Дверь отворяется — и приходится скорее выпрямиться, улыбнуться. Вместо прислуги на пороге сам хозяин, выбритый, аккуратно причесанный, но, как и прежде, не «расфранченный»: контраст черного камзола и белых манжет почти художественно продуман; скромно серебрится на мизинце перстень с агатом. И этот хозяин сразу, пусть и сдержанно, улыбается в ответ, сверкнув золотом карих глаз. Узнает. Приветствует, энергичным взмахом кисти и обозначившимся акцентом выдавая удивление:

— Герр Бетховен? — Взгляд скользит по макушке Людвига, торопливо приглаживаюшего вихры. — А ведь я знал, что снова увижу вас однажды… — Это уже звучит с задумчивым сочувствием. — Приехали еще раз попытать счастья с герром Моцартом? Быстро же оправились, это достойно уважения.

Людвиг отвечает не сразу: взяв паузу, всматривается в человека, который был невероятно, беспричинно добр к нему в прошлый визит. А потом улыбается шире, надеясь, что выглядит менее нелепым, чем тогда. Признаться сложно. Но он решается:

— Нет, герр Сальери. Не с ним. Иначе я пошел бы к нему, уже без посредников.

Несколько секунд они глядят друг на друга. Людвиг понимает: нужно бы расшаркаться, разбить молчание, а лучше напрямик спросить о волнующем, но он не может. Растерялся, слишком быстро оказавшись лицом к лицу с тем, к кому планировал долго пробиваться. И вот он переминается с ноги на ногу, таращится — наверное, так жгуче, будто ему что-то должны. Ужимки типичного провинциала, следует извиниться — и за них, и за визит без письма, а уже потом… Но тут Сальери медленно, с нечитаемым лицом кивает. Он все понял сам — по краске, прилив которой Людвиг ощущает к щекам?

— Хотите, чтобы вас учил я? Прежде вы думали только о герре Моцарте, буквально… — новая мимолетная улыбка оживляет губы, — молились. Так вы уверены?

В эту минуту Людвиг вдруг видит Безымянную — у Сальери за спиной, прямо посреди укутанного мягкими тенями холла. Волосы ее заплетены в толстую косу, платье летнее, небесно-голубое в серую спираль. Людвиг быстро трет глаза. Она улыбается и легонько приподнимает руку в приветствии. Ветте покинула холмы? Как это странно, но как радует сейчас, в столь непростую минуту.

— Да… да. Я уверен, но… — он с трудом сосредотачивается только на Сальери, — чуть позже. Нужно завершить дела в Бонне. Но я по-прежнему хочу обосноваться в Вене, через год ли, два, хотя бы попробовать… — Он запинается, спохватившись. — Знаю, я спешу, напоминая о себе, но я не могу не спросить. Кое-какой известности я уже добился, но…

Сальери трет виски, чуть склонив голову, на лоб падает кудрявая прядь. Лицо по-прежнему не выражает ничего, кроме усталой задумчивости, ничем не окрашен и тон:

— Но вам нужна поддержка, так сказать, более высокого класса?

Людвиг мгновенно понимает — и буквально обжигается подтекстом. Дыхание перехватывает, подбородок вздергивается сам, а с языка, прежде чем его остановил бы рассудок, летит возражение — нервное, сердитое:

— Что за чушь? Только знания, знания более высокого класса. Базиса для серьезных вещей мне не хватает; недостаточно одной «оригинальной манеры», чтобы хорошо сочинять. «Клавир», будь он неладен, не полезнее кирпича в создании, к примеру, опер.

Он ловит подергивание уголков рта Сальери, скорее теплое, чем желчное. Этого строгого академиста явно позабавило сравнение, хотя он всеми силами это скрывает. Обнадеженный, Людвиг решается продолжить объяснения, чуть смягчая их:

— Поймите правильно и не воспринимайте как жалобу, но пока я хочу просто… — подумав, Людвиг выбирает бесхитростную правду, — избавить себя хоть от одной тревоги или пустой надежды, все зависит от вашего ответа. Прояснить, в силе ли ваше лестное предложение. В прошлый раз вам понравилась моя техника, ну а я восхищаюсь всем, что вы создали со времени нашего знакомства…

— Чем, к примеру? — спрашивает Сальери все тем же ровным тоном, но теперь уже его взгляд становится жгучим, выжидательным… настороженным. — Интересно.

«А было ли у вас вообще время следить за моими сочинениями?» — читается там. Людвиг сильнее ощущает прилив крови к лицу, еще чуть-чуть — и запунцовеют уши. Неужели из-за измены Моцарту в нем видят приспособленца, который говорит ровно то, что хотят услышать? Сальери ставит его в ряд к таким нахалам? Хочется снова вспылить, огрызнуться, но через мгновение становится ясен второй смысл вопроса — и по спине бежит озноб. Людвиг мнется, но не потому, что ответа нет. Нельзя забывать, какой год сгущается над Европой [1789 — год начала Великой Французской революции, на который приходятся такие важные ее события, как созыв Генеральных штатов, создание Национального собрания и взятие Бастилии.]. Вопрос Сальери — не только проверка на расчет, есть и кое-что предельно далекое от мира муз. Это волнует сейчас всех в свете, по крайней мере всех, кто не обделен влиянием.

