— Но это всего лишь из-за этих коварных ступенек.

— Верно, — отвечает он, и по его голосу я понимаю, что он доволен.

Мы добираемся до конца лестницы. Но рук при этом не разнимаем, я не убираю мою ладонь из его, даже когда мне на кисть садится комар и впивается в нее. Хадсон, увидев это, отгоняет его. Я почти жду от него шутки вроде того, что этим вечером он будет единственным, кому дозволено впиться в меня, но произнеси он что-то подобное, я, наверное бы, истерически захихикал и убежал прочь.

Мы немного проходим по дорожке и добираемся до открытого места, и Хадсон свободной рукой показывает на три строения перед нами.

— Вот он, наш медпункт. Космо — немного чудной, но и прикольный. Туда можно прийти в любое время и немного отлежаться, или же он даст тебе аспирин, а если ты поранился, то заклеит ранку пластырем. Он у нас медбрат, но с ним хорошо и поговорить, у него есть потрясающие истории о Стоунуолле — он действительно был участником тех событий. Ну, это в том случае, если тебе есть дело до такого. Я знаю, кому-то это до лампочки. Моя мама говорит, что все это ерунда, но все же слушать об этом… интересно. Еще у него на столе стоят две посудины — с презервативами и смазкой, и каждый может взять их.

— Прямо на столе? — переспрашиваю я, будто ни разу не брал там ни презервативов, ни смазки.

— Космо говорит, что вести себя так, будто никто здесь не трахается, верх идиотизма, вот он и принимает меры, чтобы мы не навредили себе.

— Значит, здесь занимаются сексом? Прямо в домиках на виду у всех? — Я могу как начать, так и свернуть разговор о сексе. Если он действительно плейбой, как говорит Эшли, — а я его таковым не считаю, тогда нужно просто поддразнить его, а потом отступить, снова поддразнить и снова отступить, и вести себя так до тех пор, пока он не узнает меня и мы не полюбим друг друга, и тогда уж я НЕ СТАНУ отступать. Дал — кокетка.

— Нет! — смеется Хадсон. — Я слышал, что некоторые ребята пытались делать это — по-тихому, под одеялами, когда все спят, но их всегда застукивали. И насмехались над ними до конца лета.

— Что, сюда приезжают только для того, чтобы потусить, и никакой тебе романтики? — даю я обратный ход.

— Конечно. Это же лагерь — теннис, плавание, водные лыжи… но все это у подножия холма. Давай сначала закончим здесь. Я серьезно отношусь к своим обязанностям гида.

— О’кей, — смеюсь я.

— Это — административное здание. — Он показывает на маленькое белое строение, которое я вижу каждое лето. Это скорее дом, а не домик. Я киваю, будто смотрю на него в первый раз. — Джоан находится здесь большую часть своего времени. Она и ее жена живут тут круглый год, ее жена — юрист, она не так уж много бывает в лагере, но к ужину иногда приезжает.

— Понятно. — Мне слегка наскучивает слушать о том, что я и так хорошо знаю. Но надо играть свою роль.

— О, а вот это… — Он отпускает мою руку и бежит к актовому залу. Я слегка хмурюсь, но понимаю, что ему же надо было когда-нибудь остановиться. — Это актовый зал. — Я иду за ним, стараясь выглядеть так, будто сильно впечатлен.

— А для чего он?

— В дождливые вечера в нем показывают кино, иногда здесь проходят какие-нибудь занятия, которые невозможно проводить под дождем, а иногда… — Он распахивает сетчатую дверь, а потом безуспешно пытается открыть деревянную дверь за ней.

— Ну ладно. Иногда ее оставляют открытой. В этом домике занимаются сексом. — Он улыбается мне, я улыбаюсь ему в ответ, но потом отворачиваюсь. «Не забыть бы, что Дал — кокетка», — говорю я себе. Не надо затаскивать его в домик и целовать в такие мягкие на вид губы. Еще не время.

— Но нужно вести себя тихо, — продолжает он. — Потому что Джоан совсем рядом. Прошлым летом две девушки стонали так громко, что она услышала, и их в тот же вечер выгнали из лагеря.

— Из-за секса?

— Из-за того, что их не было в домиках после отбоя. — Он закрывает сетчатую дверь и прислоняется к стене. Уже темно, и на улице горят несколько фонарей, но в основном свет падает из окон кабинета Джоан и медпункта. — Это лагерь для квиров, и потому к сексу здесь относятся лояльно, стараются не стыдить тех, кто хочет заниматься им, понимаешь? Но при здешних правилах трудно оказаться наедине с кем-то. Хотя трудности — это тоже весело. — Он опять улыбается той улыбкой, при которой его язык виден между верхними зубами.

Потом снова берет меня за руку, и какое-то мгновение мне кажется, что он хочет притянуть меня к себе и поцеловать, но вместо этого он подводит меня к лестнице и начинает спускаться по ней к домикам и флагштоку, где народ пытается разжечь костер, а затем по другому пролету лестницы — к центру лагеря.

