Хрипя и испытывая головокружение, я продолжаю карабкаться вверх и, наконец, падаю в островок снега, чудом сохранившийся у подножия вечнозеленой ели. Я вслушиваюсь в отзвук шагов Флёр, а дерево тем временем стряхивает со своих иголок последние капли зимы. Размеренная капель звучит как-то странно, и, глянув вниз, я с удивлением замечаю лужицу малиновой жидкости. Меня сотрясает приступ мучительного кашля. Я приваливаюсь спиной к стволу и пытаюсь зажать пальцами края раны, но тщетно. Я лишь оттягиваю неизбежное.
Нет смысла прятаться от Флёр. Ее магию тянет к моей как магнитом, поэтому она все равно меня найдет.
— Я знаю, что ты здесь, Джек, — доносится до меня ее голос, сопровождаемый усталым вздохом. — Я чую твой запах.
Да, от меня воняет потом и кровью. Мой срок годности истек.
— Замри, — шепчет Чилл мне в ухо. — Я придумаю, как тебя оттуда вытащить. В тебе осталось достаточно сока, чтобы протянуть еще один день. Легко.
Я отрицательно качаю головой. Моя сила почти иссякла, утекла, как заряд из батарейки. Я сейчас существую исключительно за счет краденого времени, и нам обоим это известно. Я, конечно, могу и дальше спасаться бегством, но какой в том прок? Уж лучше принять смерть от руки Флёр, чем долго и мучительно умирать в одиночестве.
Я осторожно выглядываю из-за дерева и вижу, как Флёр просовывает руки в рукава моей куртки, натягивает ее и крепко прижимает к себе. Потом она опускается на полянку в нескольких метрах от меня, и вокруг нее тут же вырастают полевые цветы и вспархивают бабочки. Я зарываюсь руками в быстро уменьшающийся островок снега, отчаянно желая, чтобы он не таял. Замерз. Удержал меня здесь.
— Уже конец марта, Джек. Зима закончилась, — угрюмо сообщает Флёр.
Стерев мою кровь с ножа, она снова падает в траву. Ее сапоги ударяются о землю, а длинный свободный подол юбки задирается до колен. Ярко-оранжевая бабочка садится ей на волосы, и она раздраженно фыркает, прогоняя ее. Длинная розовая прядь соскальзывает со лба, но бабочка перебирает лапками и не сдает позиций.
— Хватит уже пялиться, — донимает меня Чилл. — Поищи-ка лучше способ выбраться отсюда.
В приступе раздражения я выключаю передатчик.
Облизав пересохшие губы, я дышу на полянку холодом, заставляя юбку Флёр шелестеть. Она сильнее кутается в мою куртку. Бабочка взмахивает крылышками раз, другой — и падает замертво на щеку Флёр. Замерзла. Я снова вжимаюсь в ствол дерева, испытывая головокружение от приложенных усилий и ругая себя за глупость. Сам не знаю, зачем я это сделал. Возможно, просто чтобы доказать, что могу.
Флёр садится и трогает бабочку пальцем. Щеки ее бледнеют, как от прикосновения чего-то холодного, и она поворачивается и свирепо смотрит в мою сторону. Баюкая бабочку на ладони, она дует на нее. Пространство у нее между пальцев озаряется сиянием, таким слабым, что я гадаю, не лихорадка ли заставляет меня воображать то, чего нет? Тут Флёр раскрывает ладони, и бабочка вспархивает с них и улетает прочь с порывом ветерка.
— Ты не можешь убегать до бесконечности. Знаешь ведь, чем это закончится. — Эхо ее высокого чистого голоса доносится до меня со всех сторон. — Ты и так оттягивал неизбежное дольше положенного. Если я не отправлю тебя восвояси в ближайшее время, кто-нибудь заметит.
— Заметит что?
Она снова падает в траву и закрывает рукой лицо.
— Что я не хочу отпускать тебя.
Мне становится больно дышать. Прежде она никогда не говорила ничего подобного.
— А чего ты хочешь?
— Разве это имеет значение? — безнадежно спрашивает она. — Все равно ничего не изменится.
— Для меня это важно.
Удивляюсь искренности своих слов. Много лет назад я уже задавал ей этот вопрос в отчаянной попытке отсрочить собственную смерть от ее руки. Флёр тогда замерла, разинув рот и выпучив глаза, будто никогда ни о чем подобном и не задумывалась.
Она резко отдергивает руку от лица и хмурится, глядя в небо.
— Ты меня даже не знаешь.
Если бы ей довелось увидеть, какое толстое досье собрал на нее Чилл, она бы так не говорила.
— Так расскажи что-нибудь о себе.
Я снова захожусь кашлем и прижимаю руку к боку в попытке замедлить кровотечение, но пальцы у меня онемели, а земля вокруг насквозь пропитана красным.
Флёр отвечает не сразу, будто решает, какие сведения о себе раскрыть.
— Что именно тебя интересует?
Все. Я крепко зажмуриваюсь, стараясь оставаться в сознании. Хочется расспросить ее о многом. Например, зачем она вырезает мои инициалы на коре дерева в конце каждой весны. Но на сегодня я и так уже достаточно разозлил Поппи.
