голову, медленными, маленькими шагами. Мать раздражённо схватила за ладошку подошедшего сына и с таким же недовольством, дёргая его руку, повела в сторону дома.

Дома на плите, над синим горящим пламенем, стояла большая кастрюля. Она гармонично булькала, распространяя запах варёной картошки и кислой капусты. Мать ходила по маленькой, сопрелой от варки супа кухне в заляпанном фартуке, с кое-как подколотыми, выкрашенными хной волосами. На худых ногах топорщились свалявшиеся шерстяные носки, в руках она держала алюминиевую столовую ложку, которой проверяла суп на солёность и готовность. Мальчик сидел на табурете и молча наблюдал за привычной и обыденной атмосферой кухни, освещённой приглушённым светом мутного, пыльного абажура.

— Нет, с этим мальчишкой никаких нервов не хватит! — разговаривала женщина сама с собой специально громко, чтобы детские уши чётко улавливали каждое брошенное со злости слово. — Одни расстройства с первого дня появления на свет. Нет, ну надо же выдумал!.. Запиши его в музыкальную школу! Хе, черт собачий! — Она резко повернулась к сыну.

Май задумчиво сосал кончик отросшего чёрного волоса.

— А ну, перестань! — крикнула мать, ударив ложкой по его руке.

Сын поднял голову, от боли дёрнулась губа, но он не выдал своей обиды, молча спрыгнул с табурета и, провожаемый взглядом родительницы, ушёл в темноту длинного коридора.

Открылась входная дверь, впуская внутрь холодный, свежий воздух приближающейся зимы.

— Мам! — крикнула с порога девушка, бросая дамскую сумку на маленький стульчик, теснившийся у входа.

— Ай?

— Ты чем тут развонялась?

— Да чем… жратвой. Была бы воля — не воняла б. По гулянкам бы ходила, как ты.

— Слушай, хватит, а? — устало буркнула дочь, стягивая чёрные сморщенные сапоги. — С Володькой гуляла.

— Чем занимались?

— Да гуляли, сказала же!

— Ищи себе богатого! Зачем тебе этот подкидыш, а то будешь, как я, в нищете прозябать, да вас, — последнее слово она выделила голосом особенно громко, — отпрысков, тащить на себе.

— Отпрыск у нас тут один, мам.

— Угу, — кивнула та.

— Опять небось двоек нахватал? — спросила сестра, сунув рыжеволосую голову в материну комнату, где на диване с книжкой сидел Май.

— Пятёрки, — тихо, словно бы для себя, произнёс брат, не отрывая глаз от страницы.

В первые годы учёбы никто из семьи даже не интересовался его успехами. А учился он хорошо. Учителя хвалили смышлёного паренька, ставили в пример. Из-за чего мальчишки-одноклассники его невзлюбили. Май был для них выскочка, зубрила — «лохматый придурок», как его обзывали за глаза. Они пока не смели сказать это в лицо, потому что не знали его. Май был от всех закрыт на все замки и засовы, застёгнут на все пуговицы. Но это пока. Пока они не подросли, пока не взыграла кровь, перемешанная с щедрой порцией юношеских гормонов. Пока не воспалились первые прыщи на лице и острые словечки на языке.

И в эти «пока» классный руководитель хвалила Мая за усидчивость, память, внимание к мелочам. Но за его способностями она видела нечто, что её настораживало, временами пугало. С одной стороны, Май казался застенчивым, тихим, спокойным, управляемым учеником. Словно бы ничего не зная о себе, он не гордился успехами, не гонялся за высокими оценками. С другой — в нём жил великий фантазёр, иногда прорывающийся внутренней изнанкой его натуры. Или это было его истинное лицо? И в семь, и в восемь, и в девять лет, и даже в десять. И эти фантазии были для него реальны. Он в них свято верил, он за ними шёл.

— Май, ну сколько раз мне ещё просить тебя пересесть за первую парту? Почему я постоянно вижу тебя на задних рядах? — однажды спросила учительница, щуря свои напряжённые от близорукости глаза.

Мальчик вздрогнул, оглядел класс, ища в лицах ответ на вопрос и поддержку. Все взгляды были устремлены на него. Ему стало не по себе. Он поднялся и тихо произнёс:

— Я там слишком хорошо вижу, и вы очень громко говорите.

Класс засмеялся. Учительница сделала знак рукой соблюдать тишину.

— Это как это «слишком хорошо вижу»? У тебя со зрением, прости… Ты вдалеке лучше видишь, что ли?

— Нет, просто мне так легче не замечать то, что я вижу, если сижу на первой парте.

— И что же ты видишь, поведай нам? — Тонкая, ехидная улыбка проскользнула на натянутом лице классного руководителя. Приготовившись слушать ответ, она присела на своё место и без надобности переложила стопку тетрадей с одного края стола на другой.

— Что вы… сегодня… на завтрак ели, — пролепетал Май, краснея от смущения.

В последнее время он уверовал, что обладает сверхъестественными способностями, что он ясновидящий. Ведь угадывал же, в каком кармане куртки у сестры лежат сигареты, какие продукты мама принесла из магазина… Почти никогда не ошибался, а если и случалось, то это не страшно, всего лишь маленькие огрехи.

Класс снова взорвался смехом. Еле держась на ногах от нахлынувшего волнения, мальчик краем глаза видел, как кто-то тычет в него пальцем, кто-то передразнивает, и лица у всех страшные, с гримасами. Ему снова померещилась маска клоуна, которую он видел в конце лета. Это было ранним вечером, когда Май шёл вместе с мамой по проспекту от булочной к дому. Несмотря на то что этим маршрутом они ходили часто, он всякий раз вертел головой, рассматривая дома, светящиеся окна, случайных прохожих, дребезжащие машины. Навстречу им, теснясь ближе к стенам зданий, показался мужчина. Крепко пьяный, он шёл на внутреннем вещании, пытаясь удержать равновесие на непослушных ногах. Увидев его, мальчик отскочил и вытаращил глаза.

Это было жуткое зрелище: в сгущающемся сумраке мужчина шёл в белой маске. Как у клоуна. Его физиономия была выкрашена белой краской, нос — раздут и вздёрнут, глазницы проваливались пустотой. Казалось, что мужчина улыбается, будто ему весело идти по улице, пугать и дурачить людей.

Май оторвал взгляд от маски и вопросительно посмотрел на мать. Видит ли она то, что бросается в глаза? Хмурая женщина всё тем же стремительным и твёрдым шагом шла вперёд, привычно не озираясь по сторонам. Сын снова взглянул на прохожего, к тому моменту поравнявшегося с ними, и, к большому удивлению, никакой маски на его лице уже не было. От испуга у мальчика колотилось сердце, и он ещё долго оборачивался, провожая взглядом пьяного мужчину, затем мама больно дёрнула его за руку, и он угомонился.