— Вы долго знакомы? — Мне очень хотелось услышать о Моцарте хоть от кого-то, кто знает его вживую, но при этом не разглядывает свысока, как свойственно особам королевской крови. — Вы действительно друзья?.. — Я осекся. — Нет, я верю, просто…

— Просто говорят, что в музыкальном мире засилье итальянцев, а немцы бедствуют, и потому все на ножах? — Сальери пожал плечами. — Все сложнее. И да, мы друзья. У нас бывали разные периоды, но… — его голос потеплел, — боюсь, до ваших краев многое доходит с опозданием, даже сплетни. В столичном репертуаре сейчас сравнительный мир, между нами — и подавно, а вот у самого герра Моцарта…

Он запнулся и впервые отвел погрустневший взгляд; в уголках рта собрались морщинки. Я понял: речь зашла о чем-то личном.

— У него тоже… бывают разные периоды, — тихо и довольно неуклюже закончил он. — В том числе те, в которые с ним тяжеловато, и я не предскажу вам, какой вы застанете. Но… — он опять улыбнулся, — даже в такие дни он, в отличие от меня, не пожирает дарования. Идемте? Сегодня он обещал дать себя поймать.

Мы засмеялись. Мне стало немного легче, и путь через помпезные каменные кварталы пролетел быстро. Не скажу, что город впечатлил меня и тем более очаровал, но он выглядел интересно, масштабно и непривычно. Разве что слишком геометричный; сложно было представить здесь укромный тупичок или загадочную лавчонку в проулке. Все и все старались быть на виду, погромче шуметь и поярче блистать. Касалось это что окон, что клумб, что брусчатки и лошадиных копыт. Огромный собор Святого Штефана, цветом напоминающий топленое молоко, а резьбой — шкатулки слоновой кости, капризно требовал, нависая над прочими постройками: «Любуйтесь мной, восхищайтесь мной». Даже доходные дома — а они здесь были высокими, порой в пять-семь этажей — напоминали на его фоне привставших на носки пажей. Я простоял перед собором с полминуты, вглядываясь в крылатые изваяния, стерегущие входы. Одна из угловых фигур, дивный ангел с отрешенным ликом, смутно напомнила мне тебя, но, конечно же, то было наваждение. Отвернувшись, я скорее побежал за провожатым. Арка, куда он звал меня, не бросалась в глаза, и я понимал: буду разевать рот — точно заблужусь.

Уже у дома, перед обитателем которого я трепетал, Сальери сказал:

— Просто не пытайтесь показаться лучше, чем вы есть, или еще хоть как-то слукавить. И не робейте. Он этого не любит.

И он ободряюще сжал мое плечо. Отец не делал так даже перед самыми важными концертами, чаще подпихивал меня в спину со строгим шипяще-рычащиим «С-стар-райся!». Защемило сердце, но я себя одернул, стиснул зубы. Я ждал решения судьбы и не знал, что она в очередной раз собралась надо мной посмеяться.

Нас встретила маленькая женщина с великолепным узлом черных блестящих волос. Констанц Моцарт не поражала красотой, но живой взгляд и круглое личико располагали. В платье шоколадного цвета, излишне пышном для домашнего, она напоминала торт. Отгоняя глупые ассоциации, я поклонился ей со всей возможной солидностью — даже не дал проклятым патлам влезть в глаза. Ответный взгляд фрау Моцарт задержался на длинноватых рукавах моего зеленого камзола. Пухлые розовые губы сжались, но я и это постарался выбросить из головы. Камзол — пусть простоватый, без особой отделки и с плеча старины Франца — был у меня лучшим и приносил удачу.

— Значит, вы тот самый… — неопределенно произнесла она, кивнула, но руку для поцелуя подала только Сальери: похоже, я виделся ей ребенком или просто кем-то слишком потрепанным для церемониалов. — Герр, я рада вам. Может, развеете его.

— Постараемся, — тепло пообещал он, но во взгляде мелькнула тревога. Возможно, как и я, он опасался слов «Вы не вовремя». — Как ваша голень, любезная Констанц?

— Сейчас увидите, — ответила она с вымученным смешком и первая захромала по лестнице наверх. — Очень утомляет… я даже рада, что мы съезжаем.

Молодая, в платье-торте, а ворчала, словно старушка. С одной стороны, это тоже было забавным, с другой — становилось жаль ее. По словам Сальери, Констанц подводили ноги, она уже даже почти не сопровождала мужа на балах. А ведь она такая малышка… я бы просто переносил ее с места на место, подхватив под мышку, словно карликовую собачку, — если бы слыл балагуром, как мой кумир. В преддверии встречи я нервничал все сильнее, а потому старательно воображал такую картину, лишь бы страх остался незамеченным. Вот бы ты, моя неунывающая, правда была рядом… но, может, это ты вплетала в мои тревожные мысли что-то, на чем я мог отдохнуть? Ты ведь не признаешься.