— Какая твоя любимая еда? — спрашиваю я, хотя ответ мне известен.
Она колеблется.
— Пицца, — наконец признается она, прихлопывая красный глазок у себя в ухе.
— Какая пицца? — скрипучим голосом уточняю я.
— С грибами, перцем, луком и колбасой. — Я выжидаю. — И двойным сыром.
— Любимая группа?
— U2.
— Любимый фильм?
— «Тельма и Луиза».
— Шутишь, да? — говорю я со смехом, который тут же переходит в кашель. Много времен года назад я счел бы, что у нас с Флёр нет ничего общего. Я сползаю по стволу дерева, потому что от слабости больше не могу держаться на ногах. — А зачем ты читала те книги?
— Какие книги?
— Ну те, с трагическим концом.
В ее библиотечной карточке царит сплошное уныние. Раньше я брал книги, которые она возвращала из года в год, но обычно просто кидался ими в стену.
— Ты их прочел?
— Может быть, — говорю я, злясь на себя за то, что слишком много болтаю. На меня нахлынуло безрассудство, какое бывает, когда переберешь пунша и несешь всякий бред. — Признаю, некоторые я действительно прочел, — сообщаю я. — Но под поэзией подвел черту. — Поэтические сборники, которые Флёр берет в библиотеке, старинные. Многие были написаны еще в XVII веке. Сколько бы я ни пытался понять, что она в них находит, всегда терпел поражение. Голова у меня тяжелеет, мир становится зыбким. Я упираюсь затылком в ствол. — Ну, «1984» еще куда ни шло, но «Орфей и Эвридика», «Анна Каренина» и «Грозовой перевал» просто ужасны. А Ромео с Джульеттой просто дураки. Сама подумай, кто так легко сдается и пьет яд?
— Для них не было надежды на будущее, — возражает она, высовывая голову из сорняков. — Недаром же этот жанр называется трагедией!
— Надежда-то была, а вот план у них оказался дерьмовый.
— Как будто сам придумал бы лучше. — Она садится и вырывает из земли пучок травы. — Я серьезно, Джек! Что бы ты сделал на их месте?
Она говорит резко. Отрывисто. Картинка у меня перед глазами снова обретает резкость.
— Я бы забрал ее и убежал!
— Некуда им было бежать!
— А ты бы убежала… если б было куда?
«Заткнись, Джек».
Я прячу лицо в ладонях.
Долгое время Флёр не произносит ни слова. Ее молчание затянулось.
— Возможно, — наконец признается она. — Хотя какая разница? Это же просто история. Воображаемая. В действительности так не бывает.
Мне ненавистны нотки смирения, звучащие в ее голосе. Она свыклась с особенностями своей жизни. Нашей жизни. И самое ужасное в том, что она права. Передатчики привязывают нас к Обсерватории. Если бы мы сняли их и попытались бежать, то не выжили бы вне лей-линий. Тем не менее последние тридцать лет я только об этом и думаю, пытаюсь найти выход. Как находил его прежде.
«Посмотри, к чему это привело», — напоминаю я себе.
— Ромео и Джульетта обратились за помощью не к тем людям, вот и все.
— Это трагедия, — упрямо говорит Флёр. — Счастливые концовки им не полагаются.
Во мне вскипает волна чего-то горячего. Не знаю, злюсь ли я больше на нее за то, что сдалась, или на себя, за то, что умираю.
— Да? Если им обоим все равно было суждено умереть, возможно, следовало погибнуть, сражаясь!
Лишь когда Флёр вскакивает на ноги, я понимаю, что натворил.
— Вот, значит, что ты думаешь? Что нам следует сражаться! — Выхватив нож, я осторожно шагаю к деревьям. Кровавый след выдает попытку Джека отползти от меня поглубже в лес. — Что ж, отлично, давай дадим Кроносу с Геей то, чего они хотят!
— Он в твоей власти, Флёр! — торопит меня Поппи. — Прикончи его!
— Нет, — выдыхает Джек. Его черные волосы прилипли к бледному лбу, грудь тяжело вздымается и опускается. — Нет-нет-нет, я не это име…
Я направляю свое сознание в толщу мягкой земли прямиком к корням молодого сеянца, мысленно проникаю в дерево, сообщая ему свое намерение, и оно с готовностью соглашается, тянется корнями на звук голоса Джека и хватает его за лодыжку.
Пальцы Джека судорожно пытаются нащупать за что схватиться, футболка на нем задирается, пока я злобно волоку его по земле. Он пинается так отчаянно, что я отступаю на шаг. За ним по траве тянется красный след, и он судорожно вцепляется пальцами в кровавое месиво у себя за спиной. Я рывком подтягиваю Джека к себе, и он подкатывается к моим ногам, ухитрившись при этом добыть кусок льда и заморозить его в форме ножа.
Он грозит мне своим самодельным оружием, которое дрожит у него в руке. С острия ножа срываются розовые капли и стекают по костяшкам пальцев. Джек мог бы полоснуть лезвием по моим корням и высвободиться, оставив мне уродливый шрам. Я бы не стала ему мешать — одной Гее известно, что я заслуживаю и этого, и много большего, — но он так не делает. И не сделает.