— Давай посмотрим, что у нас тут. — Он снова отпускает мою руку, завидев ребят на теннисных кортах. Это немного печалит меня, но я понимаю, что мы не должны вести себя так в первый же день в лагере, это было бы смешно. К постепенному развитию отношений всегда относятся более уважительно. — А тут у нас теннисные корты. Ты играешь в теннис?

— Ага. — Теннис был для меня одним из самых простых способов обрести форму в этом году, и папа повесил сетку на заднем дворе. — Мой папа тоже любит это занятие.

— Клево. А я играю плохо, у меня ужасная подача.

— Ну, может, я смогу показать тебе, как это делается.

— Может. — Теперь мы идем с ним по траве, по запаху ясно, что она зеленая и — вечером — влажная. От озера слегка тянет рыбой. Другие ребята из лагеря бегают с фонариками, стараясь как-то напугать друг друга; за ними наблюдает кое-кто из вожатых. У театрального домика я вижу Эшли — она смотрит на Джорджа и других моих соседей по домику, те танцуют, готовясь к прослушиванию.

— Ну, столовую, ты, разумеется, видел, — говорит на ходу Хадсон. — А вот это домик искусств и ремесел. Занятия здесь ведет вожатая по имени Маргарита. Во внешнем мире она — странный концептуальный художник. Наверное, ее работы есть в музеях. Я вообще-то туда не захожу — страдаю полным отсутствием художественного таланта.

— Правда? — Я не упоминаю о том, что он сильно преуменьшает странности Маргариты.

— Я… — Он замолкает. При свете звезд и немногих фонарей трудно понять, какое у него выражение лица, но, как мне кажется, оно ненадолго становится печальным. Потом это впечатление исчезает, и я решаю, что мне просто привиделось в темноте. — Да нет, ничего. Но это клево, если у тебя он есть. Я безумно завидую таким людям.

— Ну, я тоже далеко не гений. Но я записался на занятия ИР. Решил, что это помогает расслабиться.

— Конечно. Но, надо же — ИР! Ты уже усвоил здешний сленг!

Черт побери! Неужели я переборщил?

— Да я уже был в лагере. Правда, не в этом. — Я не успеваю обдумать свои слова, как они уже вылетают из моего рта. Получилось просто здорово! Такая легенда сможет многое объяснить!

— Да? А что это за лагерь?

— Просто маленький еврейский лагерь в Огайо. Лагерь «Шалом». — Мне пришло на ум самое обычное название для еврейского лагеря.

— Мой папа хотел отправить меня в еврейский лагерь! — говорит Хадсон. — Но я сказал ему, что хочу сюда. Рассказал, что здешняя учительница физкультуры — участница Олимпийских игр, и тогда он согласился со мной.

— А почему бы ему не согласиться?

— Просто… еврейский лагерь ему больше по душе. А это лодочная станция. — Он показывает на нее рукой. Там темно и закрыто, катер и каноэ покачиваются на воде у причала. Противоположная сторона реки вся темная, там нет ничего, кроме деревьев. Река пахнет рыбой и немного мхом. Хадсон говорит о катании на водных лыжах и на каноэ.

— Народ в основном тусит на веранде, — объясняет он, показывая на крытую веранду над водой. — Здесь хорошо отдыхать, смотреть на воду.

— Прикольно. — Я стараюсь не рассмеяться. Веранда — лучшее в лагере место для поцелуев и всего такого прочего.

— Вон там, в лесу, проходит тропа приключений. Я провожу на ней большую часть дня. Полоса препятствий, походы… Это потрясающе!

— Я тоже записался на такие занятия.

— Молодец. — Он кладет руку мне на плечо. — Тогда я покажу тебе все, что тут есть, но только завтра. Вечером это опасно.

Мы разворачиваемся и отходим от реки. Хадсон показывает мне еще много чего: футбольное поле, на котором играют также в тач-футбол и захват флага. Ферму, где живут две козы и три цыпленка, мишени для стрельбы из лука, поле для кикбола, баскетбольную площадку. А также театральный домик, о котором ему совершенно нечего сказать. Мне бы очень хотелось, чтобы он знал, до чего же этот домик особенный. Хотя не думаю, что он когда-нибудь бывал в нем, разве что сидел среди прочих зрителей на спектаклях. А может, он не ходил и на них. Он вполне мог отлучиться в туалет, а потом отправиться в лес вместо того, чтобы сидеть в зале. Это объяснило бы, почему он меня не узнал после моего грандиозного успеха в роли Домины в «Смешном происшествии по дороге на Форум».

— Меня интересуют театральные постановки, — громко говорю я и вздрагиваю. Так оно и есть на самом деле, и я хочу того же от него, но ему еще СЛИШКОМ рано превращаться с моей помощью в любителя мюзиклов. — То есть хочу сказать, в них участвуют многие мои соседи по домику.