Мы поднялись на второй этаж и оказались в апартаментах, заставленных дорогой, но какой-то аляповатой мебелью. Зелени не было, лишь одно тощее деревце чахло в углу гостиной. Все серебрил ненастный свет из больших окон, только он придавал квартире красоты и магии. В целом же по этому жилищу — слоям пыли на тумбах, разводам грязи на стеклах, отсутствию мелких личных вещей, равно как и запахов готовящейся пищи, — было понятно, что его скоро покинут.

Вольфганг Амадеус Моцарт, ждущий нас в музыкальном кабинете, оказался непохож ни на Аполлона, ни на Икара, ни на Орфея. Более всего он — бледный, низкорослый, растрепанный, в мятой рубашке с ослабленными манжетами — напоминал тощую больную птицу, рыжего голубя из тех, какие изредка встречаются в толпах сизых. В серо-голубых глазах клубилась тусклая муть, бескровные губы сжимались; эта неприветливая блеклость смущала и пугала. Я замер. Сальери же как ни в чем не бывало шагнул вперед, слегка поклонился и негромко спросил:

— Ждали? Надеюсь, наша договоренность в силе.

Я наконец поймал ее — искру жизни во взгляде, во всей фигуре. Будто просыпаясь, Моцарт улыбнулся.

— Мой друг, — проговорил он, возвращая поклон. В голосе не было чарующей глубины, которая мне воображалась, но звучал он мелодично, приятно. — Да, очень ждал.

С самого начала я гадал, почему герр Нефе предпочел познакомить меня с кумиром именно через такого посредника — знаменитого, занятого, слишком заоблачного, чтобы снисходить до подобных дел. Но это стало ясным, едва двое подошли друг к другу и пожали руки. Бледная кисть ровно, привычно легла в смуглую — и отекшее лицо, испещренное на висках следами давних оспин, преобразилось. Моцарт явно был рад поводу увидеть Сальери, настолько, что согласился принять и меня. Видимо, их действительно связывало что-то давнее, что — удивительно — еще не захлебнулось в соперничестве на подмостках. Я все смотрел, смотрел и ругал себя за дурные чувства. Успокойся, у тебя пока нет повода разочаровываться!

— Так вот о каких «особых гостях» вы упомянули в записке… — Мой кумир наконец обратил внимание и на меня. — Кого же вы привели, зачем? — Он почти прошептал это, потом прокашлялся.

Пора было брать себя в руки. Я не дал Сальери ответить и торопливо подступил сам.

— Герр Моцарт, я… я… — самое глупое, что только могло, сорвалось с губ вместо приветствия, — столько слышал о вас! — И я почти в пояс поклонился.

— Как, смею надеяться, многие… — Вялый тон колол отчужденным, усталым нетерпением. — Что же дальше?

На следующем неуклюжем шаге я запнулся о ковер — и опять замер, еле убил абсурдный порыв повторить поклон. Моцарт вздохнул, потер висок, но милостиво промолчал. Водянистый взгляд все бегал по мне, от пыльной обуви к пыльным же волосам. По крайней мере, сам я так видел себя его глазами — как пропыленное насквозь нечто, пришедшее отнимать его бесценное время и усугублять дурное самочувствие. Под этим взглядом, лишенным всякого интереса и тем более участия, к голове с пугающим упорством приливала кровь. Вот-вот доберется до ушей, и они запылают, как два нелепых флага!

— Возможно, я привел к вам будущего ученика, возможно, лучшего, — торопливо вмешался Сальери и послал мне ободряющую улыбку. Он сделал это украдкой, но Моцарт, перехватив ее, вдруг желчно осклабился.

— Неужели? Очаровательно. Хм. Что же вы тогда не возьмете его сами, о мой коварный соперник?.. — В вопросе странно сплелись и ирония, и скрытая печаль.

— Я мечтаю лишь о вас! — Я опять опередил Сальери, повторно проклял себя — уже за косноязычие — и поправился: — О том, чтобы меня учили вы! Либо вы, либо…

— Aut Caesar, aut nihil [«Или Цезарь, или ничто» (лат.).]и все такое, да-да. — Моцарт махнул рукой в пустоту.

Я спешно смолк, расценив это как приказ. Хлесткий жест напоминал движение лебединого крыла. Чарующие пальцы отекли, подрагивали. Колец не было, кроме одного — печатки-льва на безымянном. Кожа рядом вспухла; наверняка обод причинял ей боль.

— Ладно. — Моцарт тряхнул рукой еще раз, точно пытаясь эту боль сбросить, и сдался. — Я приблизительно понимаю. Послушаем. Да, мой друг?.. — Последнее он обратил к Сальери, уже совсем другим тоном. — Вы же об этом просили?

— Если мы все же не вовремя… — осторожно начал тот.

— О, что вы, что вы. — Моцарт неторопливо двинулся через кабинет, повел кистью за собой, и по этому царственному приглашению Сальери пошел следом. — Не нужно много времени, чтобы обнаружить талант… как и бездарность. — Садясь в кресло, мой кумир опять бегло глянул на меня. — Молодой человек, инструмент у окна. Мы скоро продаем его, потому будьте, пожалуйста, милосердны.