«На чьей вы стороне в грядущей бойне под чужими флагами?»

— «Тараром», разумеется, — выдыхает Людвиг, облизнув губы. Усталая темнота глаз Сальери затягивает и заставляет продолжить, пусть это и неосмотрительно рядом с фаворитом императора. — Мир меняется. В лучшую сторону. Вы создали бурю, удивительную вещь, которая стала лейтмотивом перемен! Влюбили меня в себя заново…

Это правда. Сальери пишет много сильных вещей, за два минувших года прогремел по всей Европе, но одна опера — особенно. «Тарар», несмотря на восточный колорит, был злободневным и дерзким, прошел с блеском, зажег сердца, которым не хватало искры. Говорили, после премьеры противники монархии вышли на улицы в очередной раз. Они кричали, поднимали знамена, пели громоподобную «Vas! l’abus du pouvoir suprême» [Ария из финала четвертого акта оперы, дословный перевод: «К оружию! Свергнем тиранов!»]. Власти разогнали их быстро и всячески отрицали масштабы протестов, но все же…

— Ваш царь вышел из простых солдат и сверг деспота. — Голос Людвига крепнет, нога сама делает шаг вперед. — А потом, при коронации, сковал себя цепями, чтобы не забыться и ни в чем не пойти против счастья народа… разве не таков долг каждого монарха? — Слова все не кончаются, Людвиг путается в них: образ, другой образ, чудовищная тюрьма, рушащаяся с оглушительным грохотом, предстает перед ним. — А ваша музыка, одна только увертюра, не говоря об ариях? Могучая, пророческая!

— Остановитесь, пожалуйста. — Сальери, к ужасу Людвига, хмурится, но почти сразу улыбается, и вроде бы искренне. — Я понял, и я… я… — Смутился? Щеки все такие же золотисто-смуглые, но в глазах взволнованный, почти болезненный блеск, и акцент теперь прорывается через слово. — Что ж. Спасибо, Людвиг. Польщен и ни в коей мере не напрашивался на букет комплиментов. Только… — теперь он пытается подыскать слова, опустив взгляд на начищенные туфли, — пожалуйста, не обманывайтесь на мой счет. Я могу только предчувствовать бури и запечатлять их. Я ими не повелеваю. — Взгляд снова встречается со взглядом Людвига, туда вернулась спокойная строгость. — Жизнь не раз показала: ими не повелевает никто. И я считаю игру с ними довольно опасной.

Снова они смолкают. Людвиг всматривается Сальери в лицо, боясь найти то, что сожмет его сердце разочарованием, — отвращение, упрек или страх. Конечно, если бы Сальери поддерживал революцию, а не просто ловил в музыке гремучие ветры, было бы восхитительно, но не стоит ждать подобного, тем более требовать. Это пока и неважно.

— Посмотрим, что покажет жизнь в этот раз, — нарушает тишину Людвиг и, оставляя сложное позади, скорее возвращается к насущному. — А по поводу уроков… не думайте, я все оплачу. Я найду где жить, и мне будет достаточно куска хлеба в день, его я добуду. Что же касается поддержки, — слово горчит на губах, — не терплю подачек. Оставьте ее тем, кто побеззубее.

Он снова резок, даже груб, но сворачивать с пути поздно. Безымянная в холле подошла к фортепиано, трогает пальцами незабудки в большой вазе, белой как сахарная глыба. Смотрит на Людвига. Молча успокаивает: «Не казнись, даже если ничего не получится».

«Если ничего не получится, я вырву свой гнилой язык», — обещает себе он сам.

— Людвиг. — Оклик возвращает его к беседе. Рука с агатовым перстнем сжимает плечо, но не делает больно. — Вы… горячитесь. Будто сражаетесь на баррикадах уже сейчас.

Если это и укор, то беззлобный. В смятении Людвиг снова глядит на Сальери, терпит одну, две, три секунды молчания — и наконец паника, выйдя из берегов, затапливает уже по-настоящему, прорывается признанием:

— Сражаюсь! Только не с вами, скорее с собой… мне так стыдно!

Ничего не получится, конечно. Вот-вот наглого «просителя» выставят с советом больше не соваться, пока не подучится этикету. Но нет. Не разжимая пальцев, даря новую тусклую улыбку, Сальери склоняет голову и наконец медленно, с еще более отчетливым акцентом произносит:

— Мне знакома горячая гордость, и я могу ее понять. Да. Я с удовольствием возьмусь за вас, Людвиг, если вы будете нуждаться в уроках. — Он все же хмурится. — А вот деньги мне не нужны; имейте, пожалуйста, в виду, что обидите меня ими. — Он продолжает, только дождавшись неохотного кивка: — Приезжайте, как только встанете на ноги и поставите на них всех, за кого вы в ответе. Правильно я помню, у вас есть младшие братья?

— Правильно. — Единственное, на что хватает задохнувшегося Людвига. После всех ерничеств он услышал согласие, да еще такое участливое?